— Тина была в ярости и ударила меня по носу так, что зазвенело в ушах и слезы потекли из глаз. Так что я решил, что ей нужна большая линия в яремной вене для измерения Центрального Венозного Давления, ЦВД.

— Ты ведь не поставил линию для ЦВД, ведь, как ты знаешь, Легго их ненавидит? Они обходились без этого в прошлом, и он все равно ни черта в них не понимает.

— Нет, не поставил.

— Отлично, Эдди, отлично, — просветлел Толстяк.

— Но, видит Бог, я пытался, а пока я пытался, в палату зашел Легго и спросил: «Все в порядке, моя дорогая?» и Тина завопила: «Ничего не в порядке! У меня огромная игла в шее!» и Легго сказал мне: «Мы обходились без них в мое время. Прекрати это и зайди завтра с утра в мой кабинет.» И Тина вновь отказалась от диализа.

— Эдди, — тихо сказал Толстяк, — не делай того, что ты делаешь. Поверь мне, не стоит злить этих ребят. Расслабься, проще расслабиться, понимаешь? Это тяжелый случай: единственное лечение ее слабоумия — диализ, но она слишком слабоумна, чтобы на него согласиться. Очень тяжелый СПИХ.

— Как насчет того, чтобы вложить ей в руку ручку и нацарапать ее имя, — спросил Хупер. — Я так делаю со своими гомерами, когда нужно подписать разрешение на вскрытие.

— Что?! Прекрати этим заниматься! Это незаконно! — заорал Толстяк.

— Не дрейфь, — сказал Эдди, — когда Тина сообразит, что ночью, когда я дежурю, она в моей власти, она подпишет, Толстяк, все подпишет!

Тем же утром мы сидели у поста медсестер, Толстяк углубился в свой «Уолл Стрит Джорнал», а мы с Хупером глазели на работу отделения. Мы до сих пор хихикали над Лайонелом из ПОМОЩИ, который был вызван медсестрой, проверил номера палат и, решительно одернув пуловер и поправив челку, вошел в комнату Королевы Вшей, кишащую паразитами. Эдди отправился в кабинет Легго, и мы за него волновались, но успокоились, увидев Легго, идущего с ним по коридору с рукой на плече у Эдди. Пока мы ждали Рыбу для очередного обхода, Толстяк схватил Эдди, затащил нас всех в дежурку, запер дверь и сказал:

— Так, Эдди, у тебя серьезные неприятности.

— Ты что? Мы отлично поболтали. «Полегче с Тиной» — все, что он сказал. Он даже обнял меня, когда мы шли по коридору.

— Именно, — сказал Толстяк, — эта рука. Ты когда-нибудь приглядывался к анатомическим подробностям этой руки? Пальцы, как у древесной лягушки с присосками на концах. Арахнодактилия, как у паука. Двойные суставы в фалангах, локтях и запястьях. Когда Легго кого-то обнимает — это означает конец многообещающей карьеры. Последний, кого он так обнял, был Взрывоопасный Даблер, и знаешь, куда он пошел на специализацию?

— Нет.

— И никто не знает. Сомневаюсь, что на Американском континенте. Легго обнимает тебя и шепчет на ушко слова, вроде «Акрон», или «Юта», или «Куалалумпур», и именно туда ты и отправляешься. Я не хочу получать свою специальность в ГУЛАГе, понимаешь?

— Твою?! А как насчет моей? — заявил Эдди. — Онкология.

— Что?! Ты?! Рак?!

— А то! Что может быть лучше гомера с раком.

Рыба объявил профессорский обход, пациентом на котором был Мо, здоровяк, водитель грузовика, которому пришлось ждать завоза топлива на морозе во время бензинового кризиса. У него было редкое заболевание крови — криоглобулинемия, когда на холоде кровь свертывается и закупоривает мелкие сосуды, и большой палец ноги Мо стал ледяным и белым, как труп на разделочном столе в морге.

— Какой великолепный случай! — воскликнул Легго. — Позвольте задать вам пару вопросов.

На первый вопрос, очень сложный, отвечал Хупер. Он сказал: «Я не знаю», и Легго ответил на вопрос сам и прочитал небольшую лекцию по этой теме. Следующий вопрос, несложный, достался Эдди, который ответил: «Я не знаю.» Легго посмотрел на него с сомнением и прочитал небольшую лекцию, из которой ни Эдди, ни остальные не узнали ничего нового. Рыба и Толстяк смотрели с неодобрением на наше поведение. Напряжение нарастало, Легго повернулся ко мне и задал вопрос, на который даже полный кретин, читающий «Тайм», смог бы ответить. Я задумался, нахмурился и сказал:

— Я… Сэр, я просто не знаю.

Легго переспросил:

— Не знаешь?

— Нет, сэр, не знаю и горжусь этим.

Удивленный и обеспокоенный Легго сказал:

— В мое время Божий Дом был заведением, где интерн постеснялся бы сказать во время профессорского обхода, что он чего-то не знает. Что с вами происходит?

— Понимаете, сэр, Рыба сказал, что он хочет, чтобы Дом был таким заведением, где мы бы гордились, говоря «Я не знаю» и поверьте, шеф, мы гордимся!

— Вы что?! Рыба сказал? Он… неважно. Пойдемте, осмотрим Мо.

Шеф чуть не трясся от предвкушения осмотра пальца Мо, но у постели Мо он неожиданно переориентировался на его печень, ощупывая задумчиво ее область. Наконец, он принялся за палец, но никто до конца не понял, что же случилось. Палец был ледяным и белым, а Легго медитировал над ним так, будто тот мог рассказать ему обо всех больших и мертвых пальцах прошлого, осматривал его, ощупывал, двигал его, а потом, согнув его вниз, сделал что-то своим ртом. Нас было восемь, видевших это и восемь различных мнений о том, что сделал Легго, было высказано позднее. Кто-то говорил смотрел, кто-то пососал, кто-то облизал. Мы смотрели завороженно, как Легго выпрямил палец и с отсутствующим видом, играясь с ним, как будто нашел нового друга, спросил у Мо, как тот себя чувствует, а Мо ответил: