1) Чтобы процедура предания суду сопровождалась не сверхъестественным, а обыкновенным порядком.

2) Чтобы суды были тоже не сверхъестественные, а обыкновенные, такие же, как для татей.

3) Чтобы кутузки ни под каким видом по делам книгопечатания не полагалось. За что?

Ежели эти мечтания осуществятся, да еще ежели денежными штрафами не слишком донимать будут (подумайте! где же бедному литератору денег достать, да и на что?.. на штрафы), то будет совсем хорошо.

Я помню, эта триада так ясно сложилась в моей голове, что, встретив в тот же вечер под орешниками графа Твэрдоонто, я не выдержал и сообщил ему мой проект.

С первого абцуга он даже одобрил.

— Вы логичны, Подхалимов! — сказал он мне, — и, в сущности, быть может, даже правы. Я удивляюсь полету вашей фантазии и нахожу ваш вымысел в высшей степени благородным… но!

Но потом вдруг засверкал глазами и забормотал:

— Но пресса… вы понимаете?.. вы говорите, что это сила… прекрасно!.. но сила… и притом… Откуда, спрашиваю вас, зло?.. Но положим, однако ж… допустим, что это сила… пусть будет по-вашему… Но это сила… О! го-го-го!

Он не выдержал и, вынув из кармана трубу, протрубил:

И зачем только я этот разговор завел?!

Но вопрос об оскудении бюрократического творчества продолжал терзать меня. Я видел пагубные последствия этого поветрия на графе Твэрдоонто и не мог не трепетать за будущее России. Этот человек дошел наконец до такой прострации, что даже слово «пошел!» не мог порядком выговорить, а как-то с присвистом, и быстро выкрикивал: «п-шёл!» Именно так должен был выкрикивать, мчась на перекладной, фельдъегерь, когда встречным вихрем парусило на нем полы бараньего полушубка и волны снежной пыли залепляли нетрезвые уста. Но замечательно, что тот же самый Твэрдоонто, как только речь касалась предметов его компетентности, говорил не только складно, но и резонно. Так, например, однажды при мне зашел у него с Мамелфиным разговор о том, что есть истинная кобыла и каковы должны быть у нее статьи? — и я решительно залюбовался им. Совсем другой человек стоял передо мной. Умен, образован, начитан и… доброжелателен. И он знал кобылу, и кобыла знала его. Общие положения, выводы, цитаты — так и сыпались…

Как бы то ни было, но я решился от самого графа Твэрдоонто добиться разъяснения этой тайны.

— Граф! — сказал я, встретившись с ним, — будьте так добры разрешить мое недоумение: отчего наше бюрократическое творчество до такой степени захудало?

— Я вас не понимаю, — ответил он холодно, оглядывая меня с ног до головы.

— Позвольте пояснить примером. Отчего, например, как только дело коснется вопросов внутренней политики, или благоустройства, или, наконец, экономии, — вы ничего не имеете сказать, кроме: «п-шёл!»

Он вновь пытливо взглянул на меня, как бы подозревая, не расставляю ли я ему ловушку. Но в голосе моем не слышалось и тени озорства; одна душевная теплота — и ничего больше. Он понял это.

— Вы правы, мой друг! — сказал он с чувством, — я действительно с трудом могу найти для своей мысли приличное выражение; но вспомните, какое я получил воспитание! Ведь я… я даже латинской грамматики не знаю!

— Ах, ваше сиятельство, это ужасно!

— Вот Мамелфин — тот счастливее меня! Он Евтропия в своем «заведении» переводил!

— Но если вас не учили латинской грамматике, то в чем же состояло ваше воспитание?

— Нас заставляли танцевать, фехтовать, делать гимнастику. В низших классах учили повиноваться, в высших — повелевать. Сверх того: немного истории, немного географии, чуть-чуть арифметики и, наконец, краткие понятия о божестве. Вот и все. Виноват: заставляли еще вытверживать басни Лафонтена к именинам родителей…

— Ваше сиятельство! не помните ли какой-нибудь басенки? — вдруг разохотился я.

— Помню и даже с удовольствием прочитаю.

И он, не выжидая дальнейших просьб, начал:

Он декламировал так мило и так детски отчетливо, что даже посторонние прохожие останавливались и любовались.

— Прекрасно! — похвалил я, — но понимаете ли вы, граф, смысл этой басни?

Он на минуту задумался.

— До сих пор, — сказал он, — я не думал об этом; но теперь… понимаю! Знаете ли вы, Подхалимов, что в этой басне рассказана вся моя жизнь?

— Это весьма возможно, граф!

— Именно так. Было время, когда и я во рту… держал сыр! Это было время, когда одни меня боялись, другие — мне льстили. Теперь… никто меня не боится… и никто не льстит! Как хотите, а это грустно, Подхалимов!

— Бог милостив, ваше сиятельство!

Он не отвечал и некоторое время, понурив голову, шел рядом со мной по аллее.