— Гомеры, — сказал Говард, — гомеры. Вот что происходит.

— Вы имеете в виду стариков? Но мы также заботились о стариках.

— Гомеры отличаются от стариков, — сказал Эдди. — В ваши дни их не существовало, так как тогда они умирали. А теперь нет.

— Это бред, — сказал Легго.

— Бред, — сказал я, — но это правда. Кто из вас видел гомера, умершего в этом году без нашей помощи? Поднимите руки.

Рук не было.

— Но мы же им помогаем. Иногда даже излечиваем!

— Большинство из нас не узнают излечение, даже если оно выскочит из коробки с печеньем, — сказал Эдди. — Я никого так и не излечил, и я не знаю интерна, который может этим похвастаться. Мы так и ждем наше первое излечение.

— Да что вы! Это ерунда. Что на счет молодых?

— Они как раз умирают, — сказал Ворон. — Большинство вскрытий было проведено на людях моего возраста. Победа в этой номинации не была легкой прогулкой, шеф.

— Что ж, вы все мои парни, — сказал Легго так, будто забыл включить свой слуховой аппарат. — И прежде чем закончить эту встречу, я хочу сказать несколько слов об уходящем годе. Во-первых, спасибо за прекрасно проделанную работу. Во многих отношениях это был прекрасный год, один из лучших. Вы его никогда не забудете. Я горжусь вами всеми и, прежде, чем закончить, я хочу сказать несколько слов о том, кого с нами нет. О докторе с огромным потенциалом, докторе Уэйне Потсе.

Мы напряглись. Если Легго ошибется с Потсом, он напрашивается на неприятности.

— Да, я горжусь Потсом. Несмотря на некоторый дефект, который привел к его… его неприятности, он был прекрасным молодым врачом. Позвольте рассказать вам о нем…

Я отключился. Вместо злости, я чувствовал жалость к Легго, такому зажатому и неловкому, настолько далекому от всего человеческого, от нас, его парней. Он был из другого поколения, поколения наших отцов, которые перепроверяли сумму счета в ресторане прежде, чем заплатить.

— …возможно этот год был несколько трудным, но все же это был обычный год, и мы потеряли одног, не дойдя до конца, но это иногда случается и остальные его никогда не забудут. Но все же мы не можем заставить страдать наше призвание к врачиванию из-за…

Легго был прав, это был стадартный год интернатуры. По все стране на экстренных обедах тернам разрешалось злиться и обвинять, что не приводило к какому-либо результату. Год за годом длиною в вечность, злость, а затем выбор: отказаться от цинизма и сменить профессию или оставаться в терапии, превращаясь в Джо, потом в Рыбу, потом в Пинкуса, потом в Поцеля и, наконец, в Легго, каждый следующий более подавлен, более поверхностен, больший садист, чем нижестоящий. Бэрри ошибалась: подавление не было злом, оно было прекрасно. Для жизни в терапии оно было необходимо. Мог ли кто-то из нас, пройдя через этот год, остаться неизменным, этой редкостью, врачом и человеком? Кто бы мог таким стать? Толстяк смог. Может Потс?

— …и давайте помолчим минуту в память о докторе Уэйне Потсе.

Секунд через двадцать Рант вновь взорвался и заорал:

— ЧЕРТ ВАС ДЕРИ, ВЫ УБИЛИ ЕГО!

— Что?!

— ВЫ УБИЛИ ПОТСА! Вы доводили его Желтым Человеком и не помогли ему, когда он молил о помощи. Он боялся, что, если он обратится к доктору Фрэнку, его карьера будет уничтожена. Вы — сволочи, вы сжираете хороших парней, таких, как Потс, слишком нежных, чтобы сдюжить. От вас мне хочется блевать. БЛЕВАТЬ!

— Ты не можешь так говорить обо мне, — искренне сказал Легго, выглядевший сломленным. — Я бы сделал все, чтобы спасти Потса, чтобы спасти моего мальчика.

— Вы не можете нас спасти, — сказал я, — не можете остановить процесс. Поэтому мы и собрались в психиатрию, мы пытаемся спастись сами.

— От чего?

— От того, чтобы стать придурками, которые стараются подражать такому, как вы! — закричал Рант.

— Что?! — переспросил дрожащий Легго. — Что такое ты говоришь?

Мне казалось, что он пытается понять, и я знал, что он не сможет, хотя он и плакал про себя, так как мы задели какую-то струну в нем, которая напоминала ему о всех его провалах, как отца и сына, и, поэтому, как можно мягче, я сказал:

— Основной проблемой этого года были даже не гомеры, а то, что не было никого, на кого мы бы хотели быть похожи.

— Никого?! Никого во всем Божьем Доме?

— Для меня, — сказал я, — лишь Толстяк.

— Он? Но он такой же псих, как и Даблер! Ты же не всерьез, а?