Он смеющимися глазами посмотрел на часовых. Они стояли по-прежнему, будто прислоненные к дверям мумии, — только лица у них были круглые и румяные.

Падрони прервал рассказчика. Времени у него было в обрез.

— И после этого вы попали в исправительный дом для малолетних преступников?

— Исправительных домов в нашей демократической республике нет, но есть исправительные колонии для морально дефективных детей. Нет, чтобы попасть туда, мне нужно было пройти немалый путь. Мистер Уитмор не допускал мысли, что за деньги из меня нельзя сделать все, что угодно. Ведь инженеры на его заводе каждые полгода усовершенствовали модели выпускаемых автомобилей в соответствии с требованиями моды. Меня исключили еще из трех учебных заведений, из которых одно было похоже на монастырь со всеми атрибутами монастырского устава. Меня пытались наставить на путь истинный и в ремесленном училище, в частности на слесарном факультете. Как видите, там были заложены солидные теоретические и практические основы моей будущей профессии. Оттуда уже меня перевели в колонию для дефективных. Может быть, этот случай вас особенно интересует, мистер Падрони?

— Да, да. Прошу вас, мистер Уитмор!

— Если не ошибаюсь, мне тогда было четырнадцать лет, и у меня была первая любовница — девчонка с ненасытным аппетитом. Я стал ходить по кондитерским и таскать кое-что для себя и для нее. Тогда я впервые убедился, что заработанный своими руками хлеб вкусней всего. Из школьных мастерских я кое-что относил скупщику железного лома, так как отец присылал мне смехотворную сумму, а расходы мои удвоились. Моей девчонке приглянулась рубиновая брошка, и я вынул ее из витрины ювелира при помощи изобретенного мною приспособления. Помехой в наших любовных делах стал один нахальный соперник, и, когда он получил ножом в спину, мне пришлось переехать в колонию. Я, правда, сомневаюсь, можно ли было считать меня ребенком.

— Конечно, нельзя. Поэтому колония и не оказала на вас влияния. Вы вышли оттуда еще более… закаленным.

— Вышел через полтора года — и вполне закаленным. Исправительная колония для дефективных детей, как вам известно, одно из самых важных государственных учреждений, и потому все миллиардеры и предприниматели жертвуют на нее огромные суммы. По моим наблюдениям, десять процентов пожертвований идет в пользу воспитанников, а остальные девяносто остаются у воспитателей. Недостача эта сторицею восполнялась исправительной системой, в которую входят пять классических пунктов: голод, карцер, порка, работа и молитва… Я вижу, вы что-то забеспокоились, мистер Падрони. У вас времени больше нет или я рассказываю слишком неинтересно?

— Совсем нет, мистер Уитмор! Но вы говорите не совсем уважительно об этих, как вы сами выразились, важнейших государственных учреждениях. Я сам время от времени жертвую в пользу этих колоний и очень ими интересуюсь.

— Вы имеете на это полное право. Я на основании опыта пришел к убеждению, что эти учреждения — идеальная школа, конечно, для самих воспитателей. Следовало бы всех граждан по очереди посылать на некоторое время воспитателями и надзирателями в колонию для дефективных. Во-первых, на тамошней системе воспитания они великолепно научились бы отнимать то, что предназначается другим. Это основа основ всякой упорядоченной жизни. Далее, специальные предметы. Железная дисциплина для тех, кто не в силах сопротивляться, и изощренные методы наказания для упорствующих и строптивых. Затем обязательный труд, ибо одни могут отдыхать лишь тогда, когда другие работают. А в заключение молитва и вера, как главное условие режима и легкий источник дохода для ее служителей… Вы уже уходите, мистер Падрони?

— Мое время истекло. Но если вы хотите рассказать о дальнейшем… о главном — ну, вы сами понимаете… я мог бы задержаться еще на десять минут. Думаю, что эти джентльмены ничего не будут иметь против?

