— Завтра? Почему такая спешка? Куда вы так торопитесь?

— Так шкашала мама. Шавтра мы уешаем. Туда, где папа шмошет продавать рубашки.

Рубашки. Вот в чем дело. Рубашки. Никто в Зефире не носит хорошо сшитые белые рубашки. Я сомневался, что хорошо сшитые белые рубашки пользовались большим спросом хотя бы в одном городе, где пытали свое счастье мистер Кюрлис, его жена и сын, куда посылала его фабрика. Не думаю, что во всем мире нашлось бы такое место.

— Я не шмог…

Немо поднял на меня глаза. От боли в его взгляде у меня защемило сердце.

— Я так и не шмог… шавешти себе друшей, — сказал он. — Потому што мы вше время переешали.

— Мне жаль, Немо, — сказал я. — Жаль, что тебе приходится переезжать, очень жаль.

Под влиянием мгновенного порыва я вытащил из своей бейсбольной перчатки мяч и протянул его Немо.

— Вот, возьми, — сказал я ему. — Сохрани его, чтобы иногда вспоминать о приятелях, которые остались у тебя здесь, в Зефире. Лады?

Немо помедлил. Потом протянул руку и схватил костлявыми пальцами своей волшебной птичьей кисти шершавую поверхность мяча, принимая подарок. Вот тут Джонни проявил себя истинным джентльменом: мяч принадлежал ему, но он даже глазом не моргнул.

Немо вертел мяч в руках, перекладывая из ладони в ладонь, и я не мог оторвать глаз от красных швов мячика, мелькавших между его пальцами и отражавшихся в стеклах его очков. Он вглядывался в глубины мяча, словно это был волшебный кристалл, в котором можно увидеть правду о нашей жизни.

— Я хошу ошташя шдешь, — тихо проговорил Немо. Из носа у него по-прежнему текло, и он чихнул. Потом снова посмотрел на меня. — Я хочу шить как вше. Мне до шмерти хочешя ошташя шдешь ш вами.

— Может, когда-нибудь вы вернетесь, — подал голос Джонни, но это было ни к чему. — Может быть…

— Нет, — перебил его Немо. — Мы никогда не вернемшя. Никогда. Никогда, ни на один день.

Немо повернулся к улице, чтобы взглянуть на дом, в котором так недолго прожила его семья. По его щеке скатилась слеза и, дрожа, повисла на подбородке.

— Мама говорит, папа долшен продавать рубашки для того, штобы у наш были деньги. По ночам она чашто кричит на него, называет ленивым и говорит, што не долшна была выходить за него замуш. А он вше отвечает ей: «Вот подошти, в шледующем городе я добьюшь швоего».

Немо быстро обернулся, его глаза снова уставились на меня. Перемена, произошедшая в нем, случилась всего за одно мгновение. Он по-прежнему плакал, но теперь в его глазах был гнев, гнев такой силы, что я вынужден был отступить на шаг, чтобы жар его гнева не сжег меня.

— Отец ошибаешя, в шледующем городе у наш шнова не будет удачи, — продолжал он. — Мы так и будем переешать и переешать из города в город, и мама будет кричать на него по ночам, а папа будет говорить, што в шледующем городе нам обязательно повезет. Но не штоит на это надеятьшя.

Немо замолчал Теперь в нем говорил только гнев: пальцы крепко стиснули мяч, костяшки побелели, а глаза уставились в никуда.

— Нам будет не хватать тебя, Немо, — сказал я.

— Да, — подхватил Джонни. — У тебя все будет в порядке, Немо, не переживай.

— Когда-то и вам повезет, Немо, — уверил его Дэви Рэй. — Ты молоток, ты добьешься своего. Когда выбьешься в люди, не забудь о нас, договорились?

— Договорились, — отозвался Немо, но в его голосе не было убежденности. — Мне ужашно не хочешя…

Он быстро умолк. Продолжать не было смысла: Немо был просто маленьким мальчиком и ему пора было идти домой.

Стиснув в руке бейсбольный мячик, Немо повернулся и двинулся через поле домой.

— Счастливо! — крикнул я ему, но он ничего не ответил.

Я попытался представить, какова жизнь у Немо: игра, для которой ты рожден, для тебя запретна; целыми днями ты сидишь то в одном, то в другом доме в разных городах, куда твою семью забрасывает судьба; тебе доводится прожить там ровно столько, чтобы тебя успели поколотить соседские хулиганы, но недостаточно долго для того, чтобы успеть сойтись со сверстниками, чтобы те узнали, что за существо скрывается под бледной кожей, натянутой на тощий костяк, за шепелявым ртом, за толстыми стеклами очков. Я бы не вынес такой муки.

Немо вскрикнул.

Крик сорвался с его губ так неожиданно, что мы вздрогнули от неожиданности. Сила звука была такова, что мы едва не подпрыгнули на месте. Крик изменился, превратился в пронзительный визг такой силы, что мы отшатнулись. Визг поднимался все выше и выше, так что уши глохли и разрывались от боли. Потом Немо повернулся, так же мгновенно, как начал кричать — сначала голова, потом плечи и торс, — и я увидел его глаза, ужасно расширенные, полные ярости, и оскаленные стиснутые зубы. Правая рука с мячом исчезла в стремительном замахе, обратившись в расплывчатую дугу, позвоночник выпрямился как хлыст — и Немо запустил мяч прямо в небо, почти по идеальной вертикали вверх.