Госпожа Мейер опять бросает тревожный взгляд на дочь.

— Элла, детка, что с тобой? — тихо спрашивает она, и все взоры устремляются на девушку. Элла вздрагивает, как от грубого прикосновения к больному месту.

Она открывает и снова закрывает глаза.

— Быть может, ты простудилась?

Ответа нет. Все с любопытством и тревогой смотрят на нее.

— Деточка, о чем ты думаешь?

Губы Эллы конвульсивно вздрагивают. Потом слышится несвязный, тихий, но страстный шепот:

«Мглистое облако и блеск подков… снежные комья взлетают над головой… Ветер свистит в ушах… Сердце бьется… щеки горят…»

Элла ежится, проводит рукой по лицу и встает. Лицо ее снова бесстрастно и холодно, как и прежде, только на щеках еще горит предательский румянец и за длинными темными ресницами огонек.

— В комнате душно, и мне стало немного нехорошо, — медленно произносит она, улыбаясь одними губами. — Извините, я ненадолго выйду в сад.

Она поворачивается и, чуть пошатываясь, направляется к двери.

— Может быть, проводить тебя, душенька? — спешит спросить Зоммер и в то же время с тревогой посматривает на полную бутылку рома, только что появившуюся на столе.

— Нет, не ходи! — звучит резкий ответ Эллы, но тут же голос ее становится мягче: — Пожалуйста, останься, не беспокойся — я скоро вернусь.

Белая фигура скрывается за дверью, и кажется, будто в комнате кто-то убавил наполовину свет. Смущенные дамы некоторое время молча звенят ложечками, покусывают салфетки и смотрят на скатерть. Госпожа Мейер, стараясь скрыть растерянность, склоняется над столом. Но тут напоминает о себе бутылка рома. Мужчины чокаются, и Мейер снова с жаром начинает:

— Собаки этой породы отличаются своей изумительной способностью акклиматизироваться. Собаки более слабых красивых пород, как наш Себастьян…

— Здешний климат способен убить даже немецкого быка. — Лесничий ударяет кулаком по столу. — Здесь ничего не делается для осушения огромных болот и заболоченных лугов, которые насыщают воздух вредными испарениями. Наша культура…

В разговоре о выносливой породе собак и больном Себастьяне принимают участие и дамы, и таким образом все стараются замять неприятное происшествие.

Элла медленно прогуливается по усыпанным гравием ровным дорожкам сада. Щеки ее горят, несмотря на ночную свежесть, в глазах вспыхивает огонь, который она так старательно прятала. Ворот платья расстегнулся, обнажив шею до самой ямочки. Прохладный воздух приятно ласкает разгоряченное тело. Руки машинально развязывают на голове узкую ярко-красную ленту, и волосы каштановыми волнами падают на шею и плечи.

Белесые полосы света тянутся из освещенных окон в сад и на мгновение падают на белую фигуру девушки. Они скользят дальше, прячутся в тени кустов и, постепенно тускнея, теряются в чаще ветел. Ночной ветерок, словно влюбленный мальчик, робко трогает каштановые волосы, закидывает одну прядь на лоб, но тут же снова поправляет ее, касается мягкими губами девичьей шеи, а потом, спрятавшись за куст сирени, навевает оттуда запах цветов…

В саду необозримое море цветов. Падая в чащу, каждая полоса света играет множеством красок. Низкие пальмы на бетонных постаментах медленно покачивают своими пальчатыми листьями, словно порываясь схватить в воздухе что-то неуловимое, неосязаемое. Затянутая зеленой ряской поверхность овального бетонированного водоема время от времени тихо колышется. Аромат и тишина… Покой…

В цветущих кустах теряются садовые дорожки, посыпанные мелким белым гравием; они тянутся вдоль и поперек, как белая наметка по цветистой ткани. Чуть слышно ступают по ним ножки в белых атласных туфельках. Элла перебирает пальцами мягкие листья, которые протягивают ей кусты, растущие по краям дорожек. Она срывает один, другой цветок, подносит к губам, нюхает, мнет и бросает себе под ноги.

В нижнем конце сада она останавливается у посаженных вдоль изгороди подстриженных кустов и, заложив руки за спину, смотрит в сторону дома. Свет из окон сюда едва достигает. Аромат и тишина… Покой.

Но на сердце Эллы нет ни покоя, ни тишины. Там все волнуется, как разбушевавшееся море. И пенногривые волны страстно шепчут на своем невнятном языке, зовут ее покататься на их зелено-бурых спинах. Элла прислушивается к их шепоту, и неудержимая тревога все больше и больше охватывает ее, наполняет каким-то пылким стремлением. То нервно убыстряя, то замедляя шаг, она возвращается к дому.

Отсюда слышно, как где-то во дворе, у людской, кричат пьяные батраки, играет гармошка, пляшут. То ли от сырости, то ли еще от чего легкая дрожь пробегает по спине Эллы. Она останавливается и слушает.

Она не задумывается над тем, почему эти крики, почему все это грубоватое веселье манят ее, зовут уйти прочь от этой мелкой, словно тинистый ручеек, жизни, прочь от тихого, безмятежного покоя. Пальцы ее судорожно сжимаются.

Вдруг она замечает неподалеку какого-то человека. Он стоит на самой широкой дорожке, ведущей к веранде, и разравнивает гравий. Вглядевшись получше, Элла узнает его. Это Смилга, исполняющий в Ирбьях что-то вроде должности садовника.