— Я тоже так думаю. Доллар за минуту, больше давать не стоит. Да больше вы вряд ли обещали им. Отчего вы краснеете, мистер Падрони? Ведь все на свете существует для купли и продажи. Надо только стараться не переплачивать. Вы не переплатите, мистер Падрони. Это интервью с лихвой покроет все связанные с ним расходы. Вы сами можете убедиться, что ни с одним из сорока шести репортеров я не был столь откровенным и разговорчивым, как с вами. А все потому, что вы не настоящий американец, и потому, что вы умеете не только спрашивать, но и слушать. И потому еще, что вы последний.

— Мистер Уитмор! Вы это точно знаете?

— Так же точно, как и вы, мистер Падрони. Однако перейдем к делу. Вы хотели бы услышать о дальнейшем? Больше не осталось ничего такого, чего бы вы не знали. Материалы следствия публикуются второй месяц. Мне даже приписывают больше, чем я совершил на самом деле. Так, например, я не мог пустить под откос балтиморский поезд, потому что в тот самый день, почти в тот же самый час я был занят взломом банка в Вашингтоне. Сначала я пытался доказать в двух-трех случаях свое алиби, но потом махнул рукой. Если уж человек стал знаменит, то ни бог, ни черт ему не помогут, а сам он и подавно.

— И вам ни разу не пришло в голову, что ваша… деятельность, ваша профессия — это цепь непрерывных преступлений? Неужели в вас ни разу не заговорила совесть?

Мистер Падрони вынужден был опустить глаза. Уитмор так насмешливо посмотрел на него сквозь свой монокль, будто иголку вонзил в самое больное место.

— Я никогда не думал, что между католическим патером и демократическим журналистом так много общего. Совесть… У вас, то есть у вашей родни по ту сторону океана, есть пьеса или роман с великолепным названием: «Хорошо сшитый фрак» [3] . Вот это и есть совесть. Первоклассный портной пригнал его к вашему характеру, к вашим интересам, жизненным потребностям, стремлениям, ко всему, что с ними связано. Когда вы раздуваете самое пустяковое происшествие до размеров мирового события, когда врете так, что уши вянут, совесть ваша мирно помалкивает, ибо вы заполняете лишний столбец газеты и получаете хорошие деньги. Она совершенно спокойна и тогда, когда вы отправляетесь к своей любовнице, потому что с ней вы проведете ночь повеселей, чем со своей законной женой… Ну, полно, не морщите лоб. Сейчас мы перейдем к более важным вещам.

— Будьте любезны — я вижу, что эти джентльмены у дверей уже переглядываются. Скажите, мистер Уитмор, что чувствует человек, когда он целится из револьвера… словом, лишает другого жизни?

— Скажите прямо: совершает убийство. Вам самому не приходилось это испытывать? Что-то не верится! Это слишком обширный предмет для психологических изысканий, у вас на них нет времени. Вообще, мне кажется, чувства бывают самые разные, в зависимости от обстоятельств и темперамента. Но вы ежедневно имеете возможность спросить о них многих преступников. Ну, хотя бы американских солдат, которые живыми вернулись из Европы после великой войны и теперь расхаживают по улицам, выпятив грудь. Мне кажется, они чувствуют себя совсем не плохо. Или возьмем моего отца. Он преспокойно разъезжает со своей нелегальной женой по тихоокеанским курортам, в то время как дети локаутированных его трестом рабочих мрут, как мухи, от голода и дизентерии. А люди, у которых сегодня вечером будет на совести, как вы выражаетесь, моя судьба! Завтра вы их, вероятно, встретите на теннисном корте или в каком-нибудь благочестивом семейство за чашкой кофе. Да возьмите в конце концов самого себя. Вам, конечно, тоже приходилось встречаться с каким-нибудь субъектом на узеньком мостике. Будьте откровенны: вы ведь сами в воду не прыгнули, а скорее всего, столкнули его?