Далее Багратион пересказывает горячую речь Суворова, который во всем винил барона Тугута и его гофкригсрат. Он говорил, что его интригами армию русских удалили из Италии, эрцгерцог Карл умышленно ушел из Швейцарии, оставив Римскому-Корсакову оборонять линию, которую занимал со своей 60-тысячной армией. Он же задержал поставку мулов в Беллинцону, из-за чего русская армия потеряла несколько дней, которых как раз не хватило на соединение с корпусом Корсакова. «Это была уже явная измена общему делу правды, приготовленная заблаговременно им, Тугутом, по тайным сношениям с агентами французской Директории». Так, кстати, считают и некоторые современные историки, хотя вряд ли Тугут работал на Директорию и задумал изощренный план погубить ненавистного Суворова с помощью не поставленных вовремя мулов.

Как бы то ни было, Суворов говорил много, убедительно, как всегда зло. «Это была речь, — продолжал Багратион, — военного, красноречивого, великого оратора: она представляла нам все проделки австрийского гофкригсрата с его главою Тугутом, так представляла, как будто все эти враждебные проделки явно, ясно, налицо пред нами стали. Александр Васильевич минуты на две прервал свою речь, закрыл глаза и углубился в мысли. По-видимому, он давал нам время вникнуть в его речь. Все мы приведены были в тревожное положение, кровь во мне закипела, и сердце, казалось, хотело вылететь из груди. Никто из нас не говорил ни слова, мы ожидали продолжения речи великого, всегда победоносного полководца-старца, на закате лет жизни своей коварством поставленного в гибельное положение. Александр Васильевич начал говорить: “Теперь идти нам вперед на Швиц невозможно — у Массены свыше 60 тысяч, а у нас нет полных 20 тысяч. Идти назад — стыд! Это значило бы отступать, а русские и я никогда не отступали! Мы окружены горами, мы в горах! У нас осталось мало сухарей на пищу, а менее того боевых артиллерийских зарядов и ружейных патронов. Мы будем окружены врагом сильным, возгордившимся победою… победою, устроенною коварною изменою. Со времени дела при Пруте, при государе императоре Петре Великом, русские войска никогда не были в таком гибелью грозящем положении, как мы теперь… никогда! Ни на мгновение! Повсюду были победы над врагами, и слава России слишком восемьдесят лет сияла на ее воинственных знаменах, и слава эта неслась гулом от Востока до Запада, и был страх врагам России, и защита, и верная помощь ее союзникам… Но Петру Великому, величайшему из царей земных, изменил мелкий человек, ничтожный владетель маленькой земли, зависимой от сильного властелина, грек! (Имеется в виду Константин Бранкован, владетель Валахии, не сумевший оказать армии Петра действенную поддержку, что тогда было воспринято как измена. — Е. А.) А государю императору Павлу Петровичу, нашему великому царю, изменил… кто же? Верный союзник России — кабинет великой, могучей Австрии или — что все равно — правитель дел ее министр Тугут, с его гофкригсратом! Нет, это не измена, а явное предательство, чистое, без глупостей, разумное, рассчитанное предательство нас, столько крови своей проливших за спасение Австрии! Помощи теперь нам ожидать не от кого, одна надежда на Бога, другая — на величайшую храбрость и на высочайшее самоотвержение войск, вами предводимых. Это одно остается нам. Нам предстоят труды величайшие, небывалые в мире: мы на краю пропасти!” Александр Васильевич умолк на минуту, потом, взглянув на нас, сказал: “Но мы русские! С нами Бог!” И этот быстрый величественный взгляд его, и эти слова переполнили жар, кипевший в душах наших. “Спасите, спасите честь и достояние России и ее самодержца, отца нашего, государя императора! Спасите сына его, великого князя Константина Павловича, залог царской милостивой к нам доверенности!” И с последними словами великий пал к ногам Константина Павловича.

Мы, сказать прямо, остолбенели и все невольно двинулись поднять старца-героя от ног великого князя, но Константин Павлович тогда же быстро поднял его, обнимал, целовал его плечи и руки, и слезы из глаз его лились. У Александра Васильевича слезы падали крупными каплями. О, я не забуду до смерти этой минуты!»… Все обратили взоры на В. X. Дерфельдена, старейшего среди присутствующих генералов (он был на пять лет младше Суворова). Дерфельден приехал в Италию с великим князем Константином. По мысли императора Павла, он выступал в роли наставника и оберегателя великого князя.

Дерфельден, рассказывает Багратион, начап так: «Отец Александр Васильевич! Мы видим и теперь знаем, что нам предстоит, но ведь ты знаешь нас, знаешь, отец, ратников, преданных тебе душою, безотчетно любящих тебя. Верь нам! Клянемся тебе перед Богом за себя и за всех, что бы ни встретилось, в нас ты, отец, не увидишь ни гнусной, незнакомой русскому трусости, ни ропота. Пусть сто вражьих тысяч станутпред нами, пусть горы эти втрое, вдесятеро представят нам препон, мы будем победителями того и другого, все перенесем и не посрамим русского оружия, а если падем, то умрем со славою! Веди нас, куда думаешь, делай, что знаешь: мы твои, отец! мы — русские!» Так закончил свою речь (в передаче Багратиона и записи Старкова) эстляндский немец Отто Вильгельм фон Дерфельден, говоривший, наверняка, с акцентом. Но не в этом суть. Ниже будет подробнее сказано о понятии «русский» в те времена. Теперь отметим, что даже при известной литературности рассказа отрицать его подлинность не следует.

