Изобилие

Аннотация

Новая книга рассказов Романа Сенчина «Изобилие» – о проблеме выбора, точнее, о том, что выбора нет, а есть иллюзия, для преодоления которой необходимо либо превратиться в хищное животное, либо окончательно впасть в обывательскую спячку. Эта книга наверняка станет для кого-то не просто частью эстетики, а руководством к действию, потому что зверь, оставивший отпечатки лап на ее страницах, как минимум не наивен: он знает, что всё есть так, как есть.

Очистка Генка вывалился из универмага, толкая входящих и выходящих. – Раздись, ёптель! Дорогу, бляха! Люди послушно шарахались от него, кто морщился, кто отворачивался. На улице хороший мартовский день. Тает снег, солнце светит ярко, припекает даже. – Ё-о! – громко хрипит Генка, сдвигая плешивую кроличью шапку на затылок. – Бля буду – весна! Он, шатаясь, бредет по тротуару. Никто не хочет с ним столкнуться, обходят. – Эй, землячка, погоди! – пытается заговорить Генка с миловидной женщиной. – Давай эт самое… Я плачу! Ну-у… Замечает курящего парня. – Во, зёма, стоять! Парень, замедлив шаг, недружелюбно смотрит на Генку. – Зёма, дай, бля, покурить. Курить хочу охренеть как! – Принимает сигарету. – Во, и огоньку. Зашибись! Держи копыто! Топает дальше. Улица широкая, чистая. Весна, солнце. Люди кругом, жизнь. Сигарета тухнет. – Э-э, бля! Ну, ёп-та! Сука, бля! Генка стоит посреди тротуара, шатается, крутит в руках окурок. – Ён-ный рот! Он расстроен. – Твою-то мать!.. Прохожие сторонятся, обтекая пьяного. Какой-то пожилой, плотный дядя не хочет просто пройти – встал перед Генкой. – Чего раскричался? – спрашивает. – А те хер ли надо? А? – Чего орёшь-то? Постеснялся бы, – грустно говорит дядя. – Заберут ведь. Генка не понимает: – Чё, ветеран? Медаль есть, ёп-та? Чё ты, бля, лезешь? – Эх, ты-ы! – качает головой пенсионер. – Рот закрой! – Научился… – Рот, говорю, закрой! Пень тухлый. Медаль, да? Вали дальше, удод! – Научился… Домой бы ступал, проспался хоть. – У-у! Затрахать решил, да?! – Молоде-ец… – И пенсионер медленно идет дальше, убедившись, что этого не исправишь. Генка еще долго стоит, хрипит, размахивает руками, потом тоже двигается по улице. Споткнулся, упал. Потерял окурок. – Ох, бляха-муха! Встал, огляделся по сторонам. А день-то кончается. Солнце скатилось за пятиэтажки. Грустно, обидно… Генка заводит песню: – Да красноярское солнце, да над проклятой тайгою!.. К Генке подходят. Двое высоких, хорошо одетых парней. С приятными лицами. – Подожди-ка, – говорит один, беря Генку за локоть. – Чего? – Давай пройдем сюда. Они подталкивают Генку к забору. – Чего, ёп-та? – удивляется Генка. И вот за забором. Тут намечалась когда-то стройка. Котлован, на дно его сочится рыжая вода. Вокруг кучи земли, бетонные плиты. – Чего надо, бляха? – Вот сюда… Заводят за штабель плит, ближе к котловану. Генка испуган: – Зёмы, вы чё?.. – Давай, Андрей, – кивнул тот, что держит Генку за локоть. Андрей вынул из-под пуховика молоток. – Зёмы?! – Мы не зёмы. Мы очищаем город от мрази. Андрей!.. – Зё-о!.. Рот Генке закрывают рукой в мягкой перчатке, резко наклоняют вперед. Шапка слетает с головы, катится в котлован. Андрей коротко размахивается и крепко бьет Генку молотком по затылку раз и второй. 1995 г. Будни войны Пленные, в количестве восьми человек, копают братскую могилу для своих и наших трупов. День очень жаркий, воздух повышенно влажный. Все потеют. Я сижу на пригорочке, отвалясь на ствол сосны, и наблюдаю за работой, вытирая время от времени мокрое лицо вонючей, обтрепанной пидоркой. Пленные белеют незагорелыми голыми торсами, кое-кто даже снял свои пятнистые х/б штаны и остался в синих трусах. Мне неприятно смотреть на их шевеления, слушать их вздохи и тихие разговоры. Я охраняю их не один: вокруг сидят другие ребята в теньке деревьев, с автоматами на коленях и тоже смотрят на пленных или дремлют. Недалеко от готовящейся могилы сложены пирамидкой убитые с обеих сторон, в одинаковых камуфляжах, с одинаково короткими стрижками, в кирзачах одной фабрики. От них еще не пахнет мертвыми, так как полегли они все часа четыре назад, когда наш батальон сжимал кольцо. В двух шагах от трупов лежат умирающие враги. Они изредка постанывают и просят воды. Они не шумят и почти не двигаются, и на них не обращают внимания. Вражеский солдат со сломанной рукой спрятался в кусте вереска и тихо плачет там от боли или от страха. Я крикнул ему, устав молчать: – Не ной, боец, уже скоро… Он высунул лицо из куста, мутно на меня посмотрел, покачиваясь всем телом, и снова спрятался, ничего не сказав. Пленные копают саперными лопатками, и работа их продвигается медленно. Хорошо еще, что могила сегодня будет небольшая – человек на полста. Все пленные – сержанты и рядовые; их безусого лейтёху сразу после боя куда-то увели, а участь этих ребят определил приказ за номером двести семьдесят два… Они все молодые – лет по восемнадцать—двадцать. И мы тоже молодые. Срочники. Постепенно работающие скрываются всё глубже и глубже. Я встаю, снимаю с ремня фляжку, делаю пару глотков теплой воды и подхожу к яме. – Ну что, хватит? – спрашиваю. Пленные прекращают копать, смотрят на меня снизу без злобы и без надежды. Один, в трусах, отвечает: – Если аккуратно сложить, то хватит. Я помолчал, прикинул, потом сказал: – Углубитесь еще чутка, и хорош. Возвращаюсь к сосне, сажусь. – Эй… Эй, братан, дай водички глоток, а? – жалобно просит из куста парень со сломанной рукой. Я отвечаю: – Не дам. Он не настаивает. В такую жарень даже курить нет никакого желания. Но скоро вечер. Если ПХД подошла, то наши уже жрут. Что там сегодня?.. А потом – и сон. Я махнул Борьке, сидящему под соседней сосной. Он лениво поднялся, подошел. – Давай за кэпом. Скорее со всем этим кончим… Хавать охота – кишки слипаются. Борька бросил автомат за спину, побрел через лес к лагерю. Я крикнул пленным: – Ладно, закругляйся! Хорош. Из ямы вылетели лопатки, затем вылезли парни. Собрали лопатки и сложили в кучку. Присели на прохладный – из глубины – песок. Вытирают тела несвежими майками, чешутся. Мне тоже охота чесаться. Эх, искупаться б сейчас… Пленные ведут себя тихо. Молчат, ничего не просят, не ноют. Один только, худенький, чернявый, что-то подозрительно цепко поглядывает на меня. Вот не вытерпел и неуверенно подошел, но не близко, шага три не дошел. Я смотрел, ждал, чего скажет, а он переминался с ноги на ногу. – Чего тебе? Он тут же присел на корточки, быстро заговорил: – Слушай, д… друг, ты ведь из Питера? Я пожал плечами: – Учился там. А чего? – Ты на концерте был?.. Помнишь, концерт был… «Алисы»? В «Юбилейном», а? Я тебя видел… – Ну. И чего? – Мне не хотелось ничего вспоминать. – Друг, ты, это, ты скажи, чтоб не стреляли. А? Я у вас… за вас, короче… Скажи… Помоги, друг, а? – Не знаю, – сказал я. – Сейчас капитан придет, разберется. Жди пока. Он ушел к своим. Я закурил. Пленные посматривали на сигарету, но попросить не решались. Да я бы и своему не дал – с куревом нынче снова напряги. Пришел капитан Пикшеев. Он в выцветшем камуфляже, с рацией на боку, в высоких ботинках старого образца. Я встал ему навстречу. – Ну как, Сенчин, подготовил? – спросил капитан. – Так точно. Трупы укладывать? – Первый раз, что ли? Давай быстренько! Я крикнул пленным: – Складывай этих давай. Они принялись таскать убитых в могилу. – Место экономим, плотнее, – говорил я время от времени. Закончили. Капитан посмотрел в яму, поцокал языком раздумчиво. – Давай теперь раненых. Я поставил автомат на одиночные выстрелы, передернул затвор… Один из пленных переворачивал лежащих лицом в землю, а я стрелял. Стрелял в затылок, чуть выше шеи. Умирали тихо. Всех спрятали в яму. Капитан снова посмотрел туда и сказал: – Хреново выкопали, жлобы. Поверх лежать будут. Трогая теплое дуло своего АК, я ответил: – Да привалим землей потолще, ничего. Пусть бугор будет. Капитан поморщился, потянул время. Потом велел: – Ну, теперь этих… – И вздохнул. – Что-то тяжело сегодня… Давление, что ли. Солнце уходило за поросшую ельником и сосняком ближайшую с запада сопку. С озера потянуло свежестью. Очень хотелось есть. – Пора, пора, товарищ капитан, – сказал я. – Только один момент. – Понизил голос. – Вот тот, с черными волосами который, с краю, он к нам просится. Капитан Пикшеев посмотрел, поразмышлял, как всегда, и махнул рукой: – А, еще возиться с ним… Всех – так уж всех. – Ясно. – Я пошел к пленным: – Давай, братва, вставай на край. Они повиновались неторопливо и молча. До этого сидели на земле и о чем-то перешептывались. Теперь кто-то крупно дрожал, кто-то надевал штаны. Наши парни стекались сюда же, готовили автоматы. Вдруг из числа пленных выступил невысокий коренастый мужчинка в промасленной, заношенной пидорке с новенькой, яркой трехцветной кокардой и в застегнутом на все пуговицы камуфляже. Он заговорил сильным, но подрагивающим голосом: – Товарищ капитан, может, не надо этого… по-человечески. Одно дело – в бою этом дурацком, а так… Ведь на одном же языке говорим, все ведь… россияне. Зачем так?.. Потом же… товарищ капитан… – Ладно, боец, – перебил Пикшеев, – давай не жалоби меня. У меня есть приказ. Ясно? Если я его не буду исполнять, меня самого туда же отправят. – Капитан разошелся, он вообще не любит дискуссий. – И жалобить меня не надо – сами знали, что будет. Присягу давали? Давали. Теперь пора отвечать. А просьбами я сыт по горло уже. Ясно, нет? Стан-вись! Пленные сбились в кучу. Из вереска вылез увечный и прибился к своим, непрерывно качая распухшую руку. Невдалеке послышался шум знакомого «ЗИЛа». Это Костик везет в лагерь ПХД. Наконец-то… Мне с новой силой захотелось есть. Наши встали ломаной цепью шагах в десяти от еще не убитых. Капитан Пикшнеев похаживал по зеленой травке, беззвучно шевелил ртом, глядел под ноги. Остановился, достал из кармана мятый носовой платок, вытер пот со лба. Посмотрел на небо, бесцветно, нестрашно сказал: – Огонь. Ударил дружный залп короткими очередями. 