Иван понял, что ему уже не заснуть, и тяжело, будто старик, встал и поплёлся в отхожее место. На дворе уже светало, небо серело, хотя несколько звёзд ещё с него поглядывало на землю. Вставать в такую рань не было никакого толку, но бессмысленно валяться в безнадёжных попытках уснуть ему надоело. Опять вспомнился сгинувший в уличных боях крестник. Так его и не удалось вырвать из цепких рук казацкой Фемиды. Несмотря на все старания Васюринского, отправили его в отряд штрафников для отвлечения резерва османов, там бедолага под янычарской саблей и погиб. Не смог его крёстный оборонить. Как теперь со вдовой друга говорить, атаман не знал.

Никогда в жизни, сколько Иван себя помнил, ему не приходилось переживать ничего подобного. В какие бы тяжёлые ситуации он за прошедшие годы ни попадал, гневить Бога сетованиями на тяготы ему и в голову не приходило.

«Окружили враги? Значит, надо пробиться сквозь их строй. Нечего есть в осаждённом таборе? Так сам Христос в пустыне обходился без нормальной еды не одну неделю. Воину, лыцарю такое терпеть тем более пристало. А плакаться и молить Господа об уменьшении испытаний – себя не уважать».

Иван обнаружил, что стоит во дворе собственного дома (век бы его не видеть!), тупо уставившись на ворота.

«Боже ты мой, совсем бараном стал. Скоро, наверное, вместо сала и горилки сено жрать буду. И постигнет меня вековечная баранья доля – стать чьей-то жертвой».

Со времени прихода молодого, можно сказать совсем юного, нищего, но гонористого шляхтича Ивана Васюринского на Сечь, ему угрожала опасность. Она стала постоянной спутницей казака, не оставляла ни на день, ни на час.

В дежурствах и патрулировании степи смерть угрожает каждый миг. Татары старались казацкие патрули и заставы вырезать в первую очередь, чтоб сохранить неожиданность своих набегов. Малейшая невнимательность могла обернуться смертью или рабской долей.

В быстро ставшем родным курене, который впоследствии переименовали в его честь. Люди на Сечь прибывали разные, но большей частью совсем не мирные и без приверженности к доброте и милосердию. По крайней мере те, кто там выживал. Любой из них мог взорваться от неосторожного слова, и даже страшное наказание за убийство боевого товарища останавливало не всех.

А в поездках на родную Малую Русь лучше было вести себя как на вражеской территории. Польские паны и их прислужники казаков не любили, стоило ожидать от встречи с католиком или униатом любой, самой неприятной неожиданности. Добиться справедливости в польских судах нечего было и мечтать. То есть помечтать можно, но всерьёз рассчитывать на какой-то толк от обращения в суд не приходилось.

Тем более смерть охотилась за казаками, вышедшими в поход. Безразлично, сухопутный, на панов или татар, или морской, на турок. Военное счастье переменчиво, в любой миг на казацкий отряд или чайку могла обрушиться беда.

Иван, успевший зайти в дом, полапал собственные лицо и голову.

«Чертовщина какая-то! Вроде недавно же брился, а зарос, как ёжик. Хотя… скорее – как кабаняра, хорошо, до Рождества далеко, резать скоро не будут. Или уже давно? Бесовские козни! Не помню. Совсем плохой стал, загнусь я от этой тихой жизни скорее, чем от вражеских пуль и сабель».

Привычка к опасности в сочетании с личной храбростью, большой запас сил, физических и духовных, сыграли с Васюринским злую шутку. Став адреналиновым наркоманом, он в крайней степени тяжело переживал спокойное, размеренное бытиё. Неожиданный, не по собственной воле сделанный поворот в судьбе тяжёлым грузом давил на его психику. Опасность ушла из его жизни. Как и возможность возглавлять любимый, переименованный в его честь, курень. И Иван затосковал.

На самом деле всё было не так уж плохо. Смертельный риск боя вполне мог прийти к Васюринскому прямо на дом. Стоило соседним государствам осознать, что казаки задумали строить государство, как вражеские армии зашевелились бы на всех границах. И вместо опеки куреня заботиться о государстве – достойная замена. Но пока Иван пребывал в печали. И, что предосудительно для представителя старшины, пил по-чёрному.

Для успокоения души вытащил всё своё оружие во двор и занялся его обслуживанием. Отполировал клинки двух своих сабель: тяжёлой, почти прямой, употребляемой им для морских походов польской карабели и сильно изогнутого, лёгкого, булатного персидского шемшира, используемого в конных походах и носимого обычно у пояса. Блеск клинков, их проверенная им острота немного подняли его настроение.

Прервал чистку и помахал, тренируясь, сначала одной карабелью, потом обеими саблями сразу. Крутился в воображаемом бою до появления приятной усталости в плечах. Собственной сноровкой и выносливостью остался недоволен.

«Эта, встреться мне сейчас какой сильный вражина, порубит он меня на куски и не вспотеет. Если, конечно, я его раньше не пристрелю. Надо бы поболе упражняться и, пожалуй… поменьше пить горилку. Скорости в движениях и точности в ударах не хватает. Только как её, родимую, не пить? Сабли-то мне скоро совсем не нужны будут. Ничего, кроме чернильницы, новомодной, Аркашкой предложенной невыливайки, мне носить надобности не будет. Ну… с прочим писарским причиндальем. Чтоб ему!..»