— Дорогие товарищи, человек рождён не только для того, чтоб ползать по земле, но и летать в небе…

Из всего зала Андрей видел лишь глаза Маруси. Они сияли, как звёзды. Как звёзды на чистом предутреннем небе, когда самолёты, с ещё влажными от росы крыльями, срываются со старта и уходят в воздух. Это был не доклад, не речь, не рассказ. Это было признание в любви. В любви к небу. К упругому ветру, поднимающему крылатую машину, к той, что слушала его из зала, к своему молодому и радостному счастью. Казалось, он читает поэму.

На сцену выполз сторож лодочной станции, всё время стоявший за кулисами с напряжённо приставленной к уху ладонью, и сказал:

— Одобряю… Я, товарищи, как инвалид и старый, но всё ж хоть перед смертью хочу полетать и подивиться: што оно там, за облаками? И я хочу, штоб мы держали шефство над той воздушной эскадрой, где служит Андрюшка Клинков. А как отстроим свой самолёт, пусть он, сукин кот, разуважит старика!.. Хоть и обгоняют его бабы на лодках, ну да бес с ним!

Андрей вышел за кулисы, где ожидала с подругами Маруся: она смотрела на него с детской восторженностью, зелёные огоньки пересыпались в её глазах.

— Хорошо сказал, Андрей, — заметила она, оправляя завернувшийся воротничок его гимнастерки.

— Пойдём, уже начало!

С шёпотом и тихим смехом они вошли в ложу. Андрей сел сзади, где потемнее: только тут он пришёл в себя и успокоился. Ударила музыка: густым моторным гудом потянули виолончели, загрохотали литавры, и с мягкой торжественностью раздвинулся синий занавес, открывая перспективу далёкого города.

На следующий день Андрей навестил местный комитет комсомола. Из старых ребят остался лишь один завполитпросвет Филя Рудман.

— Прямо повальное бедствие, — жаловался Рудман, — на местах не хватает людей, все более или менее способные хотят учиться… Знаешь, Андрей, мне это напоминает голодного, которого впустили в гастрономический магазин. Выучатся, приедут, а там и моя очередь подойдёт: терпение, терпение и ещё раз терпение! — сказал фельдмаршал Кутузов… — Филя криво и жалостно усмехнулся. — В работе, конечно, забываешься, но становится трудней и трудней… Ребята уже не те, с запросами, на пять голов выше. Приходят из клуба, спрашивают: «Что лучше для молодежи: «Евгений Онегин» или «Снегурочка»?» А я, честное слово, даже содержания не знаю. «Ставьте Онегина. Повыдержанней будет!..» Делаю вид, будто знаю. Мелковат стал для этой работы, хоть краем уха черпнуть бы культуры… Где-то в Москве диспуты, университеты, театры, писатели, а тут еле газеты успеваешь просмотреть. Времени в обрез. Завидую я тебе…

Под выходной день в честь приезда Андрея у Марусиной подруги, штейгерской дочки, устроили вечеринку.

Приход Андрея сразу поджёг и поднял настроение. От двух рюмок у него закружилась голова, появилась легкость, стало казаться, что он очень остроумен, — девушки поддерживали любую шутку.

Нечаянно Андрей подслушал за спиной сдержанный спор Маруси и хозяйки дома.

— Я пущу, — настаивала штейгерская дочка, накручивая со скрипом ручку патефона.

— Только не эту, только не эту, — умоляла Маруся.

— Что тут за спор? — Андрей откинулся на спинку стула.

Хозяйка вставила новую иголку:

— Я достала старую-престарую авиационную пластинку, а она боится…

— Авиационную? Ставьте немедленно!..

Пластинка зашипела, и встревоженный тенор неясно доложил:

— В самый разгар праздника русской авиации в Петербурге, во время состязаний на рекорд высоты, аэроплан отважного летчика капитана Мациевича вдруг накренился, как раненая птица, и авиатор, потеряв равновесие, упал вниз с высоты более пятисот метров. — Голос артиста поднялся до трагической высоты и дрогнул от подступивших искусственных рыданий.

Андрей не выдержал и, обхватив голову руками, упал на стол, дрожа плечами.

Девушки всполошились.

— Андрей, что с вами?.. Андрей, не волнуйтесь, уже всё!..

Хозяйка виновато складывала в коробочку иголки.

— Довольно же, не надо так расстраиваться…

Плечи Андрея вздрагивали (сначала от смеха, а потом он повторял это движение нарочно: попугать девчат).

— Ну и чудаки!.. Неужели вы думаете, что такая слюнявая чепуха может повлиять на летчика?

— Да, но разве можно смеяться над смертью?

— Над смертью — не скажу, а вот над пластинкой — сколько угодно. Летчик бьётся не от того, что «аэроплан потерял равновесие», а просто по незнанию материальной части или из-за плохой подготовки к полету. Мы с этим боремся.