1993 г. Под сопкой – Арбузик, оставишь? Он кивнул и, скрючившись, чтобы свет от зажженной спички был менее заметен в грязно-белой мути северной ночи, закурил. Я смотрел, как он затягивается, держа окурок внутри кулака, ловил ароматный дымок ненашего табака. Курить хотелось очень, я вздохнул. – Щас бы «беломоринку»… Арбуз усмехнулся: – Размаслался, обойдешься и этим. Я вздохнул снова. Было тихо, сыро и почти светло. Кончался июнь. Дождь, ливший весь день, к вечеру прекратился. Мы лежим в грязных, липнущих к телу одеждах и ждем рассвета. Перед нами крутая сопка, густо поросшая какими-то тонкими, похожими на рахитные елочки кустами, а за ней начинается город. Нам известно, что город этот большой, но сейчас его близость совершенно не ощущается. Не видно огней, не слышно звуков жизни. И вокруг нас лежат сотни людей, но их не слышно, не видно. Тихо. Я перевернулся на живот, уткнул лицо во влажный, мягкий мох. Хорошо он пахнет. – Добивай, – ткнул в плечо Арбуз. Я принял окурок, сделал тяжку. Пустая теплота наполнила грудь. – Гадость какая! «Беломору» хочу. Арбуз шутливо стал оправдываться: – Извини, но в продаже имелись только эти. – Ладно, – говорю сержантским тоном, – извиняю пока. После четвертой затяжки от окурка остался только фильтр. Я вмял его в мох, сплюнул и перелег на спину. Небо бесцветное и скучное. Одежда отсыревшая, воняет… Противно. Пальцы ног чешутся, их уже давно и упорно поедает грибок. – Арбузик, расскажи давай что-нибудь. – Что? – Ну, интересное. Он думает. Потом говорит: – Нечего. – Тогда неинтересное. Он еще немного подумал и повернулся ко мне: – Вчера анекдот услышал, когда у ПХД торчал. Ты его знаешь, наверное… – Может, не знаю. Арбуз устроился поудобнее, поджал ноги к животу. – Короче, жена торчит с любовником. Ну, все дела. Вдруг – муж. Жена выбегает к нему с ведром. Ну, с мусорным: «Вынеси, дорогой!» Муж взял, понес. Любовник скорее оделся, забежал этажом выше, дождался, короче, когда муж в квартиру вернулся, а потом домой покатил. Ну, приходит домой, а жена ему на пороге сразу ведро: «Вынеси, дорогой!» С Арбузиком мы вместе с того дня, как закончилась учебка и нас привезли на заставу. На учебке мы были в разных ротах, а на заставе держались вместе. Многое с тех пор изменилось, среди многих людей мы побывали, и вот теперь черт знает за сколько сотен км от того места, куда были призваны, черт знает в каком подразделении. Здесь у нас и погранцы, и вэдэвэшники, и болты. Называется это скопище – БПУ. Батальон пограничного усиления. Сначала в нем были только мы, пограничники, мы охраняли таможню, ж/д станцию, проверяли проходящие мимо составы, а потом… Потом все перемешалось, и наш батальон, разросшийся до размеров полка, вдалеке от границы выполняет самые сложные боевые задачи. Мотаемся по всему округу, занимаем и оставляем какие-то мелкие городки, поселки с тарабарскими названиями, моемся в речках и озерках, разбегаемся, соединяемся, лазаем по болотам, садимся в развороченные вагоны, куда-то трясемся в удушливом ящике БМП, устраиваем облавы, окружаем и попадаем в окружения. Теперь вот лежим перед сопкой, за которой начинается большой город, как нам сказали, самый крупный в этих краях. Я вчера видел у командира роты план: за сопкой начинается стадион, рядом территория какой-то бывшей в/ч, а дальше склады и жилые кварталы. Наша цель – прорваться до вокзала и занять оборону. Слева и справа от нас другие подразделения и формирования, и у них тоже свои цели и задачи. – Знаю этот анекдот тыщу лет, – говорю я Арбузику. – Предупреждал же… Он уныло вздыхает и отворачивается. Несколько минут не было никаких, даже самых слабейших звуков. Я лежал с закрытыми глазами, так как-то уютнее и, кажется, теплее. Думать ни о чем не хотелось, но когда лежишь вот так, мысли лезут, лезут… И становится страшно. Арбузик зашевелился, чиркнула спичка. Потом я почувствовал запах крепкого табака. Заныло внутри, как от голода. Но опять просить оставить было неприятно – он экономил, а я… Слушал, как Арбузик шумно втягивает дым, выдыхает, плюется… Он сам толкнул в плечо: – На, на парочку тяжек. Это был влажный чинарик овальной сигареты. Может быть, «Астры» или «Памира». Я жадно стал докуривать, даже сел, для большего удовольствия. – Сучара ты, Арбузик! – сказал ласково. Он улыбнулся и объяснил: – С вечера бы всё искурили, а сейчас бы… сосали. – Ты прав, чебурашка. – Я раздавил миллиметровый окурок во мху и лег на спину. – Хорошо-о… Долго без движения лежать не получалось, тело зудело, и невольно приходилось менять положение – тогда одежда терлась о кожу, и на какое-то время становилось полегче. Лишь пидорка, приросшая к голове, не двигалась – кажется, она не упала бы, если б меня подвесили вверх ногами. – Слушай, – тихо позвал Арбуз. – Чего? – Дай на Ленку посмотреть. А? – Обкончаешься, – пошутил я, но расстегнул заполярку на груди, залез рукой в глубь липких, вонючих одежд. Там, во внутреннем кармане кителя, лежал блокнот, а в нем истертая по краям фотография. Арбуз долго смотрел в белой мутности на снимок, горестно вздыхал и двигал скулами. – А меня никто не ждет, – сказал то же, что и всегда. – Родители только, братишка. Писем нету… Знаешь, у меня такой братишка классный! – Ты рассказывал. – Рассказывал… Арбузик отдал фотографию и загрустил. Грустит он редко, но, когда грустит, мне тоже очень плохо. И жутко как-то становится. – Э, ты чё? – начал я его тормошить. – Скоро домой, не ной ты… – А-а… – Не веришь, что ли? – И я начинаю рассказывать о скором: – Придешь ты, Арбузик, домой, примешь душ, в ванне належишься по полной, натянешь джинсы, там, маечку, свитер, подмышки попрыскаешь… И все девчонки твои! – Молчи лучше, блин. Я замолчал. Долго лежали, отвернувшись друг от друга. Даже, наверное, подремали. Где-то вдалеке зашумело. Неясно, с какой стороны и что именно. Пошумело и стихло. Я спросил: – У вас в школе НВП было? – Угу. – Смешно, да? – Угу. Говорить Арбуз не хотел, и я оставил его в покое. И сразу стало вспоминаться всякое. Мама, там, отец, город родной, Лена… Нет, лучше не надо. – Эй, Арбуз, а ты сколько писем не получаешь? – Четыре месяца. – Хе! А я – шесть! Так что, салага… Арбузик заворочался, сел. – Ладно, давай не будем. Крыша может съехать. – Да? – я тихо засмеялся. – Да уже съехала! Ты чё, не замечаешь? Арбузик расстелил на мху мятый газетный обрывок и стал выворачивать свои карманы. – Давай собирай табачинки, – велел он. – Я днем у нашего КП беломорных бычков набрал. Сейчас по штучке забьем. Я тщательно выскреб из карманов заполярки и из-под швов пидорки весь сор. На обрывке газеты образовалась маленькая кучка, далеко не сухая и не аппетитная. Крошки хлеба, какие-то волоски и шерстинки, песок. – Хрен с ним, – разглядывая все это, сказал Арбуз и выпотрошил сверху остатки полусгоревшего табака из папиросных окурков. Сделали уродливые самокрутки. Закурили. Запахло паленой шерстью, тянулось слабо, а дым был едкий и совершенно не табачный. Мы тихо кашляли. – Да, – шептал Арбуз досадливо, – это не в кайф. Я с ним соглашался: – Лучше лавровые листья курить. – Курили бы, если бы были. – Эх-х, а когда-то вот такие бычки выкидывал! Дурак… Помнишь, как на заставе жили? Арбуз не ответил. Я посмотрел на часы. Начало пятого. На востоке уже ощущается солнце. Арбузик снял сапоги, перематывает портянки. – Чё, готовишься? Он опять не ответил, возился что-то все, шарил по заполярке, подсумок проверил, автомат. Нервничает. Кое-где стали виднеться лежащие за кустами и пнями наши ребята по двое, по трое. Все, наверное, шепотом о чем-то базарили, хотели