– Помочь?

– Чем?

– Деньгами хотя бы?

– Не сейчас, – отказался Коля. – Знаешь, что я тебе скажу, Валера?

– Скажи.

Сторожев почувствовал, что сейчас будет исповедь. Он все-таки психолог по специальности и склонностям, да еще человек наблюдательный, он не раз видел, как подступает к человеку желание исповеди. Говорит рассеянно о чем-то – как сейчас Коля говорил о заборе и доме, ведет себя суетливо – Коля то хватается за чайник, то ставит тарелку и предлагает супчику, но тут же замечает, что тарелка грязная, наскоро ее моет, ставит на полку-сушилку, забыв про супчик, вытирает руки полотенцем, видит, что оно грязное, бросает в угол, достает чистое, брошенное поднимает и пихает в пластиковый контейнер-бельевик с отскочившей крышкой, пытается заодно приладить крышку…

И он угадал: Иванчук, бросив все свои мелкие хлопоты, сел за стол и начал о сокровенном:

– Когда Лиля умрет, я или с ума сойду или повешусь. Нет, не повешусь, грех. Она мне подарила себя настоящего. Я ведь, Валера, как и все вы, только не обижайся, жил и мучился от… как бы это сказать. От нереализованного. Мне казалось, что мне по моему уму и прочим несомненным достоинствам должно достаться всего побольше.

– Чего побольше?

– Всего. Славы, женщин, денег. Жило во мне два я…

(Сторожев начал слушать с настоящим интересом.)

– Жило во мне два я: один где-то впереди, тот, кем я мог быть и хотел быть, мечтал быть, считал, что должен быть, и тот, кто постоянно этого первого или второго, неважно, догонял. Он, этот второй или первый, давно уже жил в Москве, вел популярную передачу, снимал документальные фильмы, был даже видным деятелем оппозиции, жена у него была самая красивая женщина на свете – Лиля, конечно, как ты понимаешь. Он писал книги, эти книги были нарасхват. Ну и так далее. А другой, то есть я сам, физический, продолжал жить в сраном Сарынске, крутился на сраном местном телевидении, чего-то там сочинял, выпивал, отношения крутил с женщинами, которые не нравились, потому что за плечами каждой виделась лучшая. В общем, вот так я всю жизнь сам за собой и бегал. А потом Лиля вернулась. Ну, думаю, хоть в чем-то догоню. И догнал – но не Лилю и не того себя, о котором думал. Тот был фальшивый, оказывается. Валера, ты не представляешь, какое это наслаждение – понять, что ты не талантливый, не очень умный, не выдающийся, а вполне заурядный, нормальный человек. И Лилю я на самом деле не любил, это мое тщеславие ее любило, фальшивый человек ее любил. А настоящий полюбил потом – даже не как женщину, а… Ну не знаю как. Не объяснишь. Ты знаешь, конечно, что Бог дает людям болезнь часто не в наказание, а как шанс понять себя и жизнь?

– Есть такая версия.

Коля, который до этого говорил, глядя не на Сторожева, а куда-то вбок, сидя за столом, изредка прихлебывая чай, посмотрел на Валеру прямо и, как показалось Сторожеву, оскорбленно:

– Ты смеешься, что ли?

– Нисколько. Просто у меня с религией отношения непростые.

– А у кого простые?

– Вернее – никаких. Не могу поверить. Душой не осиливаю. И умом.

Коля тут же успокоился, но не стал, как другие новообращенные, тут же наставлять Валеру на путь истинный. Просто сказал:

– Понял. Так вот… Что я хотел-то? Странно – только об этом и думаешь, а собственные мысли забываешь.

– Бог дает болезнь…

– Да. Бог дает болезнь как шанс. Покаяться, смириться. Смирение – великая вещь, это я тебе говорю, человек страшно гордый. То есть раньше страшно гордый, теперь нет. Приступы, конечно, бывают. Я и на Костякова твоего наехал из-за приступа гордости. Боялся, что позавидую ему. Здоровый, богатый, живет полной жизнью.

– Он запойный и не такой уж здоровый.

– Это утешает, – усмехнулся Коля. – Так вот, Бог дает болезнь не только больному, но и его близким. Тоже как шанс. Как шанс найти в себе настоящее. Потому что, готовься, сейчас скажу жуткую пошлость, настоящее только там, где ты можешь что-то сделать для другого. И я стал счастливым человеком. Знаешь, я боюсь долго с Лилей говорить, боюсь, она увидит, какой я счастливый, не поймет, обидится.

– А ты объясни ей.

– Нет. Я как раз тебе говорю, чтобы выговориться, чтобы не подмывало ей сказать. Валера, когда я ее какашки выношу, когда ее обмываю, когда терплю ее капризы, когда ночь не сплю – я настоящий и счастливый. Я не играю в догонялки, я не мечтаю о себе придуманном, я живу в моменте. Понимаешь, да? И это я-то – я ведь даже когда с женщинами был в глубоком интиме, не умел быть в моменте, умудрялся быть еще где-то.

(Как много в людях похожего и даже одинакового, подумал Сторожев, имея в виду себя, конечно.)

– А теперь – убираю за ней и думаю о том, что убираю за ней. Мою посуду – мою посуду, больше ничего. Готовлю – готовлю. Стираю – стираю. Строю забор – строю забор, – с удовольствием говорил Коля, забыв уже о распрях с внутренним своим шутом, который дразнил его во время постройки забора. – А когда все сделаешь, когда Лиля спит, когда ты все убрал, пол вымыл, сел чай попить и сигаретку выкурить – вот где наслаждение. Ни в каком зените никакой славы этого не бывает. Никакой трах с первой красавицей мира этого не стоит, точно тебе говорю, потому что через минуту ты уже к ней привыкнешь, ну, через две, ну, через день, неделю, а к этому привыкнуть нельзя. Как маленькие дети просыпаются, видят маму с папой, вспоминают, что они есть, – и счастливы. Я так часто просыпаюсь: есть Лиля, я счастлив.

– Тоже гордыня в своем роде, – заметил Сторожев. – В благости своей купаешься.

– Ну, если захотеть, гордыню во всем можно найти.

Коля продолжал говорить, повторяясь, потому что не хотел расстаться со своими простыми, в сущности, мыслями и словами, хотел опять и опять их высказывать в разных формах.

Сторожев был почти растроган. Все-таки зря он насочинял (и даже с Немчиновым поделился) о Коле всякие гадости. И ведь сочинил не потому, что действительно в это верил. Со зла, от досады, от зависти к Коле, как ни странно. Поймал себя на зависти, но не понимал, чему завидовать, а теперь Коля объяснил. В мирной жизни есть место подвигу, так это называется. Вряд ли сам Сторожев на такой подвиг способен, по крайней мере нарочно не полез бы, но со стороны – понимает.