— Мы-то при чем тут, родитель? Кажется, никого не неволим.

— Так, так, сынок… Это точно, неволи нет. А я-то вот по уезду шатаюсь, так все вижу: которые были запасы, все на базар свезены. Все теперь на деньги пошло, а деньги пошли в кабак, да на самовары, да на ситцы, да на трень-брень… Какая тут неволя? Бога за вас благодарят мужички… Прежде-то все свое домашнее было, а теперь все с рынка везут. Главное, хлебушко всем мешает… Ох, горе душам нашим!

— Папаша, а сколько ваши крупчатки-мельницы этого хлеба перемелют? Ваш почин…

— Крупчатка пшеничку мелет, — это особь статья, — а вы травите дар божий на проклятое винище… Ох, великий грех!.. Плохо будет, — и мужику плохо, и купцу, и жиду. Ведь все хлебом живем. Не потерпит господь нашего неистовства. Попомни мое слово, Галактион… Может, я и не доживу, а вы-то своими глазами увидите, какую работу затеяли. По делам вашим и воздается вам… Бесу служите, маммону свою тешите, а господь-то и найдет, найдет и смирит. Ты своим-то жидам скажи это, — вот, мол, какое слово мне родитель сказал. Выжил, мол, старик совсем из ума и свои старые слова болтает.

Галактион ждал этого обличения и принял его с молчаливым смирением, но под конец отцовской речи он почувствовал какую-то фальшь не в содержании этого обличения, а в самой интонации, точно старик говорил только по привычке, но уже сам не верил собственным словам. Это поразило Галактиона, и он вопросительно посмотрел на отца.

— Правда, родитель, — коротко согласился он. — Только ведь мы, молодые, у вас, старичков, учимся.

— Так, так, сынок… Худому учитесь, а доброго не видите. Ну, да это ваше дело… да. Не маленькие и свой разум должны иметь.

Наступила неловкая пауза. Старик присел к письменному столу и беззвучно жевал губами. Его веки закрепились точно у засыпающего человека. Галактион понимал, что все предыдущее было только вступлением к чему-то.

— Завтра в город едешь? — спросил старик, глядя в упор.

— Да, пора. Сегодня мы все покончили.

— Так, так… гм…

Опять молчание. Михей Зотыч тяжело повернулся на своем стуле, похлопал рукой по столу и проговорил с деланым равнодушием:

— Ну, а что ваш банк?

— Ничего… Дело идет.

— Так, так… Сказывают, что запольские-то купцы сильно начали закладываться в банке. Прежде-то этого было не слыхать… Нынче у тебя десять тысяч, а ты затеваешь дело на пятьдесят. И сам прогоришь, да на пути и других утопишь. Почем у вас берут-то на заклад?

— Смотря по тому, что закладывают, папаша. Процентов двенадцать набежит, а то и побольше.

— А тут еще страховка да поземельные.

— Это уж банк за счет заемщика делает.

— Так, так… Ну, а что бы вы дали, например, за мельницу на Прорыве? Это я к примеру говорю.

Галактион прикинул в уме и заявил:

— Больше десяти тысяч не дадут.

— Что-о?

Старик подскочил на месте.

— Да она мне восемьдесят стоит… Ты сам знаешь. Это грабеж.

— Для вас, папаша, она восемьдесят стоит, а для банка десять. Станьте-ка ее продавать по вольной цене — и десяти напроситесь.

— Да ведь я выкуплю свое добро! Для чего же тогда ваш банк?.. Десять тысяч — не деньги.

— Знаешь что, родитель: это я тебе даю десять тысяч, а так банк не даст.

Старик спохватился и как-то виновато забормотал:

— Ну, мне-то не нужно… Я так, к слову. А про других слыхал, что начинают закладываться. Из наших же мельников есть такие, которые зарвутся свыше меры, а потом в банк.

Галактион понял, в чем дело, и, сделав вид, что поверил отцу, проговорил:

— А на всякий случай, папаша, запомните мою цену. Мало ли что не бывает на свете. Не прежние времена, папаша.

— Да, да… Ох, не прежние!.. И наш брат, купец, и мужик — все пошатнулись.

Отец и сын на этот раз расстались мирно. Галактион даже съездил в Прорыв, чтобы повидаться с Емельяном, который не мог приехать в Суслон, потому что его Арина Матвеевна была больна, — она в отсутствие грозного тестя перебралась на мельницу. Михей Зотыч делал вид, что ничего не знает о ее присутствии. Этот обман тяготил всех, и Галактион от души пожалел молчавшего, по обыкновению, Емельяна.