курить, ждали рассвета… Арбуз толкнул меня, я повернулся. Он протягивал мне кусок чего-то коричневого. – Что это? – Шоколадка. Я взял, засунул в рот. Арбуз смотрел на меня добрыми, грустными глазами. Я сказал ему: – Спасибо. Он улыбнулся и повернул лицо к небу. Шоколадка была приятно-горьковатая, вкусная. Когда она растаяла, я взбалтывал массу языком, наслаждался. Осторожно измельчал гнилыми зубами орешки. Глотать не хотелось. Далеко за нашей спиной, казалось – где-то из-под низу, затрещали вертолеты. Они приближались, треск усиливался. Это значит – сейчас в атаку. В кустах и за кочками зашевелились, забряцали автоматные ремни. Послышался глухой, подрагивающий голос нашего старлея: – Готовься, ребятки. Готовься. Арбузик подтянул к себе АК, вытащил из ножен штык-нож, пристегнул к дулу. Снял с предохранителя, передернул затвор. Я бормотал, боясь молчать: – Скорее бы… скорее бы взяли этот чертов вокзал… хренов, а то ведь провозимся до вечера… с пустыми кишками. Блин, когда ж это кончится… всё? Патронов три магазина. Бли-ин… А небо уже клокотало. Вот вертолеты за нами, вот над нами, а вот впереди. Один завис над нашей сопкой. И заработали пулеметы. Все ожило. Сразу стало не страшно, интересно даже – как всё пройдет. Старлей поднялся за нашими спинами и крикнул: – Вперед! Арбуз рванулся. – До встречи! – сказал я. – Давай, – ответил он небрежно, словно торопился по очень важному делу. Он пробежал несколько шагов и упал, перекатился влево. Сразу вскочил я. Упал немного впереди Арбуза, откатился. Услышал его бег. Он был уже рядом со мной, но вдруг дернулся, будто наткнулся на стену, и начал падать. С сопки очень короткими очередями бил пулемет. Я услышал писклявый выдох Арбузика, с колющим свистом ушла куда-то в лес пуля. Тут же с вертолета снова ударило по сопке. И сзади, из сосен, где стояли БМП. Я глянул на лежащего в двух шагах Арбузика, вскочил, чтобы бежать вперед. Но я не побежал, а упал через шаг. Говорят, взяли не только вокзал, но и весь город без особых потерь. Хорошо сработали вертолетчики, подавляя огневые точки и разгоняя противника. Всего один вертолет погиб: взорвался в воздухе. Еще два были подбиты, но сумели сесть. Экипажи отстреливались до подхода пехоты. В самом городе почти никакого сопротивления наши не встретили. К полудню он был занят. Тут же начались помывка и стирка. Но к вечеру поступили сообщения, что с юга к городу приближается вражеская колонна, а с северо-востока движется корпус морской пехоты какого-то контр-адмирала, усиленный вертолетами и бронетехникой. Началась подготовка к круговой обороне. Мы с Арбузом лежали рядом. Он лежал лицом в траву, а мне повезло – я лицом вверх. Правда, мне на лицо садились мухи, ползали муравьи, и я не мог их согнать. Под утро начался штурм. Слышались взрывы, вой ракет, грохот разваливающихся зданий. Яркое и широкое зарево теперь по ночам обозначало, что здесь находится большой город. Шум раздавался на многие километры. Мы лежали уже несколько дней. Как-то раз нас смочил дождик, а в основном погода стояла солнечная. Как-то пришли несколько солдат в серых бушлатах и в противогазах. Они собирали автоматы, патроны, гранаты. Взяли у нас и кожаные ремни, уже истертые, но все равно ценные. Осторожно пошарились в наших карманах. У меня вытащили шариковую ручку, давно пустой портсигар с картой родной области на крышке, а также фотографию Лены из блокнота. Сам блокнот выкинули. Солдат, нашедший фотографию, долго рассматривал Ленку огромными противогазовыми глазами, а когда к нему подошел приятель, показал ему. – Новую дрочилку нашел? – посмеиваясь, спросил приятель. – Да, как-нибудь в удобной обстановочке… – Давай-давай. Я потом успею с ней, когда тебя грохнут. Они ушли, а я вспомнил фотографию. Ленка на ней снята в скверике возле кинотеатра «Пионер». Наше любимое место… Ленка в коротенькой узкой юбке и белом свитере. Свитер широкий, но шея и плечи открытые. Она сделала губки розочкой и прикрыла немного глаза, томно так. На обороте фотки крупными, с красивыми завитушками буквами написала: «Это твоя Ленка. Навсегда». А у Арбузика его семейную фотографию не забрали, а взяли крутой кожаный бумажник, который он хранил как зеницу ока все эти годы. Для него он был вроде талисмана. Единственная вещь из дома, из той жизни. 1993 г. Сегодня повезло 3 июля. Станция Тайга Кемеровской железной дороги. Стоянка поезда Москва–Абакан двадцать минут. Многие пассажиры вышли из душных вагонов. Одни покупают кое-какую провизию на последние несколько часов пути, другие перекуривают на перроне или просто дышат свежим воздухом. Десяток солдатиков, следующих к новому месту службы, полезли обратно по команде лейтенанта – значит, вот-вот тронемся. Поедем дальше. Позади полстраны, двое с половиной суток пути, а до дому еще вечер и ночь. Что ж, не так долго. Год почти ждал этого момента – возвращения домой на каникулы, – теперь наконец он приближается. Я запрыгнул на свою верхнюю полку, устроился, раскрыл книгу. С книгой как-то время незаметнее идет, хотя любая сейчас покажется скучной – тянет мечтать, представлять, как встречусь с родителями, друзьями, погуляю по родному городку. Спасает сон. Вот тронемся, вагон будет покачиваться, колеса застучат монотонно. Чтение плавно перетечет в дремоту, а может, и усну крепко и надолго. Хорошо бы. – Что-то уж семь минут стоим лишних, – проворчала снизу соседка-старушка. – Или у меня что с часами… Да нет, всё правильно шли. Появился лейтенант, то ли в шутку, то ли серьезно объявил солдатикам: – Н-ну, орлы, придется хватать вещмешки и до гарнизона марш-броском выдвигаться! Больше солдат заволновались от таких слов ближайшие гражданские пассажиры: – А что случилось? Почему стоим-то? Что там говорят, скоро? Лейтенант неуверенно ответил: – Говорят, опять шахтеры на рельсах. Спокойное чтение под перестук колес, которое плавно сменится дремой, отменяется. Я отложил книгу, спустился с полки. Вслед за многими недовольными побрел по узкому коридорчику к выходу. На перроне, кажется, почти все обитатели временного дорожного жилища. Кое-кто побежал на станцию выяснять, как можно добраться домой другим транспортом. Некоторые из них возвращались обрадованные, вытаскивали багаж: – На автобус! Тут до Мариинска-то моего рукой подать. На настойчивые многоголосые расспросы проводник скупо, но твердо отвечал: – В Анжерске митинг, путь перекрыт. Ничего пока не известно. В вагонах включили радио. «Маяк». Из первой же сводки новостей узнали более или менее подробно: в районе станции Юрга Транссибирская магистраль перекрыта полностью, а в Анжеро-Судженске идет митинг, на котором решается – перекрывать дорогу или нет. – Еще хорошо, что Юргу проскочили, – сказал пожилой, мощного сложения мужчина с бокового места, открывая пиво. Старушка вздохнула: – Старик-то мой изведется. Из деревни нарочно приедет к поезду, а его нет и нет. О-ох-х, повидала внучат… – Что ж делать? – Мужчина глотком осушил треть бутылки. – Подождем-с. Потомившись еще немного у динамика, я снова вышел на перрон. Закурил. Со стороны станции шагал к составу солидный человек в форме железнодорожника с очень внушительными погонами. Рядом с ним плотной стайкой – проводники. Солидный на ходу отдавал распоряжения: – С каждого вагона список детей и инвалидов… Обеспечить людей питьевой водой… Сообщить о местонахождении туалета на станции… И мне, когда услышал эти несколько обрывочных фраз, ясно представилось, сколько проблем возникнет и у пассажиров, и у администрации, если наш поезд простоит здесь хотя бы три-четыре часа. Сколько чисто бытовых неудобств, не говоря уже о нарушении системы движения! Я бросил окурок, вернулся в вагон, к своей полке. Здесь чувствуешь себя не таким неприкаянным, немного как бы под какой-то защитой. Можно лечь, взять книгу… – Как там? Что говорят? – спросила старушка. – Кажется, будем стоять, – не стал я ее обнадеживать. Принялся было читать, но возник разговор между соседями. Невольно прислушался, книгу закрыл. Развозмущалась женщина, севшая в Омске: – Да согнать их просто-напросто! Какое они право имеют брать и задерживать поезда?! Люди торопятся, у меня лично похороны! Мне каждый час важен! – Вот-вот, – поддерживала ее старушка, – вот, правильно… – Летайте самолетом, – буркнул мужчина, как раз допив пиво. – Летайте сами, если денег куры у вас не клюют. Что ж сами-то здесь? – нашла противника женщина из Омска. – Легко сидеть говорить! – Так я и ничего. Пускай на здоровье бастуют. – Мужчина достал из пакета новую бутылку. – Довели людей, а теперь удивляются… Женщина взвизгнула: – Кто довел! Я довела?! – Горбачев дал всем волю, – сказала старушка. – Раньше-то и в мысль не пришло б выйти, а при ём все можно стало: и воровать без огляду, и бастовать вон сколь влезет. Мужчина усмехнулся: – При Горбачеве-то из-за другого бастовали. Тогда требовали, чтоб платили побольше, а теперь – чтоб хоть отдали наработанное. Вот и лезут на рельсы, что жрать нечего. – Мда-к, – недовольно крякнула старушка и уставилась в окно, за которым, наверное, надолго замерли черные, с сальными подтеками цистерны. Появились в конце концов утешительные вести: шахтеры решили пассажирские пропускать. Значит, сейчас мы продолжим путь. Вагон заполнился вернувшимися с улицы людьми, затем проводник долго выяснял, все ли на месте. Лейтенант провел поверку своих бойцов. Тронулись. Проплыла мимо и осталась позади станция Тайга. Начались поля и рощицы, картофельные делянки под насыпью. Я взялся за книгу. Вагон мягко покачивался, однообразный перестук убаюкивал. Обитатели вагона занялись обычными в дороге делами: одни раскладывали на столах еду, другие играли в картишки, третьи перебирали вещи, четвертые лежали, читали, дремали. О недавних нервных минутах, о вышедших на рельсы шахтерах никто не вспоминал: проехали относительно благополучно, повезло нам – и ладно. 