До семи лет близнецы были не разлей вода. А когда пришло время отдавать их в ученье, матери стало жаль отпускать от себя младшенького, даром, что младше он был на четверть часа. И сколько ни уговаривал ее Бертовин, воспитывавший этих двоих с рождения, не разлучать братьев, переубедить госпожу не смог. Рамон отправился в столицу пажом к герцогу Авгульфу, Рихмера отдали в замок соседа, престарелого барона.

Следующие десять лет Рамон бывал дома лишь наездами, когда позволял господин. Да еще на похоронах старших братьев. Последние три из этих десяти он и вовсе провел на Западе, сначала сопровождая сюзерена в качестве оруженосца, потом — как полноправный вассал водил копье под его знаменами. Вернувшись, Рамон хотел остаться дома насовсем. Даже женился. Невесту выбрала мать — но какая, в общем, разница? Была бы девица из приличной семьи, да с приданым, за последние пять поколений богатый некогда род изрядно оскудел. Но жена вскоре умерла, а сам Рамон постоянно ощущал себя лишним. То, что в его представлениях считалось доблестью, в глазах матери и брата выглядело нелепой прихотью взрослых детей, сменивших деревянных солдатиков на настоящие армии. И письмо от сюзерена, требовавшего к себе вассалов с трехмесячным запасом провианта, показалось посланием свыше.

Мать, узнав о предстоящем отъезде, лишь молча кивнула.

В последнюю ночь в замке Рамон проснулся от грохота. Откуда-то сами собой вернулись старые привычки, и он скатился с ложа, подхватив лежащий у изголовья нож, раньше, чем вспомнил, кто он и где. Дальше тело снова сработало бездумно: Метнуться на слух к человеку в комнате, уронить, прижать коленом к полу, держа нож у горла…

— Сдурел? — раздался полузадушенный голос брата.

Рамон выругался, убирая колено с его лопаток.

— Какого рожна тебя принесло? Зарезал бы спросонья как куренка….
– он снова ругнулся.

Надо было вечером с вином поаккуратнее, это ж надо, не вспомнить, что и где. Вроде последние два года не водилось за ним привычки просыпаться с ножом в руке, а тут — на тебе! Может, дело было в том, что мыслями Рамон уже был там, на Западе, где из-за любого дерева могла прилететь стрела, а чужой в комнате мог быть только убийцей.

Светца на обычном месте не оказалось, он обнаружился на полу, куда его в потемках смахнул Рихмер. Рамон поднял его, вставил лучину в чугунный расщеп, высек огонь. Повторил, глядя на брата:

— Какого рожна ты тут делаешь?

— Не спится, — буркнул Рихмер, глядя снизу вверх и отчего-то не торопясь подниматься с каменного пола.

— Когда не спится, нужно к бабе под бок, а не по замку шататься. Или она тебя снова из постели выставила?

— Да ну ее. — Брат махнул рукой. — Никуда не денется. Это ведь ты завтра уезжаешь, не она. Останусь тут опять один. В этом бабьем царстве. Пока не помру.

Он встал, пошатнулся, снова едва не смахнув на пол светец оперся о стол:

— Знал бы ты, как я тебе завидую… Руки в ноги — и поминай как звали. А мне тут с этими… расхлебывай.

Только сейчас Рамон сообразил, что от близнеца ощутимо несет хмельным. Вздохнул: похоже, выспаться перед дорогой не получится. Придержал Рихмера за локоть, усаживая на скамью.

— Погоди, сейчас приду. Попрошу, чтобы принесли горло промочить.

Тот мотнул головой, льняные волосы едва не задели огонь:

— Угу.

— Я сейчас. — Повторил Рамон и пошел будить слугу, от всей души надеясь, что пока он ходит, брата успеет сморить хмель. Каждый раз одно и то же: сперва пьяные причитания, мол, как же все это надоело, пора, пора что-то делать, потом отговорки, маменька заругает, жена пилить будет, наутро — то ли притворные, то ли настоящие слова о том, что не помнит, что он ночью молол, да и спьяну чего только нести не начинают.

Он нарочито медленно шел до комнаты, где спали слуги, вместо того, чтобы просто позвонить в колокольчик. Потом ждал, пока слуга принесет хлеб, холодное мясо и пиво, оставшееся с вечера.

Рихмер сидел, опустив лицо на скрещенные на столе руки. Рамон решил было, что брат все-таки уснул, и будить его не стоит, но тот поднял голову, едва слуга вышел, прикрыв за собой дверь.

— Пить будешь? — мрачно поинтересовался Рамон. Не дожидаясь ответа, налил пиво в две кружки, положил ломоть мяса на хлеб.

— Кажется, оставшийся год я не дотяну, — сказал Рихмер, принимая пиво. — Сопьюсь раньше.

— Год?

— Ну да. даже меньше — двадцать нам когда стукнуло?

— Два. Неполных. Но мне легче думать, что два.

— Думай-не думай… — Рихмер опустил кружку. — Авдерик погиб через день после того, как ему исполнилось двадцать один.

— В ту ночь многие погибли. На то она и война.

— Ты видел, как он…?

— Нет. Я тогда изо всех сил пытался не отдать концы и не наложить в штаны. Утром узнал.

Рихмер кивнул. Покрутил кружку между ладоней, вздохнул:

— Видел бы ты, что с матушкой творилось, когда тело привезли. Я грешным делом думал — рассудком повредилась. Вызвала меня от господина, а как приехал — вцепилась, ни на шаг не отпускает. Барон приехал обратно просить, она в ноги кинулась — мол, не забирай младшенького, старшие в чужих краях, хоть один в горе опорой будет. Чуть со стыда не сдох.

— А что барон? — поинтересовался Рамон.

— А что барон? Помялся-помялся, да и согласился. Так и остался при мамкиной юбке.