— Вот-вот-вот. Был я, как вам известно, старшим учителем латинского языка в гимназии — и вдруг это наболело во мне… Всё страсти да страсти видишь… Один пропал, другой исчез… Начитался, знаете, Тацита, да и задал детям, для перевода с русского на латинский, период: «Время, нами переживаемое, столь бесполезно жестоко, что потомки с трудом поверят существованию такой человеческой расы, которая могла оное переносить!» *

— Ах! — невольно вырвалось у меня.

— Да? Ну, и прекрасно… Действительно, я… ну, допустим! Согласитесь, однако ж, что можно было придумать и другое что-нибудь… Ну, пригрозить, обругать, что ли… А то: Пинега!! Да еще с прибаутками: морошку собирать, тюленей ловить… а? И это ад-ми-ни-стра-торы!! Да ежели вам интересно, так я уж лучше все по порядку расскажу!

Но в эту минуту дверь соседней комнаты отворилась, и оттуда появилась m-me Старосмыслова. Это была маленькая особа, очень живая и делавшая над собою видимые усилия, чтоб показать, что она не разделяет уныний своего мужа. Наружность она имела не особенно выдающуюся, но симпатичную, свидетельствующую о подвижной и деятельной натуре. Словом сказать, при взгляде на Старосмыслова и его подругу как-то невольно приходило на ум: вот человек, который жил да поживал под сению Кронебергова лексикона, начиненный Евтропием и баснями Федра, как вдруг в его жизнь, в виде маленькой женщины, втерлось какое-то неугомонное начало и принялось выбрасывать за борт одну басню за другой. Тут-то вот и сочинился сам собой период от слов: «время, которое мы переживаем», до слов: «оное переносить», включительно. А из периода, в виде естественного привеса, явилась — Пинега!!

— Федор Сергеич, вероятно, вам на судьбу жалуется? — обратилась она ко мне после взаимных представлений, — и охота, право! Забыть надо, а он себя все пуще да пуще раздражает. Кончилось ведь?

— Кончилось ли оно — это еще бабушка надвое сказала! да и не в этом дело: факт-то, факт-то какой! Фраза… ну, положим, пустая! ну, вредная, что ли! Но каким же образом из фразы вдруг выскочила… Пинега?! — оправдывался Старосмыслов.

— Но ведь мы не в Пинеге, а в Париже!

— Позвольте, Капитолина Егоровна, — вступился я, — ваш муж начал рассказывать… Конечно, Пинега, сама по себе взятая, есть лишь административный термин, настолько вошедший в наш административный обиход, что немногие администраторы в состоянии понять всю жестокость его. Я лично знал на своем веку одного администратора, который в полюсы не верил и для которого поэтому все города были равны. Вот он и говорит, бывало: ты ступай в Пинегу, ты — в Пустозерск, а ты — в Верхоянск! Но Пинега, превратившаяся в Париж, — это что-то уж чрезвычайное! Федор Сергеич! объясните, сделайте милость!

— Да-с, так вот сидим мы однажды с деточками в классе и переводим: «время, нами переживаемое»… И вдруг — инспектор-с. Посидел, послушал. А я вот этой случайности-то и не предвидел-с. Только прихожу после урока домой, сел обедать — смотрю: пакет! Пожалуйте! Являюсь. «Вы в Пинеге бывали?» — Не бывал-с. — «Так вот познакомьтесь». Я было туда-сюда: за что? — «Так вы не знаете? Это мне нравится! Он… не знает! Стыдитесь, сударь! не увеличивайте вашей вины нераскаянностью!»

Старосмыслов остановился и смотрел на меня в упор, тяжело дыша.

— Понимаете… точно сон! — вымолвил он задавленным голосом.

— Ах, голубчик! ты видишь, как это волнует тебя! — с участием вступилась Капитолина Егоровна, — лучше бы уж ты мне предоставил рассказать!

— Нет, это только я могу рассказать… я!Кто сам испытал это впечатление, только тот и может его передать!

Последовало несколько минут тяжелого молчания.

— Но как же вы, вместо Пинеги, в Париже очутились? — продолжал настаивать я.

— И опять словно во сне. Уж совсем было ехать в Пинегу собрался, да вдруг случайно… вот она напомнила, что лет пять тому назад давал я уроки сыну одного власть имеющего лица. Ну, думаю: последнее средство… Посылаю телеграмму-с… Смотрю, на другой день — тихо, на третий — опять тихо. А через неделю вызывает меня уж мой собственный начальник: «Знаете ли вы, говорит, правило: Toile me, mu, mi, * mis, si declinare domus vis?..» [147] — Знаю, ваше превосходительство! — Так вот, говорит, нам необходимо удостовериться, везде ли в заграничных учебных заведениях это правило в такой же силе соблюдается, как у нас… Извольте получить паспорт!

Старосмыслов опять остановился, как бы вопрошая, как я об этом полагаю. Но рассказ этот до того спутал все мои расчеты, что я долгое время ровно ничего не мог полагать. И вдруг у меня в голове сверкнула мысль:

— А прогоны и порционные вам выдали?

Старосмыслов недоумело взглянул на меня: очевидно, он никак этого вопроса не ожидал.

— Ну… что уж! — как-то уныло отозвался он. Однако я подметил, что в самой унылости его уже блеснула как бы надежда.

— Нет, вы этого не говорите! — ободрил я его, — я согласен, что рассказ ваш походит на сновидение, но, с другой стороны, какое же русское сновидение обходится без прогонов и порционов?