1998 г. Кайф За все, как говорится, надо платить. Я вот напился у Андрюхи и пошел. Несколько раз падал. Около магазина «Кедр» меня взяли. – Стой-ка! – принял в объятия пэпээсник с дубинкой. Потом, помню, куда-то я побежал, а они за мной. Возле сберкассы упал. Помню, меня обыскивали. Нашли темно-зеленый камушек в кармане. – План! – обрадовался кто-то. – Не, камень, какой-то. Сунули его обратно. Потом, помню, стал я буянить. Вырывался. Но ничего, вроде не били. Потом, помню, в уазике ихнем сидел. Окошечко в двери с решеткой. Город за решеткой, люди спокойно ходят. А я сижу, смотрю. Пьяный. Потом ввели в помещение. Вот так вот направо – клетка большая, в ней битком людей. Налево – лестница вниз, а прямо так – стол; за столом милиционер с большим значком на груди и женщина в белом халате. Кого-то допрашивают. Подхожу к столу. – Зачем меня задержали? Меня подхватывает какой-то милиционер, перетаскивает на диван. – Посиди тут пока. Сижу, потом, помню, встал. – Не имеете права задерживать! Я поэт. Я пишу поэмы! Меня толкнули на диван: – Сиди давай. Сижу. Пить захотелось. – Дайте воды! Подводят к столу. – Фамилия, имя, отчество? – Сенчин Роман Валерьевич. Поэт. Женщина тоскливо: – Зачем так напился? – Надо. Снова, помню, оказался на диване. Сижу. Кого-то другого допрашивают. Пить хочется. – Дайте воды! Не дают. Встаю, застегиваю пальто и пытаюсь уйти. Бухают на диван. – Сиди спокойно. – Убейте меня. – Зачем? – Вы ведь любите убивать. – Сиди спокойно. Сижу, сижу. Пить очень хочется. Все кружится. Весело. Начинаю петь: Мама хочет, чтоб я был! Папа хочет, чтоб я знал! Я прожил почти сто лет! Я сто лет на все срал! Из клетки бурно одобряют. Вскакиваю и ору: Не хочу, чтобы я был! Не хочу, чтобы я знал! Не хочу-у!.. Меня волокут вниз. Визжу, пытаюсь вырваться. Нет. Какая-то, помню, маленькая комнатка. Милиционер: – Раздевайся давай. – Что? – Раздевайся, говорю. – Аха! – Сую ему под нос фигу. Удар коленом ниже живота. Приседаю и успокаиваюсь. И сразу, помню, голый, с одеялом в руке. Ногам холодно, липко. По коридору. Слева и справа отсеки. Вся лицевая сторона и дверь из сетки. Видел такое в фильмах. Везде люди. Много. Облепили сетку, что-то орут, смеются. Вот уже в одном из отсеков. Полно людей. Деревянный настил, чтоб лежать. Мне сразу ничего не говорят. Все страшные, в одеялах. Одеяла такие грязные, что страшно. Провал. Помню, тихо, тусклый дежурный свет. Сижу на краю настила. Рядом мужик с рыжей бородой. – …А меня жена сдала. Сама, гада. Ну, пришел домой веселый… Утром прибежит выкупать. А пить хочется. – Здесь вода есть? – оглядываюсь. Рыжий смеется. В углу грязный сухой писсуар. Встаю. Колочу в сетку, ору: – Дайте воды! Во-ды! Во-ды! Ору, помню, долго. В соседней камере зашумели. И в нашей. – Во-ды! Во-ды! – это я ору. И другие что-то выкрикивают, сетку трясут. Подходит, который меня раздевал. П-ш-ш-ш. Падаю. Прямо в глаза! – У-у-у-у-а-а!! Повалялся, проморгался. Вскакиваю. Они все смотрят на меня спокойно. – Что же вы?! Надо восстать! Никто не хочет. Опять тихо. Сижу. Рыжий что-то мне объясняет. Потом падает и засыпает. Сижу. Тихо, тоскливо. Все спят, многие безобразно храпят. Постепенно трезвею, но думать не могу. Просто жду. – Дежурный, а-а! – вульгарный женский голосок слева. Оказывается, и женщины есть. – Дежурный, а-а! Кто-то смеется, я улыбаюсь. – Эй, дежурный! – уже другой, грубый и живой. Тоже женский. – Что, девчата, хотите? – кто-то спросил. – Хотим! – ответил грубый голос. – Эх, да не сидел бы я в темнице!.. Смеется кто-то. – Дежурный, а-а! Смех. – Да дежурный, твою мать!! – истошный крик грэбой. – Скорее сюда! – Дежурный, а-а!! Появляется дежурный, который мне прыснул. Проходит. Какие-то разговоры там, ахи. Дежурный быстро уходит обратно. – А-а-а!!! – уже не тоненько и вульгарно, а душераздирающе. Бодрствующие мужчины озабочены: – Что там? Кого зарезали? Ничего не понятно. Кутаюсь в одеяло. – А-а-а!!! Потом женщина-врач с железным портфельчиком. Дежурный. Та женщина из-за стола. Вновь разговоры. Потом отчетливо: – Одевайся, пошли. – Не могу я! А-а… – Что я тебя на руках, сучку, понесу? Женские голоса. Потом обратно женщина-врач и женщина из-за стола. Через несколько минут – какая-то вся маленькая, в клетчатом пальтишке. Идет медленно, хватается за решетку. Сзади дежурный. Потом тихо опять, спокойно. – А что с ней? – трезвый вроде мужской голос. – Выкинула, – голос грэбой. – С пятого месяца. – У-у. Смотрю на сокамерников. Спят лежат. А мне места нет. Упасть, зарыться в эту массу тел и одеял боюсь. А сейчас уснуть бы… потом проснуться. Идет мимо дежурный. – Гражданин дежурный! – я ему. – Дайте водички, все подпишу. Он даже остановился, посмотрел. Усмехнулся, пошел дальше. А время идет. Медленно так идет. Еще, наверное, вечер. Приводят новых. Этих даже не раздевают. Суют по камерам. В нашу не суют – некуда. Справа, где лестница, возникают звуки борьбы. Сипят, возятся. Потом тихо. Потом: – А-а-а! – и поток нецензурных ругательств. Это мужской голос. Потом: – А-а! Суки драные, волки позорные!.. Вроде заткнули рот. Мычание. Парень в камере напротив, которого недавно привели, выворачивает глаза в сторону лестницы. Жадно смотрит. – Что там? – спрашиваю. – На стул Леху посадили, с-суки! Этот, напротив, в белом грязном свитере, порванных джинсах. Долго сидит у решетки, потом ложится на настил и затихает. Проводят кого-то, все лицо в крови. Еще кого-то. Потом дежурный кричит: – Мишаков! – Здесь, здесь! Забирают наверх Мишакова. Потом опять тихо. Начинаю дремать. Появилась уборщица. Протирает пол. Прошу: – Тетенька, дайте водички, а! Водит шваброй туда-сюда. Не реагирует. – Дайте, а? Глоток. – Не положено. Медленно проплывает мимо. Больше не дремлется. Время идет. Когда же утро? Башка раскалывается. Язык одеревенел, во рту все горит. Сижу, качаюсь, как индус, кутаюсь в одеяло. Долго, очень долго ничего не случается. Люди отдыхают. Храпят, сопят, свистят, мычат. Встаю. Стараюсь посмотреть, что там делается слева, справа. Ничего интересного. Ничего не видно. Рассматриваю стены камеры. Надписи всякие: «Здесь был Василий У.», «Балтон. 2.2.92.», «Трезвяк это рай». Ногтем старательно выцарапываю: «Сен. 14.03.94. Понравилось». Еще примерно часа через два начинается некоторое оживление. Выкрикивают фамилии, людей уводят. – Выпускать начали, – бормочет рыжий мужик, мой сосед. Он сидит, трет лицо, шею, грудь. Все очень быстро просыпаются. Встают, садятся, шумят. – Ельшов! – Здесь я! Из нашей камеры уводят Ельшова. Многие возвращаются. Они одеты. Их помещают куда-то дальше, влево. Опять уборщица с ведром и шваброй. Мечется по коридору. Рыжего тоже забирают. Наша камера постепенно пустеет. Нервничаю. – Сенчин! – Я! Наконец-то!.. Выводят. Ведут по коридору. Вот закуток какой-то. Кресло с ремнями для рук, ног, шеи. Сейчас оно пустое. О! Раковина! – Можно попить? Дежурный разрешает. Делаю пару глотков. Вода холодная, пресная. Больше не хочу. Заводят в комнату. По стенам – большие ячейки. В некоторые засунуты комки одежды. Дежурный смотрит в список, достает мою. – Одевайся давай. Одеваюсь. – Все на месте? – Вроде. Вот одет, обут. Карманы пусты. Платочек только носовой. – Одеяло сверни. Сворачиваю серое, в пятнах одеяло, кладу на стопку таких же. Возвращаемся в застенки. Запирают в камеру. Тут все одетые. Сидят, молчат, ждут. Тоже сажусь. Прислушиваюсь к выкрикам фамилий. – …А если денег нет? – робко интересуется юноша из угла. – Тогда как? – Домой повезут, – отвечает кто-то, – чтоб выкупали. – Домой?! Юноша в отчаянии. К камере подходят два милиционера в куртках и дежурный. Открывают дверь. – Скорбинский, выходи! – Куда? – Узнаешь. – На