Обычай и полет, справедливость и свобода — именно они лежат в глубине этой извечной яростной воли. Потому и сумел Лопе обнаружить глубоко в основании этого инстинктивного способа существования своего народа сам народ, народ собственной персоной. Народ — собственной персоной, ибо народ — личность, а не толпа. Народ — не масса. Когда народ становится массой, он перестает быть народом, ведь тогда он перестает быть личностью, превращаясь в нечто инертное, без правды, без свободы. Нет ничего легче, чем управлять подобной массой, народом, сбившимся в массу. Это самый бездарный из Маккиавеллиевых секретов всех современных тираний. Напротив, нет ничего более сложного, более невозможного, чем противостоять воле, святейшей воле народа, народа собственной персоной, народа свободного и требующего справедливости.

Лопе удалось отразить этот драматический народный характер в своем театре — он всегда там. Я вновь вспоминаю «Фуэнте Овехуну», драму о народе как личности, о народе в его драматических судьбах.

И сам Лопе был человеком народным, революционным. Для нас Лопе, человек пера, стал мерилом свободной личности: он воплотил и утвердил своим словом — своей поэзией, своим театром — ту самую волю и извечную мятежность духа, которые и есть сам народ. Святая божественная воля, отразившаяся в невидимом отзвуке народного голоса, еще доносится до нас в шлейфе его полета, над землей, под небесами его Испании, она и есть наша Испания. Испания, нация которой — народ, потому что народ всегда нечто сегодняшнее, постоянное (тем самым он революция, а не эволюция; дух, а не буква); народ всегда есть, нарождающийся, возрождающийся вновь, он лишь тень прошлого, как ребенок. Ведь это безмолвная и трепетная полнота грядущего; мрачное обещание, что взорвет будущее.

Если Лопе живет среди нас, то только потому, что жив народ и живы в нем тот гнев, то нетерпение, то воодушевление, что взбунтовали нашего поэта, подняли его голос, как перо, вознесли его голос — в самую высь, в самую даль, чистую и сверкающую, в воздух, в небеса нашей Испании.

Кто сумеет — спрашивает нас Лопе — остановить полет птицы?

Я пытался едва лишь приоткрыть — едва приподнимая с превеликими усилиями, дуновением воздуха или в воздухе, — этот «воздушный занавес» нашего Лопе, не затем, чтобы «задержать полет птицы», — Лопе был нешуточной птицей! — но затем, чтобы явить вашему взору его вершинное место: над землей, под небом нашей Испании, чтобы показать его полет легким всполохом моей мысли, моими словами, этим словесным залпом в воздух, «частичками свинца», почти не коснувшимися «лазурного плаща», на который наш поэт «натолкнулся, пролетая», словно птица. Это небесный лазурный плащ его свободы, свободы по-революционному оправданной соответствием обновленному духовному порядку.

Я не хотел «вытаскивать» из Лопе ничего, кроме того что о нем говорят обычно. Я взял очевидную идею, несерьезную, самую легкую, давнюю идею. Легкая и быстрая мысль, несерьезная мысль, давняя мысль — это и есть самая подходящая идея в разговоре о Лопе де Вега, о поэте, о человеке пера. Самая верная, самая справедливая, самая точная: своей беспечностью, стремительностью, древностью и легкостью, своим витанием в воздухе, своей невесомостью и отдаленностью.

Идея, вызванная в памяти его словами, воплотившимися в живые образы его почвы и его полета: плоть и дух Испании. Идея, отразившая сладостный образ нашего народного поэта, человека пера, свободного и мятежного испанца.

Бургос, 1935 г.