Но после кипучей жизни, когда каждый день был праздником, каждая ночь — игрой и наслаждением, я нуждалась в нескольких неделях отдыха. Безмятежная ясность моего сердца была замутнена, как чистая гладь озера после грозы: ему требовалось время, чтобы вновь обрести эту ясность. Те первые одинокие дни, что я провела в домике в Натли, не лишены были меланхолической прелести, и я иногда сожалела о них даже в пору, когда судьба вознесла меня на недосягаемые вершины; я говорила себе, что эта легкая, тихая жизнь, с похожими один на другой днями, в конечном счете, может быть, более всего прочего отвечает потребностям нашей природы.

Однако должна признаться, что мой внутренний голос шептал мне, что я не из тех, кому природа готовила в удел спокойствие посредственности и отраду уединения; напротив, я принадлежу к натурам, которым необходимы крайности — азарт борьбы, ведущей к триумфу или погибели. На каких подмостках разыграется эта драма, этот поединок с судьбой во имя завоевания будущего? Об этом я ничего не знала, только чувствовала, что мне, воительнице, идущей на бой во всеоружии красоты, каприза и страсти к неведомому, этот покой дарован как краткая передышка перед сражением.

Я провела в Натли два месяца, почти не выходя за садовую ограду. За этот срок во мне возродились все силы и вдохновение моей юности. Сердечная рана затянулась тем легче, что я говорила себе: утрата сэра Гарри была вынужденной, не случилось ничего, что могло бы нанести урон моему самолюбию, коль скоро наша разлука была не следствием охлаждения его страсти, а результатом насилия со стороны обстоятельств, оказавшихся могущественнее, чем воля лорда Фезерсона.

Да, в разрывах подобного рода, — хоть мне, может быть, и не надо бы разглашать этот женский секрет, — наше самолюбие страдает еще больше, чем сердце. Женщина, говорящая себе: «Я разлучена с возлюбленным, но знаю, что он всегда будет любить меня», способна утешиться гораздо легче, нежели та, которой приходится признать: «Я разлучена с возлюбленным, потому что он меня разлюбил».

Вот почему на исходе второго месяца моего затворничества я вновь ощутила непреодолимую тягу к той ослепительной суете, что окружала меня весь последний год. Я решила вернуться в Лондон и снова попытать счастья; удача была мне до сих пор верна, и я имела основания надеяться, что она не покинет меня в самом начале этого пути.

К тому же, по мере того как разум, а вернее, память возвращалась ко мне и в голове стало проясняться, я припомнила еще одну, может быть пока не упущенную возможность укрепить мое благосостояние. В свое время я так торопливо оставила свой домик на Пикадилли, последовав за сэром Гарри и поспешив оборвать все связи с прошлым, что и думать забыла о щедром даре сэра Джона, отдавшего мне в собственность всю богатую меблировку дома.

И вот теперь я испытывала самое пылкое желание вновь увидеть этот дом, свидетель первых дней моего счастья, то есть торжества моей гордыни, ибо — что меня и сгубило — счастье для меня состояло даже не столько в радостях любви, сколько в удовлетворении гордыни. Я смутно припоминала теперь, что сэр Джон говорил управляющему, будто наем дома был оплачен на год вперед и все, что находится в его стенах, принадлежит мне. Правда, у меня не было никакой бумаги, подтверждающей эти мои права, и если память меня обманывает, если арендный договор составлен на имя сэра Джона, а не на мое — вопрос, который никогда прежде меня особенно не занимал, — или если управляющий окажется бесчестным человеком, со всеми этими заманчивыми надеждами придется расстаться.

Настало время, когда сомнения стали для меня нестерпимы, и я решилась действовать, чтобы наконец отдать себе отчет в истинном положении вещей.

Дилижанс проходил через Натли дважды в сутки — из Льюиса в Лондон и обратно. Не сказав служанке, вернусь я или нет (ведь так или иначе срок оплаченной аренды истекал через три с лишним месяца), я отдала ей ключи, заняла место в дилижансе и отправилась в Лондон. На следующее утро я уже была там.

Я наняла фиакр, велела погрузить туда мои вещи и с бьющимся сердцем пролепетала трепетным голосом, чтобы меня везли на Пикадилли.

Когда фиакр остановился у подъезда этого милого, столь памятного дома, где сейчас должен решиться такой важный для меня вопрос, я чуть было не потеряла все свои силы и остановилась перед дверью, не решаясь постучаться.

Но тут вдруг, словно затем, чтобы покончить с моими колебаниями, дверь открылась и в ней появилась женщина. При виде ее я издала радостное восклицание.

Передо мной стояла Эми Стронг, которая, как, вероятно, помнит читатель, всегда оказывала весьма большое влияние на обстоятельства моей судьбы. И вот снова по воле Провидения она встала на моем пути.

Она узнала меня в тот же миг, как я узнала ее, и мы бросились друг другу на шею.

За ее спиной, почтительно держа свою шляпу в руке, стоял привратник; увидев меня, он распахнул обе створки ворот, чтобы могла проехать карета.

Въехав во двор, карета остановилась у самого крыльца. Привратник открыл двери и, поскольку я не решилась ни о чем спросить, заговорил сам:

— Миледи долго была в отсутствии, но она увидит, что в доме все как было, каждая вещь на том же месте, на каком ее оставили.