пятнаху? – Выходи давай. Но Скорбинский не хочет. Его ловят, вытаскивают силой. Он орет, мечется в руках. Дверь замыкают. Крики Скорбинского все дальше и дальше. – Пятнадцать суток – это вилы, – хрипло объясняет парень с огромной шапкой на голове. – Три раза тянул. – А за что дают? – вновь подает голос юноша. – А за все. По пьяни натворишь делов, и влепят. Даже и сам не помнишь… – Рикшанов! – Тут он. Из отсека напротив забирают Рикшанова. Снова молчание. Ожидание. – А можно вещами выкупиться? – допытывается юноша. – Можно. Смотря, кто там сидит да какие вещи. Мо-ожно!.. Опять появился дежурный. В руках бумажка. – Липин, Егоров, Сусоев, Дьяченко, Усольцев, Никитин, Рогожин. Из камеры увели троих. Оставшиеся молчат. Совсем устал. Лег на деревянный этот настил. И уснул. Проснулся, наверное, быстро. Дежурный выкрикивал следующую партию: – Якунин, Перляков, Вениченко, Жлобин, Сенчин, Абакумов, Местер. Собрали, повели. Теперь наверх! В той комнате, где диван, клетка. За столом всё те же. – Сядьте. Садимся кто на диван, кто на корточки. – Жлобин. Долго разбираются со Жлобиным. Он стоит у стола. Какой-то у них там разговор. Что-то дурно, тошнит, дрожь, пот по спине холодный. У них разговор бесконечный… Устал. Перляков, Местер, потом я. – Ну что, Сенчин? – спрашивает милиционер со значком. – Что – что? – отвечаю. – Что с тобой делать будем? Мнусь, мне тяжело. – Не знаю. А что? Милиционер смотрит в бумажки. – Ну что? На пятнадцать суток думаем тебя оформлять. Чуть не падаю. – За что? – Как – за что? Оказывал сопротивление при задержании. Здесь буянил, кричал… – Простите, – голос дрожит от страха, – не помню. – Ну, это не важно. Психологическая пауза. – Ладно! – в конце концов вскрикивает этот, со значком. – Так как ты у нас вроде впервые… Впервые? Спешу: – Конечно, впервые! – Вот, – он лезет в сейф, что стоит справа от него, – забирай свои вещи… Паспорт, фотка любимой, пилка для ногтей, камушек, медиатор, несколько денежных бумажек, мелочь и какие-то несусветные наручные часы. – Это не мое, – говорю я и их отодвигаю. – Да нет, – милиционер смотрит в список, – твои. – Не мои. – Ну, у тебя же были часы? – Угу. Черненькие такие, без браслета. «Монтана». Долго ищет их в сейфе. Находит. Когда двое часов рядышком лежат на столе, жалею, что не взял большие, классные. – Все вещи? – Все, – рассовывая их по карманам, отвечаю я. – Только денег мало. Идет разборка с деньгами. Оказывается, при доставке сюда у меня имелось при себе тридцать тысяч четыреста пятьдесят рублей. За обслуживание – двадцать одна тысяча двести рублей. Осталось, следовательно, девять тысяч двести пятьдесят рублей. Покорно вздыхаю, хотя знаю, что перед пьянкой в кармане моих брюк лежала пачечка из восьми десятитысячных купюр. Даже если туда-сюда… Хрен с ним, лишь бы выйти скорее. Расписываюсь сначала в каком-то журнале, затем в квитанциях. – Ну, все. Свободен. Неужели закончилось? Улыбаюсь: – Спасибо за заботу. Столько людей!.. А можно, я про вас поэму сочиню? Усталая женщина говорит: – О нас, Рома, лучше в прозе. – Хорошо, попробую в прозе. И вот я на улице. Весна кругом! Только здесь ощущаю, как же мерзко пахнет там, в здании за спиной. Утро. Солнышко. Люди ходят, ничего не зная. И я пошел. Иду, дышу. Глаза слезятся. Лужи. Я иду по лужам. Тепло. – Э-эх! Кайф. 1994 г. Мясо Ближе к вечеру, кажется – в среду, к К-ому ж/д вокзалу подъехал грузовик «ГАЗ» с будкой. Такие машины у аварийных сантехников и в медвытрезвителях обычно бывают. Из кабины вылезли два человека в милицейской форме. И из будки еще один, тоже по виду милиционер. У старшего – лейтенанта – рация, кобура, у двух других – дубинки, погоны младших сержантов. Вошли внутрь вокзала. В залах ожидания, в буфетах, у касс – битком людей. Конец лета – народ активно перемещается. Первым забрали валяющегося между рядами сидений старика в истасканном черном пальто; голова и лицо сплошь в длинных седых волосах. Отволокли в будку. Потом в бесплатном туалете взяли двух мужиков-бичей. Они сидели возле раковины и курили. Не сопротивлялись. Лениво проследовали к машине. На втором этаже у киоска по продаже газет и журналов обнаружили женщину-туркменку (или таджичку, а может, узбечку) и ее сына лет шести-семи. Велели предъявить документы. Документов не оказалось. Их увели. Там же, на втором этаже, забрали пьяного человека. Никаких ценностей и удостоверения личности в кармане не обнаружили. На платформе № 3 была задержана и препровождена в машину собирательница стеклотары, явная б. о. м. ж. Семерых, видимо, было достаточно. «ГАЗ» завелся и уехал от К-ого ж/д вокзала. Он долго колесил по городу, затем стал сбиваться к окраине, в направлении юго-востока. Вот грузовик миновал несколько кварталов, готовых к сносу, но жилых еще деревянных избушек, проехал рядом с заброшенными складами Минторга, перебрался по мосту через речку К-ку и спустя еще минут пять въехал в ворота частной звероводческой фермы «Золотой мех». 1993 г. Изобилие С чего начать – даже не знаю… Колбасы – пять сортов вареной и три копченой. Сервелат, салями. Ветчина рубленая и просто ветчина. Сыры – «Нежный», «Голландский», «Костромской», «Российский», «Пошехонский», какой-то еще с зеленой плесенью. Потом – яйца куриные трех категорий и перепелиные в коробочках. Масло сливочное по двести пятьдесят и пятьсот граммов, а также сколько хочешь – от большого куска. Маргарины различные. Растительное масло в пластиковой таре. Жиры… Фритюрный жир «Экстра», внутренний жир, сало. Сало соленое, сало копченое, шпик. Куры копченые целиком и ножки, крылышки, грудки отдельно. Окорочка. Куры гриль тут же готовятся. Пахнут… Икра лососевая в стеклянных баночках и в металлических. И на развес. Черная тоже есть. Консервов различных – не сосчитать. Консервы для собак и для кошек. Из рыб – сельдь, окунь морской, камбала, горбуша потрошеная и непотрошеная, омуль, пикша, скумбрия и ставрида. Минтай, скрюченный в уголке. Та-ак… Ну, сахар, соль, специи. Мука. Для блинов отдельная. Для кексов. Крупы – рис, рис пропаренный, манка, гречка, сечка, горох, пшено, перловка, овсянка. Макаронные изделия – за неделю все не перепробовать. Отмечу спагетти с поваром на упаковке. Вкуснее ничего не бывает. Их даже промывать после варки не надо – не слипаются совершенно… Конфет просто море всевозможнейших, и плюс «Ассорти» в коробках. И с коньячной начинкой, с ликером, с бальзамом, с орехами, с фундуком каким-то. Шоколадки. Шоколадные батончики, пастила, мармелад, зефир белый, розовый, в шоколаде. Печенье «Медовое», «Спортивное», «К чаю», «Сюрприз» и так далее. Пряников сортов пять. Вафли – два сорта. А также иностранные печенья, рулеты, тортики в красочных упаковках. Кофе растворимый – двенадцать сортов, два сорта кофейных зерен, кофе молотый. Какао есть. И халва есть… Так, что еще выделить? Молочные, кисломолочные продукты. Йогурт… Переходим к фруктам. Бананы, конечно, яблоки по семь восемьсот за кило нормальные и по четыре тысячи обрезанные, апельсины, лимоны, виноград (не очень, наверное, хороший – мелкий какой-то), мандарины зато – как на подбор, каждый в отдельной упаковочке. Есть киви. Манго. Фейхоа. О луке, картошке, свекле и говорить не стоит. Лежит огромный арбуз кэгэ на семь. Откуда он в феврале?.. Теперь – напитки. С легкого начнем: восемь различных газировок, наших и зарубежных, в пластиковых бутылках, в стеклянных по пол-литра, литру, полтора и по два. Плюс – соки. Плюс – разнообразные минералки. А в спиртном прямо теряешься. Наша водка – «Золотое кольцо», «Минуса», «Старательская», «Столичная», «Пшеничная», «Русская», «Старорусская», «Колесо фортуны», просто «Водка». Иностранная – семь наименований. Водка в жестяных баночках – «Асланов» и какая-то с черепом на боковине. Много-много, даже до тоски, всяческих «Черемух на коньяке», настоек, аперитивов. Аперитив «Степной» выделяется. Хорошо идет. Вина – три полки заставлены, плюс игристые, шампанские. Кувшины какие-то, сабля с чем-то бордовым. Четыре сорта коньяка, рядом – восемь пугающих сосудов с шестизначными цифрами. На них и смотреть не стоит. Пиво, конечно, пиво! Пивковское… «Жигулевское», «Московское», «Охотничье», пиво в банках, баварское пиво и наше, как баварское, и чешское, и всякое. О сигаретах говорить не буду – я предпочитаю свои, с детства их курю. А в отделе «Кулинария» – опять куры гриль крутятся, пахнут, манты готовые, пирожки, сосиски в тесте и просто – с горошком, рыба жареная, беляши, чебуреки, тесто пельменное и пирожковое в целлофане, мороженое простое и эскимо. Пельмени «Русские», еще какие-то, вареники, блинчики, котлеты, биточки – всё куча-малой в плоском холодильнике со стеклянной крышкой. Три высоких столика – можно кофе чашечку выпить или освежиться апельсиновым соком. Закусить быстро, но плотно. Какое удовольствие стало ходить по магазинам, видеть такое сказочное изобилие! И что бы ни говорили, как бы ни ругались, а вот вам картина – в каких-то три года прилавки забились до отказа, новое негде раскладывать. Поверить нельзя, что когда-то было шаром покати – килька в томате, детское питание «Малыш», которое мылом пахло, и морская капуста. – Сынок, извини ради бога… Извини, сынок, спросить хотела… У тебя двух сотенок не будет… на хлебушек, милый? Уж ты извини… – Эх, бабушка… Да откуда? 