Пел старик одному себе — кто еще в такое поверить мог?

Выбежала в поле Ягда, увидела возле леса медведицу с медвежонком, поклонилась им до земли, как еще мама, княгиня Лиска, учила:

— Здравствуй, хозяйка леса… И хозяйкин сын тоже! Вырастешь, хозяином станешь.

И медведица ей тоже как будто кивнула. И сына в лес увела.

А Ягда подбежала к кургану, щекой прижалась к траве.

— Мама, — сказала, — мамочка! Что же ты делаешь? — послушала, не будет ли ей ответа, нет, молчала земля. — Мама, скажи, это правда — что Жар говорит? Получается, ты его княжить благословила? Он Кащея живым чуть не сжег! Он злой! — и опять кулачки в сердцах сжала да так, что в каждом клок вырванной с корнем травы оказался. — Я прошу тебя! Позови его снова! Скажи ему, что ты передумала! А не то я убегу к степнякам! Вместе с Кащеем! И ты будешь одна! Здесь! Тебе даже не с кем будет поговорить!

Ягда уже захлебывалась слезами, когда с вершины кургана послышался чей-то вздох. Девочка подняла глаза и увидела: там сидела Фефила. Лапками она теребила травинку и сокрушенно вздыхала.

Но Ягде было уже все равно, на кого закричать:

— Не смотри на меня так! Ты тоже меня бросила! Подумаешь, змеёныша испугалась! Как будто бы мне с ним не страшно! Еще как страшно! Зачем вы все, все, все покинули меня? — и села в траву, и лицо уронила в ладони.

Фефила легко скатилась с кургана. А у Ягдиных ног распрямилась, положила ей мордочку на колени, как только одной княгине Лиске клала.

Погладила ее Ягда и жалобно всхлипнула:

— Фефила, пожалуйста, попроси кого-нибудь из богов… я не знаю, кто из них тебе ближе… чтобы хотя бы Кащей меня не оставил!

Но зверек в ответ только вздохнул. Неужели не хуже Мокоши грядущее видел?

Ночью темно везде, даже в кузнице. Потому что меха спят. Горн спит. И огонь в горне тоже спит. Лишь на рассвете кузнец Сила придет — станет в горне огонь будить.

Сидел на овечьей шкуре Кащей, фигурку из хлеба на ощупь лепил. На ощупь она красивая, стройная вышла. И тогда дал ей имя Кащей.

— Ягда! — одними губами сказал, и рядом на шкуру с собой положил, и, как мама ему перед сном говорила, этой хлебной фигурке тихо сказал: — Маас дентын!

А когда провалился в сон, снова битву увидел: как искры сыпались из сабель с мечами, как кровь из шеи отцовой лилась, как он с коня падать стал, — и от крика — отца, а еще своего — заметался, проснулся. И уже до рассвета заснуть не смог.

Праздники к людям Родовита всегда в одно время приходят — с пробуждением медведя в лесу, с птиц прилетом, с макушкой лета, с собранным урожаем.

Только один праздник в Селище в любое время случиться мог — праздник новой Лясовой песни. Как только слетались к сказителю все слова, а все звуки на струнах его, будто птицы, усаживались — лишь тронет он струны — и снимутся правильным клином, — оставляли люди работу, к Лясову дому спешили. Плетень и деревья вокруг тряпицами пестрыми украшали — на память себе узелки завязывали, чтобы Лясовы слова новые не забыть. А только никто из них — Ляс один — помнил все свои песни от слова до слова.

Новой песни — про то, как степняков они одолели, коварных, дерзких, жестоких, в падаль их превратили, обратно в Дикое поле загнали — ждали от Ляса, как не ждали уже давно.

Привязывали к плетню тряпицы и спрашивали нетерпеливо:

— А про меня, Ляс, прилетели к тебе слова? — это Калина кричал. — Как я одним копьем сразу двух! Так, вот так, а потом как вот так! — и чуть плетень не свалил, руками махая.

Улыбнулся с крыши старик:

— И про тебя прилетели!

— Папа, а про тебя тоже будут слова? — это Заяц Удала за руку потряс.

Ничего не ответил Удал, молча синюю тряпочку к дереву привязал: какие слова про него могут быть, раз не достиг, не вернул он Веснухи?

А тем временем в лучших своих одеждах двигались к Лясову дому Родовит, опираясь на посох, Ягда и Жар. Следом Лада и Мамушка семенили. Широко шагал Родовит. Не терпелось ему новую песню услышать.

Сто шагов оставалось до Лясова дома, не больше. Как раз мимо кузницы они шли. И увидели: бык на дороге лежит — отдыхает в тени рябины, траву лениво жует, хвостом оводов отгоняет. Обойди его Жар стороной, не затронь его криком: «Встань и уйди!» — может быть, ничего бы и не случилось. Но как вкопанный встал на дороге Жар:

— Прочь! — закричал. — Это я иду! Слушать песни про наши победы!

Оглянулся бык. Даже жевать перестал, так удивил его этот мальчишка.

А у Жара от злости уже искры в пасти играли:

— Кому сказано?! Прочь!

Бык лежал и смотрел исподлобья. Потому что рога опустил.

— Жар, не надо, — это Ягда сказала.

И Мамушка попросила:

— Жар, давай обойдем!

Но глаза у змеёныша вдруг наполнились красной злобой, казалось, огонь бушевал уже в них. Казалось, он вырывается не из одной только пасти.