— Красиво, но непонятно. Как-вы сказали? Транкви...?

— Транквилизатор. Это успокаивающее лекарство. Я подобное у вас на столе видел.

— У меня? — изумляется Тихонов.

— Да. Андоксин.

— А при чем здесь ваши собаки?'

— При том, — Халецкий наконец отрывается от рисунка, — что если вот такой разъяренной собаке дать пару таблеток андоксина, то она сразу станет ласковой, спокойной, веселой — вот такой... А если дать еще две таблетки, она крепко уснет... А наши химики обнаружили в пробке следы какого-то, ну, просто гигантского транквилизатора, совершенно нам еще не известного. Мы, конечно, попытались его определить, но все это следует хорошенечко проверить.

— Где?

— Поезжай в исследовательский центр фармакологии. Возможно, там тебе скажут, что это такое... — И Халецкий вручает Тихонову заключение экспертизы...

— Разберитесь с ним! — Поздняков рукой махнул. — Шутка ли, десять тысяч проживающих... В старое время не всякий город...

Дома на его участке новые — длинные пятиэтажные «коробки» и высокие «башни». Район, однако, выглядит обжитым — всюду скверы, и деревья уже дотягиваются до третьего этажа.

Тихонов идет рядом с участковым, на ходу листая свой блокнот...

— Вот Буфетов некий на вас жалуется, — говорит Тихонов, входя в кабинет вслед за хозяином. — Это что за фигура?

— Какая он там еще фигура? — с досадой отвечает Поздняков. — Мелкий хулиган... У соседа в почтовом ящике газеты поджег. Оформили его на десять суток...

Стол посреди скверика, за ним четверо жильцов играют в домино.

Буфетов — здоровенный детина в пижамной куртке — очень недоволен тем, что его оторвали от игры.

— Поздняков? — переспрашивает он Тихонова. — Участковый? Лешак он, а не инспектор... Одно слово — лешак! Дикий человек... С ним как в считалочке у мальцов: папа, мама, жаба, цапа! — Буфетов бьет себя в грудь: — Я, может, пошутить хотел, а он цап за шкирку и в «канарейку»!..

— Вы, инспектор, производите впечатление интеллигентного человека, — с легким укором произносит Вячеслав Чебаков. Он обнажен и картинно поигрывает своей изумительной мускулатурой. Разговор их с Тихоновым происходит в изостудии современного Дворца культуры, где стоит множество маленьких мольбертов и на каждом из них — лист бумаги с изображением мощного чебаковского торса в том или ином ракурсе. Сейчас, как видно, перерыв в занятиях кружка, и юные художники — мальчики и девочки — снуют мимо говорящих. — Ну ведь может же так случиться, — продолжает Чебаков, — что у человека призвание, которое не лежит в производственной сфере...

— Позвольте, — говорит Тихонов, — а разве есть такое призвание — позировать?

— Товарищи-граждане-люди, — отвечает Чебаков, — когда же вы наконец поймете, что быть натурщиком — это нелегкая и творческая работа... Вы когда-нибудь задумывались, отчего художественная классика одухотворена, а не сексуальна? Почему Джорджоне или Микеланджело искали натуру годами?..

— Не-а, — качает головой Тихонов, и без всякой связи продолжает: — А в тюрьме вы за что сидели? За фарцовку?

— За спекуляцию. — поправляет Чебаков. — Что поделаешь, инспектор, грехи молодости...

— А посадил вас участковый Поздняков?

— Он, — почти радостно подтверждает натурщик. — Хороший человек, бывший наш участковый, Андрей Филиппович...

— А почему «бывший»? — быстро спрашивает следователь.

— Да... Что-то не видать его давно, — отвечает Чебаков.

— Так, — кивает Тихонов. — Но разрешите еще один вопрос? В бухгалтерии мне сказали, что у вас полставки. Это, значит, 37 рублей в месяц...

— Ага, — подтверждает Чебаков. — И вас, инспектор, интересует, как же можно существовать на такую зарплату? Так вот я поделюсь с вами секретом: бережливость, экономия и еще раз бережливость...

— Эх, Чебаков, Чебаков, — с легкой укоризной говорит Тихонов, — сдается мне, что в работе с вами наши исправительные учреждения не оказались на должной высоте. А?

— Ну это вы напрасно, инспектор! — смеется тот. — Я человек безобидный. Как бабочка махаон. Практической пользы от меня, может, и нет... Но и вреда никакого...

И он погладил по белобрысой головке пробегавшего мимо мальца...

Зазвенел звонок. Дети с шумом усаживаются за свои мольберты, а Чебаков, поднявшись на возвышение, принял позу дискобола...

Сидя у стола на коммунальной кухне, плачет Пелагея Федюнина.

— Кащей парши-и-вай... — всхлипывает она. — Мужа-то маво... Петра Федюнина... кормильца... На два года-а-а!..

— И правильно! И мало! — в кухню неожиданно врывается соседка. — Вы ее не слушайте, товарищ, — обращается она к Тихонову, — сам виноват, поделом и мука!.. А на суде-то Поздняков не сказал, что Петька Федюнин на него с ножом бросался... Ее же самое и пожалел — трое ведь у них...