1995 г. Таможня Меня трясут за плечо. Я просыпаюсь, выпрямляюсь на сиденье, осматриваюсь. Автобус стоит, в салоне горит полный свет, пассажиры суетятся, копаются в сумках, пакетах. По проходу, перешагивая через сумки, путаясь в добротном казенном тулупе – клеймо-звездочка на подоле, двигается милиционер. Второй стоит надо мной: – Ваши документы. Я вытащил из-под свитера, из нагрудного кармана рубахи паспорт. Милиционер взял его, полистал. – На таможню, – велел, сунув паспорт в карман, и добавил строго: – Со всеми вещами! Он перешел к соседним сиденьям, а я с сумкой полез к выходу. На улице мороз, ночь. Сразу начинаю дрожать, кутаться в пальтишко. Вспоминаю, нет ли у меня чего-нибудь запрещенного. Вагончик таможни огорожен со стороны дороги бетонными плитами, с его крыши на автобус направлен свет мощного прожектора. У дверей стоят двое молодых людей в гражданской одежде, в руках у них автоматы. В вагончике досматривают троих. Я встаю у перегородки, ожидая своей очереди. На столы вывалено содержимое карманов: бумажники, сигареты, спички, носовые платки, зажигалка, мелкие деньги, пуговица, карманный сор. Милиционеры осматривают это тщательно, кропотливо. И из сумок достается все, что есть. У кого-то бритва и полотенце, у другого бутылки пива, у третьего сало… Очень долго задерживаются с парнем, в сумке которого оказывается пакет с (как он объяснил) семенами. В пакете бумажные сверточки. В сверточках что-то хрустит. Что же это? Действительно семена? А может быть?.. Пакет развязывают, сверточки разворачивают, и милиционеры сообща смотрят, трогают, нюхают, советуются, спорят. Наконец парень с семенами отпущен. Мой черед выворачивать карманы и выкладывать вещи из сумки. У меня – как у всех: курево («Беломор»), коробок спичек, грязный носовой платок, булавка, мелочь, ручные часы без браслета, автобусные билетики. Ничего криминального, правда, подозрение вызывают папиросы, каждую из них осматривают, нет ли внутри чего. Нет. А в сумке – комок белья в стирку, книга, кулек с хлебом и остатками колбасы, зубная щетка и зубной порошок в баночке. Баночку вскрывают, порошок нюхают, колют спицей. – Пастой лучше чистить-то, – дружелюбно замечает один из милиционеров, – чем мелом этим. Я отвечаю: – И дороже. Ну, все в порядке, я свободен. Паспорт мне возвращен. Сгребаю со стола белье, книгу и прочее, сую в карманы «Беломор», спички, часы. Иду к автобусу. Автобус тарахтит, глушить мотор на таком морозе небезопасно. Водитель ходит перед фарами, курит, ворчит: – Соляры сколько горит, мать вашу так!.. И чего все надо?.. Каждый раз такая!.. Он бросает окурок, оббивает с ботинок снег о колесо и лезет в кабину. Я закуриваю, топчусь, чтоб не закоченеть. Холод страшный – даже глазам больно, – глубокая ночь, тайга и горы вокруг, в небе звезды горят ярко-ярко, и даже свет прожектора, фар не делает их блеклыми. Жутковато. Еще эти пареньки с автоматами… Не курится, дым плотный, боюсь им задохнуться. Топчу почти целую папиросу. Идет поверхностный досмотр багажа, вещей пассажиров в салоне. В вагончик приглашают наиболее подозрительных, похожих на наркоманов и наркокурьеров. Остальными занимаются на месте. Сегодня ничего, а в прошлый раз мне пришлось разуваться, закатывать рукава и показывать вены. Меня тогда прохлопали всего, лазили в карманы и нашли окурок «Примы», очень помятый. Окурок был искрошен над газетой, но в нем ничего, кроме табака, не оказалось. А сегодня нормально. Вот в конце концов и закончилось. Я снова в теплом салоне «Икаруса», сижу в кресле и готовлюсь заснуть. Выключается свет, пассажиры затихают, автобус трогается. Таможня на границе Тувы, республики в составе России, и Красноярского края, – позади. 1995 г. Ничего 1 Давай я попытаюсь тебе объяснить – некоторые вещи достаточно трудно понять, – как все именно так получилось. Все это получилось потому, что просто вокруг всего очень много, все такое разное и все надо попробовать. А на самом-то деле – глупые кружочки из разноцветной бумаги. Понимаешь, о чем я? И потом наступает разочарование, все говорят, ты, мол, человек, не нашедший своего места в жизни, ты много пьешь, а это дурной тон. Что такое дурной тон? Теперь все заняты проблемой респектабельности, все хотят выглядеть и жить респектабельно. Но я тебе расскажу про Серегу. Он скоро умрет, и я не расстроюсь по этому поводу. Он прожил 30 лет, ему было здесь плохо. Люди учили его и морщились, если Серега не подчинялся, они бросали его. Самое, понимаешь, обидное, это когда не хотят слушать, а ты говоришь сокровенное, тайное про себя, про вообще этот мир. Конечно, ты можешь говорить такое, только выпив, прилично выпив, а тебе отвечают: «Ты пьян, иди ляг». Становится тоскливо и совсем-совсем одиноко, словно тебя заперли в темной комнате, в руках у тебя интересная книжка, но ее невозможно читать – не разобрать ни слова. Понимаешь, о чем я? Теплое утро, июль, солнце щекочет вам веки. Вам кажется, что вы ребенок, что вы лежите где-то в саду, над вами висят вишенки, яблочки и лучик, пробившийся сквозь листву, нежно будит вас. Улыбка на вашем лице, вы чувствуете ее; лицо у вас детское, чистое, оно похоже на яблочко или вишенку. Зеленая, с бекарасами лужа, протухшая вода вместо утренней ванны, над вами не плодовое деревце, а старый тополь, на стволе крест красной краской – его скоро спилят. И потом вы встаете, отряхиваетесь кое-как и идете. И с каждым шагом, с каждым вздохом город вливается в вас, угарный газ выдавливает глаза, тащит сердце к горлу и протыкает барабанные перепонки. Каждый прохожий кусает вас, каждый автомобиль едет по извилинам вашего мозга, каждый пешеходный переход разрывает вас на куски. Каждый шаг, каждый дом, каждая травинка на узком газоне. И вам ничего больше не остается, как вечером вновь рухнуть в зеленую лужу. И мы с Серегой пытаемся любить одну девушку, точнее – женщину, ей двадцать шесть. Сереге тридцать, а мне двадцать четыре. И мы ее действительно, наверное, любим. Ее зовут Света, Светлана, у нее маленькая дочь, а муж сбежал. Мы часто говорим о ней, мы говорим, что это самая лучшая женщина, и она действительно, наверное, самая лучшая. И когда мы приходим к ней, она нас не впускает. Она говорит, что мы пьяные, и запирает дверь. Мы кричим ей нежные слова и все такое и что мы не пьяные, а просто выпили, чтобы набраться смелости к ней прийти. Понимаешь, о чем я? Серега забирается на трубу заброшенной кочегарки и кричит оттуда всем про Светлану. И он говорит, что когда-нибудь разожмет пальцы и полетит. Светлана смотрит из окна, когда Серега торчит на трубе, кочегарка как раз во дворе ее дома. Ему нечего терять, у него никого, кроме Светланы. И он легко разожмет пальцы, поверь. И он полетит. А Светлана, она все поймет, она тогда все поймет, но будет поздно. И я отвернусь от нее, я уйду куда-нибудь и надерусь. Понимаешь меня? Наш город довольно большой, а мне кажется, что я со всеми знаком, что в каждом подъезде я перекуривал в зимние вечера, что изучил разброс цен по магазинам и ларькам, досконально знаю, где есть дешевая, не ядовитая водка. Понимаешь, город для меня как большая квартира. Всю жизнь я занимаюсь тем, что брожу по нему и смотрю. Я не любил учиться, много прогуливал, когда были деньги, шел в кино, а когда не было – шатался. Я всегда делал то, что мне по душе. И Серега такой же. Вот у него никого не осталось, он поменял трехкомнатную квартиру на однокомнатку, а девятнадцать миллионов пропил. Еще один миллион он отдал мне – послезавтра я уезжаю. Мне надоел этот город, надоело вариться в забытой кастрюльке, перебирать кружочки из разноцветной бумаги. И все, даже самые стойкие, остепенились, засучили рукава и стали работать. Остался один Серега. Серега скоро умрет. Я уеду, и он умрет. Он мне точно это сказал. Он залезет на трубу, покричит, отпустит ржавую скобу и полетит. Он упадет. Понимаешь? Но мне нужно ехать, я еще на что-то надеюсь, чуть-чуть, самую малость. Сегодня я позвонил Свете, Светлане, почти трезвый еще позвонил, и сказал: «Послезавтра я уезжаю. Честно. И знаешь, я честно тебя очень люблю, а Серега тебя еще больше любит. Жалей его, он останется теперь совсем одиноким». И когда я замолчал, я думал, что Светлана скажет те самые несколько