Неизвестно, продумал ли Суворов заранее всю эту, в древнеримском духе, сцену клятвы, или это была одна из его гениальных импровизаций (а актерские способности у него были яркие). С точки зрения психологического воздействия на участников-зрителей, сцена была разыграна блестяще. Любопытно, что она содержала в себе все элементы драматургии — с прологом об истории вопроса, об ухищрениях предателя, с апофеозом (падением в ноги царскому сыну) и, наконец, с катарсисом — клятвой.

Эскапада Суворова, павшего в ноги царевичу, сразу же подняла «градус» происходящего, перевела всю ситуацию из обсуждения «дел наших скорбных» в плоскость историческую, трагедийную — все должны были понять и передать своим подчиненным: речь идет не об обычном военном совете, где решали, как и куда пробиваться, а о том, что на стол с развернутой на нем картой брошена воинская честь и репутация великой державы, а главное — воплощенная в великом князе Константине честь государя, жизнь царского сына, в чьих жилах течет священная кровь. И, наконец, происходит разрядка, очищение душ от сомнений и скверны. «“Клянемся в том пред Всесильным Богом!” — сказали мы все вдруг. Александр Васильевич слушал речь Видима Христофоровича с закрытыми глазами, поникнув головою, а после слова “клянемся” он поднял ее и, открыв глаза, блестящие райскою радостию, начал говорить: “Надеюсь! Рад! Помилуй Бог! Мы — русские! Благодарю! Спасибо… разобьем врага! И победа над ним, победа над коварством будет… победа!”».

То, что все, пожалуй, было продумано заранее, подтверждает одно обстоятельство: на совет не пригласили не изменившего русским австрийского генерала Ауффенберга, который привел Суворову бригаду в подкрепление. Но, во-первых, австриец ничего не понял бы из того, что говорилось по-русски, а посему эффект воздействия на него пропал бы, а во-вторых, зачем был нужен австрийский генерал в момент произнесения филиппики против предателей-австрийцев? Присутствие Ауффенберга было бы явным противоречием словам Суворова, так как он присоединился к русским войскам по приказу фельдмаршала-лейтенанта барона Линкена, командира вспомогательного корпуса, непосредственно подчиненного злокозненному барону Тугуту.

Совет был нужен, собственно, только для катарсиса, воодушевления сподвижников, впавших в тоску и отчаяние, — да и было от чего! Деловая сторона совета была ничтожна. По рассказу Багратиона, Суворов уже все решил. «Ту ж минуту Александр Васильевич, подошедши к столу, на котором была разложена карта Швейцарии, начал говорить, указывая по ней: “Тут, здесь и здесь французы, мы их разобьем и пойдем сюда. Пишите!” И Кушников (старший адъютант и, между прочим, племянник Н. М. Карамзина. — Е. А.), и все, кто имел с собою карандаш и бумагу, стали записывать слова его: “Ауффенберг с бригадою австрийцев идет сегодня по дороге к Гларису. На пути выгоняет врага из ущелья гор, при озере Сен-Рутен, занимает Гларис, если сможет, но дерется храбро, и отступа назад у него нет, бьет врага по-русски! (Вновь замечу, что Ауффенберга на совете не было и, следовательно, Суворов беседовал с ним отдельно. — Е. А.) Князь Петр (Багратион) с своими идет завтра, во время, дает пособие (то есть помощь. — Е. А.) Ауффенбергу и заменяет его и гонит врага за Гларис. Пункт в Гларис! За князем Багратионом идет Вилим Христофорович, и я с ним. Корпус Розенберга остается здесь, к нему в помощь полк Ферштера. Неприятель наступит? — Разить его! Непременно насмерть и гнать до Швица, не далее! Все вьюки, все тягости Розенберг отправит за нами под прикрытием, а за нами и корпус идет, простояв на месте несколько, чтобы идти не мешали. Тяжко раненых везти не на чем: собрать всех, оставить всех здесь с пропитанием, при них нужная прислуга и лекаря. Оставить при всем этом офицера, знающего по-французски. Он смотрит за ранеными, как отец за детьми. Позовите Фукса, Трефурта (дипломаты при штабе Суворова. — Е. А.). (И они явились.) Написать Массене о том, что наши тяжко раненые остаются и поручаются, по человечеству, покровительству французского правительства. Михайло (Милорадович)! Ты впереди, лицом к врагу! Максим (Ребиндер), тебе слава! Все, все вы русские! Не давать врагу верха, бить его и гнать по прежнему! С Богом! Идите и делайте всё во славу России и ее самодержца, царя-государя”. Он поклонился нам, и мы вышли.

Мы вышли от Александра Васильевича с восторженным чувством, с самоотвержением, с силою воли духа — закрыть знамена наших полков телами нашими…»63

Справедливости ради отметим, что после этого совета проходили и совещания с австрийцами о выборе пути: идти к Швицу или к Гларису. По воспоминаниям Комаровского, великий князь Константин и другие настаивали, как и Суворов, на движении к Гларису, тогда как австрийцы стояли за направление к Швицу. Но для русского командования выполнение старых диспозиций после цюрихского разгрома Корсакова было уже невозможным.