Михаил Петрович согласился. Фиалковская сама запрягла в бричку лошадь.

— Садитесь, Михаил Петрович, и не беспокойтесь — не переверну... Но, Ромашка, трогай!

— Вы управляете лошадью не хуже, чем машиной.

— Научилась, всему научилась... Научиться бы еще делать операции.

— Если пожелаете, можно освоить и эту науку. Я давно хотел спросить вас, где вы научились управлять машиной?

— Бывший муж научил, Коростелев. Удивляетесь?

— Нет, почему же. Научить может каждый... Хоть я и дал слово не спрашивать о «бывшем», но все-таки интересно, что у вас произошло?

Фиалковская немного помолчала.

— Говорят, мир не любит повторений, — тихо начала она. — Говорят, все течет, все меняется, и нельзя дважды ступить в одну и ту же реку... Правильно, конечно. И все-таки у меня лично почти полностью повторилась история моей мамы... Была я тогда молоденькой девчонкой-фельдшерицей, работала на медпункте кирпичного завода. Жизнь мне казалась праздником, а в праздники все хорошо! Зачастил ко мне на медпункт один парень — Коростелев, шофер... Придет, бывало, и шутит: «Есть ли у вас, хорошая сестрица, лекарство сердечное?» Как-то повезли мы с ним в больницу рабочего с ушибом. По дороге Коростелев сказал мне: «Хотите, за два часа научу вас управлять машиной». Я ничего не ответила. Отвезли мы больного. Коростелев мимо заводских ворот и — в степь... Удивительно, я сразу научилась управлять машиной и хохотала от этого, как дурочка. Потом сама стала просить его — поедем... Я уж и по городу водила машину, права любительские получила... Ездили мы ездили и доехали до загса. В заводском доме получили приличную комнату. И праздник продолжался. Мама радовалась — попался хороший человек. Однажды она плюнула трижды через плечо и сказала: «Не сглазить бы, дочка, я за тебя спокойна». Мне тоже казалось, что о будущем теперь можно не беспокоиться... Мне, как нашей Рите, очень хотелось быть врачом, и я думала, что муж поддержит, что мое желание — его желание. Но Коростелев заявил: «Хватит, выучилась, на кусок хлеба зарабатываешь — и ладно. Не всем быть учеными». Я согласилась. В конце концов и диплом фельдшерицы — не так уж мало для женщины... Потом пошли неприятности. Коростелев все чаще и чаще стал приводить домой незнакомых людей, они распивали водку, говорили о каких-то кирпичах, шабашках. Я знала, что у шофера не такая уж большая зарплата, но у Коростелева откуда-то появились деньги, много денег. На мои вопросы — откуда деньги, он отвечал — премии. Потом я поняла, что он просто ворует кирпич и продает на сторону. Я стала его упрашивать, говорить, что ворованные деньги впрок не пойдут, что за такие дела нетрудно в тюрьму угодить, пусть он подумает о нашем будущем ребенке... «Дура, — кричал подвыпивший Коростелев, — радоваться должна, что в доме копейка водится, и на тебя, и на ребенка хватит. Или думаешь заявить на меня? Иди, заяви — Коростелев кирпич налево сплавляет...» Легко сказать — иди, заяви... Нет, я не пошла заявлять, смелости не хватило. Мне думалось, что уговоры помогут, что поймет Коростелев... Однажды встретила я заводского экспедитора, Кузьму Фокича. Он казался мне человеком рассудительным, внимательным — член завкома, часто заглядывал на медпункт. Придет, бывало, и этак заботливо поинтересуется — как живу, как работаю, не нужна ли какая помощь медицине, о Коростелеве расспросит — как, мол, не обижает ли... С ним-то я и посоветовалась, попросила, чтобы он вразумил Коростелева. Экспедитор поохал-поахал, назвал Коростелева негодником, пообещал вмешаться и помочь. В тот же вечер Коростелев пришел домой пьяным и с кулаками ко мне: «Жалуешься? Кому жалуешься? У кого совета просишь? Кузьма наш человек, заодно мы с ним, одной веревочкой связаны». И я тогда крикнула Коростелеву: «Значит, он такой же вор, как и ты!» Я до сих пор не могу без омерзения вспоминать тот вечер... Коростелев избил меня... И я ушла. Больше я не вернулась ни к нему, ни на завод... Месяца через два Коростелев получил свое — восемь лет тюрьмы. Я по натуре не злая, даже сердобольная, но радовалась приговору... Работать устроилась на станцию «скорой помощи». Родилась у меня дочь, Юлечка. Через год я поступила в институт. Ночами дежурила на «скорой помощи», утром спешила на занятия, иногда засыпала на лекциях... Нелегко было, но все-таки окончила институт и была направлена в Буран. Коростелев писал мне из заключения. Я не отвечала... В прошлом году его освободили. Теперь вот приехал с автоколонной в колхоз. Слышали? Мириться предлагает... Нет, нет, не буду мириться, не нуждаюсь в нем. Нельзя дважды повторять одну и ту же ошибку. — Фиалковская умолкла, погрустнела, горькое воспоминание о прошлом, видимо, подействовало на нее удручающе.