слов, несколько главных слов, но она сухо спросила, так убийственно строго: «Всё?» «Всё», – сказал я, а она положила трубку. Меня словно об стену ударили, я слушал эти гудки, торопливые пики, и мне стало плохо, я качал головой. Понимаешь меня? И вот я надрался. Понимаешь, всему миру я не по кайфу, и он мне, какой вот он есть, тоже. Или я всегда и везде буду в положении отщепенца? И поэтому нужно уехать, нужно проверить. Серега постоянно режет себя, полосует ножом по груди, по рукам, его тело покрыто рубцами и шрамами. Страшно. Он скоро умрет. К нему приходит соседка с пятого этажа, тридцатипятилетняя женщина-алкоголик. Втроем мы устраиваем веселые пьянки. Нам хорошо тогда, мы делаем, что хотим, а потом Серега плачет. Он хочет совсем другого, совсем-совсем другого, он ведь писал стихи, знаешь, какие стихи! А теперь уже все. Понимаешь, о чем я? Ох, тяжело объяснить. Черные очки многих спасают. Не от солнца, нет, а от окружающего кошмара, от взглядов и от общения. Уши заткнуты музыкой, и ты почти свободен. Ты защищен. А мы с Серегой открыто смотрим вокруг налитыми мутью глазами, принимаем укусы и жалим сами. Мы все слышим, мы открыты, и только стойкий аромат перегара служит декоративной оградкой, которую любой при желании может перешагнуть. Но мало кто на это решается. Тридцатипятилетняя женщина-алкоголик плетется за нами и клянчит пива. Она не может поверить, что у Сереги нет больше денег. А я ей не дам. «Береги деньги, Роман, – учит Серега, почмокивая, пытаясь смочить слюною свой высохший рот. – Старайся поменьше пить, это вредно… Ну, понимаешь меня?» Он говорит как старший товарищ, дает мне советы, предостерегает. Он говорит, превозмогая сушняк, дурноту, разжижение, растекание. А вчера он плакал. Серега плачет. Он плачет всегда, когда напьется. Ему есть о чем плакать, что сказать мне, только мне, ведь больше некому, больше никто не хочет слушать его. Женщина лежит на линолеуме в прихожей, ее дряблые бицепсы отдыхают. Где-то у нее дети, старушка мать, бывшие мужья и сожители, но она ничего не помнит. День за днем, пробиваясь все дальше, мы пьем. Это похоже на половое влечение – тебе кажется, что вот, вот она та, та единственная, вторая твоя половина, без которой мучился, просто не жил. А потом, потом, когда все… Ты становишься пустым и слабым, ты понимаешь: тебя обманули. Встаешь, собираешь силы и снова ищешь. И вот мы пьем рюмку за рюмкой, пузырь за пузырем и надеемся доплыть, докатиться до того места, где что-то блеснет. Но – нет, мы на кухне, мы за столом. Всегда, всю жизнь, которая вяло стекает, словно эта мучнистая масса по моему подбородку. «Неужели, Ромка, неужели она только склон и мы катимся по нему? Или это игра в жмурки, или тропинка, робкая тропинка по чужой пустынной степи? Парк чудовищ, американские горки… Э-эх, Ромка!.. Знаешь, жизнь, мир, люди, все настолько чудесно, что я готов молиться на эти дела. Я готов вообще!.. Понимаешь меня? А с другой стороны, люди могут в одну секунду – всего за секунду! – превратиться из божих подобий в кровожадных зверей и сожрать за одно неугодное слово, за один шаг не туда. А жизнь, сама жизнь, Ромка… Жизнь! Она бьет, бьет, бьет тебя, бьет меня без остановки и жалости. Она становится Майком Тайсоном. Ты понимаешь? Мир опускается и расплющивает, как таракана. Вот так, гляди: чик! – только брызнуло. И эта любовь… Да, я люблю, люблю так, как никогда еще не любил. Последний раз, Роман, самый последний раз, понимаешь?! Мне тридцатник… И я счастлив… Пускай она не хочет, пускай не открывает, я все равно буду. Понимаешь? Я буду, буду!..» Серега валится с табуретки, опрокидывает кухонный столик, все летит в пустоту, в черноту; тарелка с блевотиной у меня на коленях, пригрелась, как домашняя киска. Я сгоняю ее и тоже лечу, во что-то вонзаюсь и замираю. Наступает ночь. А теперь мы идем на вокзал. Наша женщина тормозит возле каждого киоска, смотрит на пиво и, будто начинающий конькобежец, обламывая каблуки, спешит нас догнать. «Серый, всего за две восемьсот! Ну, Серый, ну купи похмельнуться!» Сейчас Серега не замечает ее – если он оглянется, отзовется, увидит бугристое лицо и заплывшие глазки, ее дряблые бицепсы, бледные ноги в синих и фиолетовых жилках, его моментально стошнит. Сейчас, днем, для него есть только Света, Светлана; я боюсь что-то сказать о ней, это будет здесь бесполезно, фальшиво; о ней мы говорим в ином состоянии. Но придет вечер, и женщина-алкоголик – соседка с пятого этажа – заменит Светлану, хоть на секунду, хоть на самую малость временного полета она станет для Сереги близким, родным, единственным существом. Вот поезд, он стоит на первом пути. Отъезжающие и провожающие. Я оборачиваюсь: сзади город, где жил, и дышал, и тоже любил, и вижу ее, нет, не Светлану. Она ковыляет, страшная и одинокая, лицо искажено обидой и мукой похмелья. За вчерашнее счастье все мы платим похмельем. И я покупаю бутылку дешевой водки, Серега ругается. «Необходимо, Серега, сейчас необходимо». Это вранье, что водку пьют с радостью, залихватски, помногу. Нет, ее глотают через силу, с отвращением, как рыбий жир, как какую-нибудь касторку, горькие порошки. Просто очень и очень надо. Женщина пьет тоже, теперь она успокоилась и молчит. Вот становится жарко, внутри что-то булькает, боль вынули из головы, там мягко постукивает. Серега, жалкий милый Серега часто и нервно затягивается «Примой», смотрит на поезд. Я знаю, о чем он думает, – о том же думает и покойник, когда от него прячут солнце. «А, это, слушай, а может, я не поеду?» Раскрываю паспорт, там лежит билет, пропуск в другой мир или дешевый билетик в следующую темную комнату. «У? Зачем вообще? Зря же все это. Понимаешь меня?» Серега мотает головой, по его рыжеватой щетине ползет слезинка. «Езжай, Ромыч, тебе надо, ты понял…» Мы не смотрим друг другу в глаза, взгляд скачет по посторонним людям, по чемоданам, тележкам. Нет, ее мы не увидим, она не придет, не придет. И потом мы обнимаемся, и каждый знает: больше нам вместе не выпить, не поговорить, не понять друг друга. «Это, Светланке привет. Ладно?» – «Конечно, Роман. Она расстроится, что ты уехал». Серега врет, но так сейчас надо. Я обнимаю и нашу спутницу, хоть какого, но соратника, необходимого третьего. «Береги там себя, веди себя хорошо», – вырывается из нее, и я послушно киваю, шепчу что-то в ответ, принимая ее хрип за нежные напутствия мамы. 2 – Там был Серега, а здесь появился Леха. Он появился пьяный и злобный и предложил водки. И я стал пить, слушать его. «Это просто дерьмо, – рассказывал он, – такое дерьмо, что я охренел. Я пришел и охренел. Они все думают, что живут, представляешь: они думают, что живут! Они сделали этот мир под себя, и теперь им ништяк. А меня тошнит. О-о-о!.. Надо просто взять ствол и признаться во всем, что я о них думаю!..» Сколько бы ни было вокруг людей, но лишь один из десяти, из ста и даже из тысячи будет пить с вами и выкладывать все без утайки. И всегда эти двое будут тяготиться отсутствием третьего. И сейчас вышло это, и я понял, что попал в очередную темную комнату, как всегда, не настолько темную, чтобы потерять ко всему интерес, но книжку раскрывать нет даже смысла… «Эти мразеныши непрерывно чего-то изобретают, философии изобретают, теории, упражняют свои потные, гнилые мозги. Они ласкают свою ослепительно-серую жизнь и думают, что так и надо. Ха-ха! Представляешь? Они думают, что живут. Ха-ха-ха!» Как же именно так получилось? Как, как так могло получиться? Как же, а?.. «Смотри, они ходят, любуются этими дворцами, они восхищаются: «Ах, ну и строил же Петр Первый! Ах, архитектор Растрелли! Как изумительно, как расчудесно!» Гады, ненавижу, ненавижу! Сгоняли толпы и пинищами их, пинищами. Тысячи дохли, но быдла-то много. «Тащи, падла, пока не надорвался!» А теперь эти: «Ах, ах!» И сейчас все так же. Видел их? Вокруг все ходят, сытые свиньи, воняют духами, а тут эти потные, грязные что-то строят, во имя их строят. «Как они шумят своими отбойными молотками! Ах, это неэстетично». А вот надо по вашим тупым черепушкам этими молотками – вот где будет эстетика! Ох, ублюдство, одно ублюдство, понимаешь, Ромка, больше нет уже ничего». Я киваю, конечно, я понимаю его. Таких я всегда понимаю. И пока Леха еще не срубился, он говорит без остановки, он торопится, ведь сказать нужно очень многое. И голос его бьется в стены нашей маленькой комнаты, рассыпается на поблекшие, искореженные слова, и они падают, стучат по полу, словно гильзы отработанных холостых патронов. «Все любят смеяться. Палец им покажи, сразу заводятся. Смехопанорама, блядь! А я ненавижу, ненавижу смеяться. Только разве над ними. Зачем смеяться, если это пробудит кого-то от светлых ласковых снов? Кому нужна улыбка, кого она радует, если обнажает гнилые