На самом деле эти два высказывания никак не связаны. Мне просто хочется прояснить литературную подоплеку названия, хотя решение этой задачи выходит за пределы сферы эстетики. Ярлыки стачивают поэтическую силу — как таблички с латинскими названиями деревьев в ботаническом саду. Quercus alba, белый дуб. Книга, брошенная в воду — это поворотный пункт, колоссальный рывок в опыт, прочь от слов, мечтаний, химер, ума и воображения, или иначе, — все превращается в немыслимое варево, в бурлящую бессмысленную похлебку. Океан бытия не имеет к этому отношения. Я воспринимаю Бахауддина скорее как мистика, который живет в истине и пытается ее передать, а не как поэта, записывающего сочиненные эпифании.

Но он еще и художник, мастер коротких прозаических заметок, что позволяет подменить личностное звучание его интонации — откровенческим «Мы», без опасений, без акцентирования замены. То, что мы говорим о форме, не укладывающейся в определения, не означает, что у этой формы нет ваятеля. Проза Бахауддина вытекает из океана повседневности: сидение на уличных ступеньках у всех на виду, посадка мяты в саду, пересказ снов. Проза видений и бытовых шуток. У меня такое чувство, будто и я принадлежу его миру, так живо напоминавшему мне о том месте, где я вырос, — на холмах у реки Тенесси, возле начальной школы для мальчиков близ Чаттануги. Мой отец был директором школы. Бахауддин вполне вписался бы в эксцентричную компанию учителей и учеников школы, что посиживала на высоком обрыве речного берега в 1940-е. Работая над переводом, я невольно перенесся туда вместе с ним, снова став зачарованным семилетним мальчишкой... А может быть, это просто игра ума, воображение. Дневник Бахауддина и поэзия Руми — памятки об опыте, весьма обширном и глубинном, который мы, читатели и слушатели, можем претворить собою.

Слова описывают вкус величия и любви, но, несмотря на это, ты не можешь его передать. Описать такое чудо невозможно. Тонкие знатоки вина могут описать его вкус лишь приблизительно, да и то только своим коллегам. Но попробуй передать на словах вкус фисташек или чего-то подобного тому, кто никогда сам не пробовал этого. Что бы кто ни говорил, нам в конце концов придется попробовать самим, если мы хотим остаться только со словами. Можно также воспринимать мистический текст как ключ, который нам дан, чтобы открыть царство в каждом из нас. А также и во всем вокруг. Это глубоко личное дело — использовать ключ для целей освобождения. Иначе ключ, стих, дневниковые записи останутся всего лишь музейным курьезом для школяров.

2:135. Цветов знания немало, какие из них твои? В другом месте Бахауддин говорит: «Каждый раз, когда я произношу слово «Бог», семя выпускает побег. Появляются нескончаемые цветы, чьи лепестки — имена прекрасных человеческих свойств: любви, чистоты, ясности и величия».

2:145. Нам даны пять чувств для восприятия того, где мы и кто мы. Нам также даны способы постижения незримого, дух и душа, и пути их развития — онирические, шаманские, поэтические, музыкальные, мистические пути.

2:164. Второй сон турка. Образ веревки в реальности немыслим, но точен психологически. Веревка уходит в туман бесконечности. Бахауддин держит другой конец в настоящем и плетет новую веревку, продвигаясь вперед, волокна материализуются, удлиняясь по мере его движения. Вероятно, благодаря этому принципиально бесконечному занятию плетения веревки, намерение и усилие добавляют новые пряди в бытие. Это единение с тайной, и дневниковые записи — часть этого занятия.

Вот что сказал Бава Мухайяддин 22 марта 1979 г.: «Бог вне форм. Бог — сокровище без вида и образа, сокровище, способное наделить человеческую жизнь миром и покоем. На языке есть область, которая воспринимает вкус, а в глазу — область, воспринимающая свет. Так же и Бог существует, как область мудрости жизни, область веры, мощи. Бог — мощь, и эту мощь можно разглядеть в себе». Это великая тайна. Как ее открыть и как жить, исходя из нее? Нередко я полностью забываю об этом. Но как бы то ни было, мы всегда узнаем родниковую воду, пробуя ее на вкус.