В сельсовете Мелинде удалось найти выгодную для Манчи работу, во всяком случае хорошо оплачиваемую. Манчи вынужден был признать: и хромая экстремистка может приносить пользу (а ведь когда придет Хуго, то будет уже два претендента на наследство Сааре).

Военные власти, Мелинде неведомо — где, затеяли построить на Острове железную дорогу оборонного значения. Для этого им понадобилось большое количество рабочих, потому что где-то далеко еще большее военное начальство потребовало построить эту дорогу в предельно короткий срок. Даже Мелинда не смела вычислить величину этого срока. Король тоже. Он спросил у Ивана — тот не знал. И Калитко не знал, но сказал: «Это короче кратчайшего». Король прикинул, что величина этого срока, возможно, равняется на «обезьянью скорость»… Когда-то в детстве Алфред рявкнул ему: «Марш отсюда с обезьяньей скоростью!» Означало это необходимость исчезнуть быстрее, чем Алфреду понадобится времени на снятие брючного ремня. Лично Король сомневался, что возможно построить железную дорогу оборонного значения с такой скоростью… Тем более что дорога должна обогнуть всю береговую линию Острова и одному черту известно, какие грузы намеревались по ней перевозить. Разбиравшиеся в военном деле старики полагали, что дорога готовится для дальнобойной артиллерии: с какой стороны ни подступи к Острову, туда же по круговой дороге в нужное место доставят пушки.

Мелинда многих сельчан, кому эта работа казалась посильной, уговаривала идти на постройку железной дороги. Поскольку она занимала в сельсовете интеллигентную должность, к тому же всегда все знала и бывала права, у нее получалось убедительно.

Питались на Сааре уже не так, как в ранней юности Короля: Юхан ел теперь свою неизменную салаку с картофелем и хлебом в одиночестве; Манчита и Манчи ели в своей комнате, так же и Мелинда. Король, когда случалось ему здесь быть… он, пожалуй, ел с Вилкой во дворе. Он не грыз ее косточки, не хлебал из ее миски, хотя она вряд ли бы возражала. Просто, когда он добывал что-нибудь от Юхана, Манчиты или Мелинды, то предпочитал делиться с Вилкой. Они устраивались где-нибудь в сторонке и вместе завтракали или обедали.

С продуктами обстояло плохо. Мелинда и Манчита нет-нет да и приносили что-то из своих отчих домов. Единственно, саареское молоко делили на всех, благо корова не требовала за него платы. Ухаживала за ней Манчита, не брезгуя столь малоинтеллигентной работой. Словно все забыли, что когда-то ее звали Лейдой. А все из-за Эйнара… Впрочем, о нем также ничего не было известно, в каком краю ел теперь мышей, так что Манчи даже хулиганить стало не с кем — в одиночку неинтересно; не было и Антса Аруского, тот, наверное, где-нибудь скрывался, возможно не знал еще, что власть опять переменилась. То же самое «соперник» Его Величества — Калев с Большого Ару.

Что же до Алфреда, то он запретил распространяться о себе даже отцу, чтобы в случае чего старику не было надобности врать и мучиться угрызениями совести. Алфред и скрывался, и не скрывался. Он не чувствовал себя в чем-то виноватым.

Некоторые из его рядовых в самообороне были вынуждены в сорок первом вступить в истребительный батальон, об этом знал даже сам Майстер. Но за ними не числилось крови, и никто им эту вынужденную службу у красных в вину не ставил. И за Алфредом тоже не было крови: он участвовал в облавах — самое большее. Ему не приходилось стрелять нигде более, как на стрельбище. А что фельдфебель… Ему дали это знание при поступлении в самооборону. А дослужился он до него в республиканской армии. Потому себя виновным ни перед какой властью не чувствовал, но уж он-то знал, как пытали и убивали в сорок первом ни в чем не повинных.

Кто не помнит этого юркого русского с густой кучереватой шевелюрой, о ком вначале никто даже не мог сказать, какого он звания: в гражданском костюме с тельняшкой под пиджаком, на голове морская фуражка. Моряк — не моряк, военный — не военный. Как Векшель… Зингер-Золинген. Что начальство — было видно по тому, как часовые матросы пропускали его и в парк, и в замок, отдавая честь. Павловский.

В свое время Майстер заставлял и Алфреда ходить по следам этого человека: искали «друзей» Павловского, понимая, что сам он конечно же вряд ли остался на Острове ждать «вознаграждения» от тех сограждан, кого откопали в замке. Увы! И друзья этого предприимчивого малого тоже не жаждали всенародно признания. Усилия гестапо не увенчались успехом. Правда, удалось схватить неких зубных врачей мужа и жену, производивших с разрешения Павловского какие-то чисто медицинские «опыты» (за сколько времени сварится человеческая рука?) с приговоренными. Оказывается, он был на острове начальником военной разведки. Это его команда охраняла подступы к замку, это его пьяные матросы в начале войны постреляли наличествующий скот на городской бойне и вывезли из города на грузовиках. Задушевным другом Павловского являлся якобы некий Рииз — эстонец с «чистой душой», теперь снова объявившийся на острове.

Вспомнилось, как Павловский шпиона ловил…

Немецкие самолеты бомбили базы, а Павловский думал думу: откуда они знают, где базы? Арестовали крестьянина: тот негодяй пахал в белой рубашке с белой лошадью! А борозда вела в сторону склада с горючим… Вот каким способом крестьянин немцам место горючего указал. Горючее перепрятали на всякий случай. Однако загадка: как бы повернул свою борозду крестьянин, если бы пришлось ему на ходу указать новое место расположения базы с горючим? «Шпиона» схватили, и не надо ломать голову над его дальнейшей судьбой…

Алфред скрывался первое время у Земляники в Кабула. Однако в деревне невозможно следить за происходящим в городе, а быть в курсе дел считал необходимым. Может же статься, что и не ищут его вовсе… Иллюзия, конечно. И он это понимал. С другой стороны, если ищут, то не так и сложно вычислить, у кого и где он может прятаться. После всевозможных прикидок, калькуляций, гаданий он и решил поселиться в городе — в доме на Малой Гавани, в квартире за железной дверью.

Скрывался не скрывался, но жил скромно, не высовывался. Павловского не видно, не слышно. Однако в городе — Рииз, хотя, говорили, он не занимал особых должностей. Но и это тоже: сегодня не занимает, завтра наоборот.

В немецкое время в торжественной комнате небесно-синего дома вместе с информацией о жизни Король слышал и аккордеон, как известно, сгоревший вместе с домом. Теперь в ателье Калитко информацию он получал главным образом на русском языке, и Королю трудно было ее освоить, несмотря на помощь Ивана. Часто звучала она и на смешанном эстонско-русском языке. Мелодии же извлекались из патефона.

Впрочем, только русские называли сей ящик патефоном. Король считал его самым настоящим граммафоном без трубы. Пластинки звучали преимущественно на русском, особенно часто Гриша-Пограничник ставил одну: «У самовара я и моя Маша…» — единственные слова, запомнившиеся Королю. Были и другие пластинки, даже на английском языке, среди и Король узнавал знакомые мелодии из оперетт, которые часто играл Алфред. Лично Его Величество обожал неаполитанские песни в исполнении Бенжамина Джильи…