— У Кузьмы он, — прильнул к обоим Сенька. — Грамоту послы привезли из Новгорода… Игумен Геннадий да князь Оболенский… склоняют к шведам… Признайте, мол, королевича Филиппа царем, тогда неопасно вам будет идти к Москве… В спину никто не ударит. Хотят признать… Вишь, им к Москве без того идти не мочно… Гоношат [58] все о себе больше. Установим, мол, мир с немцами и пойдем на поляков.

— Вертят кромольники!.. Царь Димитрий — свой. Ему присягнуло под Москвой все наше войско. Они же его вором Сидоркой почли! За то, что он волю народу обещал. А эти молчат… Еще бы, Пожарский, небось, вотчинник… На кой ему воля? Сам умыслил в цари.

— Куды тут! Во все города грамоты гонят. Ни Сидорке, мол, ни маринкину сыну — никому крест не целуйте, а ратных людей и деньги в Ярославль шлите, к нам!

— А о крестьянах-то они говорят ли?

— Не слыхать. Больше о поляках, чтоб их выгнать…

— То-то оно и есть! Нам воля нужна.

— И Заруцкого с казаками хотят побить.

Громовой удар потряс хибарку, молния сверкнула в щелях. Все трое принялись креститься, опустились на колени. Успокоившись, Сенька с горечью в голосе заговорил:

— Что же такое будет? Мало терпели казаки под Москвой, мало стояли за вас за всех, а вы собираетесь нас же бить!.. Где же правда? Господь батюшка, чего же ты не заступишься за нас, злосчастных донцов?

— Эх-эх, парень! Митрий Михайлыч аж побледнеет, едва о подмосковных казаках ему говорить учнут… Проклятые, кричит, аспиды!.. Губители!.. Изменники!

— Мы-то изменники?! Чего же ради тогда на Дону всю семью голодную я оставил? Не ради ли Москвы! Жива ли моя баба, живы ли мои малые детки, не знаю я, а во сне, почитай, каждый день их вижу… А вы, злодеи, хотите к Москве идти и всех нас перебить… Креста нет на вашем князе!.. Сам он — губитель, изменник! Заруцкий наш батько, все открыл нам… все ваши злохищные замыслы!

— Тебя как звать-то?

— Обрезка…

— А тебя?

— Стенька… Степан… С стрельцом вашим Ошалдой мы под Москвой спознались… В ляпуновском войске.

— Знаю… Говорил он. Пришли-то вы не вовремя: у Кузьмы князь.

— Ничего. Подождем, когда вернется.

В тишине слышалось беспокойное, затрудненное дыхание казаков.

Сенька Жвалов спросил:

— А что дадите?

— Заруцкий тебя господином сделает. Землю и денег даст.

— Коли не врешь, останьтесь. А меня свяжите и суньте в чулан. Будто я ни при чем.

Так и сделали. Сенька Жвалов принес толстые мочальные жгуты. Казаки связали его и осторожно положили на солому в чулан. Сами, отворив ворота, приготовили кинжалы и спрятались в темных углах.

Гроза сменилась тишиной. Дождь перестал. Звенела капель. Пахло освеженною зеленью из сада. Далекие молнии становились все реже и реже.

Природа отдыхала после грозы.

Обрезка и Степан, затаив дыхание, поджидали в сенях Пожарского. Но на дворе быстро, по-весеннему, стало светать, близилось утро, а князь домой все не возвращался.

Становилось опасно сидеть в сенях. К Пожарскому обычно рано приходили военачальники, мог прийти и телохранитель его, стрелец Буянов. Сенька стал молить казаков, чтобы его развязали, а сами бы поскорее убрались подальше.

— Не надо мне и вашей земли, и денег… Пропади он пропадом, ваш Заруцкий! — заскулил Сенька.

Обрезка и Степан всполошились, испуганно выскочили из своих углов, развязали Сеньку, шлепнули его по затылку, и оба сломя голову бросились бежать прочь.

До самого рассвета на дому у Кузьмы шли переговоры с новгородским игуменом Геннадием да с князем Федором Оболенским и прибывшими вместе с ними новгородскими дворянами и посадскими.

На столе перед Пожарским лежала грамота новгородцев. Они писали о смерти шведского короля Карла IX и о согласии нового короля Густава Адольфа и вдовствующей королевы, его матери, отпустить на «Наугородское государство» королевича Карло-Филиппа. А еще и о том, чтобы нижегородцы «Литовского короля и сына его Владислава, и Маринкина сына, и «ведомого псковского вора, раздиякона Матюшку (Сидорку)» на государство не хотели бы и конечного разоренья в Российском государстве тем не всчинали бы, а похотели бы на Российское государство государем, царем и великим князем всей Руси государского сына Карло-Филиппа Карловича, чтоб в Российском государстве были тишина и покой и крови крестьянской престатие (прекращение)» и чтобы нижегородцы стояли «с немецкими людьми заодно».

Пожарский сказал, что этого дела сам он решить не может, а доложит о грамоте Совету всей земли.

На другой же день созвали Совет. Усадили послов на высоких скамьях, покрытых дорогими коврами, в почетном углу под образами.

Дьяк Василий Юдин громко и торжественно, нараспев, прочитал грамоту новгородцев.

Ответом было всеобщее угрюмое молчание. Этого еще не хватало! Шведа на русский престол посадить!

Первым повел речь митрополит Кирилл. Он говорил долго и сердито о том, что церковный совет не может благословить на царствование человека хотя бы и королевской крови, но не принявшего греческого вероисповедания.