Холодно. Туманный утренник. Предрассветная муть жжет щеки, уши, ест глаза. В небе мерцает одна-разъединственная звезда. Ока, Волга, Кунавинская сторона и горы затянуты молочной мглой. Под ногами хруст подмерзших луж.

Минин и Нефед тоже стали спускаться вниз. Татьяна Семеновна отделилась от них, пошла домой.

— Не поскользнись… Держи правее, — хмуро сказал Минин обогнавшему его сыну.

Нефед, высокий, плечистый детина, остановился, поровнялся с отцом.

— Топор там? Не забыл?

— Не забыл, батюшка…

Некоторое время молчали. Минин в косматой шапке с наушниками, в поддевке из овчины, громадный, суровый. Внизу на площади, около Гостиного двора, где лавка Минина, пустынно.

В сумраке виднеются неуклюжие, медведеобразные фигуры сторожей. С набережной доносится скрип саней, голоса приехавших на базар крестьян.

Минин остановился перед своей лавкой — небольшой тесовый сарай с лотком у широкого раствора. Достал из кармана громадный железный крюк, отпер им дверь. Перекрестился на все стороны. Помолился и Нефед.

Оба вошли внутрь. Было тесно. Опрокинутая на спину лежала на полу мясная туша.

— Добро, — молвил Кузьма, толкнув ее сапогом. — Неси на волю.

Нефед взвалил на себя тушу и вынес на улицу, положив около лавки. Кузьма взял топор. Вышел, огляделся, засмеялся:

— Эк, мы с тобой какую рань!.. Пойди-ка сбегай, погляди, что у Охлопкова. Пришел ли?

Минин скинул поддевку, оставшись в стеганой телогрейке, перекрестился и, взмахнув топором, ударил по туше. С любопытством заглянул в разруб.

— Гоже, — сказал он про себя.

Накануне было много разговоров у него с женой. Дела, действительно, невеселые. Лавка пришла в полный упадок. Денежные сбережения все прожиты. Грозила нищета. Даже самый последний замухрышка, мясник Куприянка Юрьев, и тот взял верх над Мининым. Ивашка Толоконцев — и говорить нечего! А уж об Охлопкове лучше и не думать. В мясном ряду он — царь и бог.

Вернулся Нефед.

— Ну, что?

— Нет, не пришел.

Минин самодовольно погладил бороду.

— Та-ак. Ну, помогай! Пускай богатые люди спят, а-нам с тобой работать надо.

Туша была разрублена на мелкие, ровные куски.

— Подбирай.

Нефед принялся подбирать и раскладывать куски на лотке.

— Торговать не будем — посадский чин потеряем, плохо торговать — еще того хуже… Гляди, чего там мужик везет?..

Нефед побежал через дорогу, догнал воз, остановил.

— Бобер! — крикнул он издали.

— Давай сюда! — обрадовался Кузьма.

Воз подъехал к лавке. Оказалось, лысковский крестьянин… Дрожит, перепугался. Минин похлопал его по плечу.

— Не пугайся. — сказал он, — продавай-ка скорее. А то в съезжую попадешь… В клеть запрут… Ноне строго стало.

— Милостивец, Кузьма Минич!.. Да неужто это ты?!

— Как видишь! Я, самый я.

— Да милый! Давно ль приехал?

— На той неделе, почитай.

— Дай мне на тебя посмотреть-то.

— Нечего смотреть. Ты давай скорее товар-то, а то таможенную пошлину сдерут. Не мешкай.

— Аль строго?

— Знаешь, какое время: нечем платить долгу — ступай в Волгу. Да и бобры-то, гляди, государевы… За татьбу [35] почтут… Страшись!

— Кузьма Минич, тебе покаюсь… С государевых Ватомских гонов они… Прости ты меня, господи! Каюсь тебе, Минич, каюсь.

— Ну-ка тащи. Войдем в лавку. Нефед, постереги на воле.

Мужик вытащил мешок из-под рогожи и стремглав нырнул в лавку. Минин, не торопясь, развязал мешок, вынул несколько шкур. Лицо его просияло.

— Бобер черен… пушист… Гладок. А этот — карий, и он подходящ… Алтын восемь налогу пришлось бы тебе отвалить. Да под розыск угодил бы… Вот ликеевские бортники сидят за бобров-то… Хотели разбогатеть да в клеть попали.

— Кузьма Минич… вспомни старую нашу дружбу… будь благодетелем… не прижимай…

— Полно, Митя! Нешто обижал я тебя когда? И тебе было хорошо, и мне ладно, и покупателю не плохо. Всем угождал.

— То-то, век за тебя буду богу молиться.

— Смотри, токмо к Охлопкову не ходи… Опасайся его. В старосты лезет, выслуживается… С воеводою заодно.

— Да нет же, Кузьма Минич, кроме тебя ни к кому не пойду… Да, старосту, говорят, выбирать будут — непременно теперь тебя выберут…

— Ну?! Разве что слыхал?