Михаил Петрович тоже молчал, находясь под впечатлением только что услышанного рассказа. Ему было трудно представить Лидию Николаевну женой Коростелева — этого грубого огненно-рыжего парняги. Он оправдывал ее нынешнюю решимость и готов был сказать: правильно, гоните «бывшего»... Но где-то в глубине души опять шевельнулась тревога за ее судьбу. Ему хотелось чем-то помочь ей. А чем? Да и нуждается ли она в его помощи?

Отмахиваясь от надоедливых слепней, лошадь торопко бежала по луговой дороге вдоль Буранки-реки, мимо широких плесов, обрамленных зарослями камышей. У одного из таких плесов Михаил Петрович попросил Фиалковскую остановиться.

— Время у нас есть. Давайте рекой полюбуемся, — сказал он.

Раздвигая камыши, они подошли к воде, и вдруг прямо перед ними, упруго свистя крыльями, поднялся вспугнутый выводок диких уток. Одна утка, должно быть, старая мать, растревоженно крякая, пронеслась раз-другой над плесом, как бы желая проверить — не остался ли кто из семейства, все ли благополучно ушли от опасности.

— Посмотрите, Михаил Петрович. Только внимательно-внимательно смотрите. Что вам напоминают эти красавицы лилии? — спросила Фиалковская.

— Что напоминают? Пожалуй... пожалуй, белые крохотные костры...

Она всплеснула руками, засмеялась.

— Разве? Нет, вы правду говорите? Ой, мне тоже лилии показались маленькими белыми кострами... Это удивительно... А знаете, я задумала...

— Что вы задумали?

— Нет, нет, не скажу!

С дороги послышался громкий голос:

— Тр-р-р. Стой смирно!

Врачи вернулись к бричке и увидели пастуха Дмитрия Романовича.

— Что же вы лошадку на дороге бросили? Уйти могла...

— Она ученая, знает, что уходить нельзя, — ответила Фиалковская.

— Ученая... Оглобли повернула — и домой. Вон от тех кустиков завернул.

— Правда? Ах ты, непутевая, подвела хозяйку, — шутливо погрозила пальцем Лидия Николаевна.

Лошадь добродушно смотрела своими большими сизоватыми глазами, помахивала темной челкой, словно подтверждая: верно, мол, подвела, виновата...

Пастух достал кисет, набил махоркой коротенькую самодельную трубочку, закурил.

— Что, Михаил Петрович, порыбачить захотели на вечерней зорьке?

— Нет, едем в Ключевую, — вместо доктора ответила Фиалковская.

— А рыбы здесь, наверно, много, — предположил Михаил Петрович.

Попыхивая трубкой, Дмитрий Романович отвечал со вздохом:

— Было много, сазан водился, наш знаменитый, бурановский. Плохо нынче берет сазан-то. Мало его. Оно и понятно: рыбаков развелось — пропасть, а за рыбкой доглядеть некому. Думают, рыбка так себе, дар божий. Нет, она тоже догляд любит. Река вот мелеть стала, и никому заботы нету, все норовят ноне взять побольше, того не разумея, что завтра, может, и брать будет нечего... Река-то гибнет. А почему? Внимания к ней мало. Скажем, срубил без времени деревцо, родничку горло заткнул или дрянь всякую в речку выпустил — значит, вред нанес, на погубу все это. И никто за то не отвечает! Или, скажем, охота. Откроется она, понаедут, понабегут сюда и такую пальбу откроют, аж мое стадо шарахается. Ну чисто фронтовое сражение. Бедной утке или какому бекасу гибель неминучая... У нас, помнится, дудаки водились, перепела посвистывали, куропатки фырчали. Теперь уж почти ничего этого нету. Тетерок в лесах выбили, зайца решили. Красота пропадает, Михаил Петрович, — с острой болью говорил пастух. — В прошлом году сусликов у нас морили. Оно, конечно, правильно — вредная тварь. Да ведь как морили-то! Рассыпали отравленное зерно, а заместо сусликов стала подбирать отраву птица разная и пошла гибнуть стаями. Суслики-то бегают, а птицы нету...

Михаил Петрович всю дорогу потом думал о пастухе Гераскине. На днях в разговоре с Игнатом Кондратьевичем он узнал давнюю историю пастуха. Началась она еще при бывшем председателе Рогове. Рогов любил ездить на всякие совещания, собрания, семинары. Его, как говорится, хлебом не корми, а дай поехать в район или в область. На больших ли, на малых ли совещаниях примечал Рогов одну деталь: некоторых председателей колхозов похваливают, сажают за стол президиума. Почему? За какие такие заслуги? И вдруг понял он, где собака зарыта, — оказывается, в тех колхозах есть знатные люди, Герои Труда, и в сиянии их Золотых Звезд приметнее и сам председатель. И решил тогда бурановский вожак, что без Героя колхоз — не колхоз, что жить без Героя просто-напросто нет никакой возможности: захиреешь, не выбьешься в люди. Стал Рогов думать да прикидывать, кого можно представить к званию. Будь на то его воля, он, конечно, в первую голову представил бы самого себя. Но это не в его председательской власти.