зубы? Но они хохочут. Пусть хохочут, гниды, пусть врут…» Серега – он добрый, а Леха озлобленный, но большой разницы между ними нет. Просто Серега здесь вымер бы сразу, он не смог бы вдыхать и выдыхать, для дыхания здесь нужно озлобиться. И когда я иду по улицам, я становлюсь Лехой, я невольно подсчитываю, скольких можно успеть уложить, пока не уложат меня. Толпа, толпа… Я знаю, что любая толпа всегда делится на людей, одиноких безобидных людей. Но почему, почему же она едина и она неизбежно кажется мне врагом?! И ничтожность заливает мозги, не ощущение, а сама она – твердая и необратимая, индивидуальная ничтожность. «Сорок тысяч лет люди живут стадами. Сорок тысяч лет! Выдумывают мучения, надевают вериги. Космос мыслей, все, кажется, рассказали, написали, построили. Всему научились. Но вот свое дерьмо-то, свое дерьмо никак не спрячут. Ха-ха-ха! Не удается!» Как, как я не замечал ее раньше? Знаешь, она словно вышла из холодной мути тумана в двух шагах передо мной и осветилась живым розовым светом. Осветила холодную муть, меня, страшные мертвые тени. И я остановил торопливый, пустой шаг, забыл гибель и одиночество, голос Лехи сменился тихой музыкой, и, да, и я осветился. И пусть это выглядело не так романтично, и пусть были привычные стены, был запах еды и многие люди вокруг, но она всех затмила, все преобразила. И пусть, и хорошо, что никто не заметил, не ощутил ту вспышку, что, показалось мне, вырвалась у меня из глаз, ударила в кожу лица, окрасила ее той краской, что называют краской стыда. Да, мне стало стыдно. Теперь-то все, знаю я, теперь уже все. Понимаешь?! Одни живут от любви до любви, другие – любовью, а третьи живут без любви. Раньше я думал, что как-нибудь буду; нет, никак, никак, честное слово, обман. Где Леха? Пусть уведет меня к водке. Давай я попытаюсь нарисовать. Конечно, выйдет не так, но хоть что-то приблизительное, что-то смутно похожее на действительность, на действительную ее. Она нейтрально красива. В ней нет тех ей одной данных черт, что сейчас пленили тебя, а потом начнут раздражать. Она просто красива, юна и свежа. И свежесть – самое главное, ведь именно ее далеко не унести, она тает, ее покрывает пыль, ее в первую очередь уродуют дни. На свежесть приятнее смотреть, чем на самую красивую красоту, и ее можно взглядом марать, будто страницу сальными пальцами. Но взгляд отвести так трудно, почти невозможно. И, кажется, ты лишишься, ты потеряешь только что найденную песчинку, удивительную, переливающуюся на солнце всеми цветами; ты уверен – она может всю жизнь, весь остаток ее превратить в счастье. Вот ты отвернулся – и ты вновь одинок. И поэтому взгляд не желает терять, для него вокруг пустота. Понимаешь меня? Понимаешь… Нарисовать не получилось. Просто розовое пятно на мутно-белесом фоне, изрезанном судорожными пунктирами пустоты. Просто очередной мираж, обман, который, кажется, греет и освещает, – большего мне не надо. Пока не надо, сейчас не надо, уже не надо. Где Леха? Пусть уведет. Такая какая-нибудь хорошая, просторная, дорогая машина, салон наполнен музыкой и удушливым ароматом фильтровых сигарет. Ты сидишь на заднем сиденье, ты развалился, утонул в мягкости, постукиваешь ладонью по колену в такт колотящему в затылок ритму. Справа и слева от тебя два мощных надежных парня, ты как бы зажат между ними, ты ощущаешь их стальные туловища, тяжелые руки. За рулем опытный водитель, он торопит автомобиль, не жалеет колес, перескакивая через трамвайные рельсы, с профессиональной небрежностью переключает скорости. Рядом с водителем – тонкий изящный юноша в чистеньком пиджаке, и лицо его каждому симпатично. Машина несется по улицам очень большого города, попадает в пробки и скорее из них выбирается, кое-где не реагирует на красный свет светофора – водитель и пассажиры любят скорость. И ты заражаешься скоростью, четкой музыкой, высотой зданий, широкими проспектами, которым нет конца. Темнеет, город наполнился разноцветьем искусственного освещения, вода в каналах оживает и таинственно подмигивает тебе, куски неба заглядывают в салон и отскакивают. И вот ты уверен, что ты такой же парень, крепкий и сильный, молчаливый парень с короткой стрижкой и терпеливым лицом, ты можешь сбить с ног весь этот мир, выполнить любое задание; любая девочка пойдет с тобой, в любой ресторан тебя пустят. Все сейчас классно, и жизнь становится в кайф. Ты мчишься куда-то, машина послушна, руки, ноги, глаза, мозг – работа их безупречна. Карманы твоего пиджака набиты деньгами, ты чист, свеж, всеми любим. Хорошо, так хорошо, ты даже удивляешься этому. Впереди одни радости, веселье, праздники, впереди столько сказочных удовольствий, о которых ты не мог и мечтать. Теперь будет, теперь все стало понятно, стало легко и надежно. Сбылось, наконец-то сбылось! Одно стараешься не учитывать – тебя везут убивать. «Люди… Люди?! Да ты это серьезно? О-о! Вот ты выдал словечко! От них же надо спасаться, прятаться во все щели, в любые возможные дыры. Сожрут же, сожрут! Нет, я не согласен – пусть мертвые жрут своих мертвых. А живым нужно думать и пить, думать и пить. Когда мысли закончатся – рухнуть. Только таким я способен восстать… Что? Жизнь? Жизнь – это же просто куча протухшего кала, которую постепенно съедают мухи. Вот смерть, смерть и есть праздник, веселее Нового года, который, к сожалению, мы уже не увидим. Понимаешь? Понимаешь, нет?.. Любовь? О, лю-бо-овь, счастье, добро… Ты допился, Ромка, ты просто допился. Давай хлопнем еще. Похоть, понимаешь, простая похоть, мясо на мясо. Людям, этим большим гнидам, нравится врать, и они придумали слово «любовь». Нет, гниды хотя бы не врут – молча висят и питаются выделениями. А эти… Ненавижу! И они говорят, говорят… Говорят! Вот источник их лжи, их вторая, блядь, сигнальная система. Ха-ха! Думаешь, я не любил? Я так любил, я же так любил! Столько раз, по-настоящему. А потом я понимал. Ромка, я все понимал! Просто секс, просто мясо на мясо, а если отнять у них не любовь, нет, такого вообще не бывает, – секс, простой гаденький секс, – они потеряют весь смысл жизни. Они же все делают ради этого самого. Под-донки! Ненавижу сволоту, не-на-ви-жу! Аа-б-бы-ы-ы-к-х-х…» – Леха блюет, не преклоняя лица, как все нормальные люди, а поднимая его. Фонтан-радуга съеденной пищи, плохо разжеванной, только еще готовящейся перевариться, и отработанной беспонтовой водки. Водка усваивается организмом намного лучше макарон и тушенки. Леха не отпускает меня, он всегда рядом, он говорит, он все разъясняет мне про жизнь. Я бы готов отдаться ему и слушать, слушать, забыв обо всем, но она тоже рядом. Я сталкиваюсь с ней в коридоре, в кафе, в лифте. Да, да, я два раза ехал с ней в лифте. Я забивался в угол и отворачивался. «Какой вам этаж?» – спрашивала она, спрашивала так обычно и буднично, словно это была не она. А я молчал, я дышал в решетку вентиляции, чтобы вытравить запах водки, чтобы она думала обо мне лучше. И каждое столкновение делает ее все живее, все материальнее. Знаешь, эти руки, я теперь почти чувствую их, эти тонкие, загорелые изящные руки и длинные, гладкие, стройные, с крепкими коленными суставами ноги, не защищенные чулками, просящие трогать. Голова, холмы грудей, полукружия бедер. И я все острее чувствую, что люблю, люблю ее, что я все же могу любить в меру сил своих, во всю силу сегодняшних моих проявлений. Это что-то хрупкое, бесплотное, зыбкое, но что-то такое, что-то… Я подглядываю, я ищу встречи, я мечтаю, боюсь, а Леха, купив в ларьке водки, говорит и говорит, продолжает страстный монолог о любви к своей ненависти. И я уже не стесняюсь его, я закатился на край кровати, прижался к стене, зажмурил глаза. Левой рукой почесываю давно не мытую голову, а правая, прикрытая одеялом, лезет под трико, под тесные плавки. Вот, вот приходит она, безымянная, но единственная сейчас, такая светлая. И я вижу ее всю, вижу лучше, яснее, чем даже если б глаза мои были открыты и она по правде стояла бы передо мной. Она стоит и улыбается, как на плакате, улыбается, как здоровый, готовый для любви, уверенный в себе человек. Сильная, развитая и молодая, с никогда еще не вздувавшимся животом. И я делаю с ней все, что хочу. Что умею и что хотел бы уметь. Молча, красиво, сладостно, словно в фильмах. В жизни никогда так не получается. В жизни всегда хуже, всегда что-то мешает. Понимаешь, о чем я? В жизни получается не по-настоящему. Она плавно сменяется Светой, Светланой, не той недоступной, суровой Светланой, а покорной, нет – бесстыдно активной, истекающей соком желания. Сейчас, сейчас что-то блеснет. Вот-вот будет вспышка. «Т-тупые свиньи, одни тупые свиньи вокруг. Хрюканье их, я не могу больше слушать их хрюканье. Выйти и поливать их свинцом, размазывать гадов. О-о-о-о, как я их всех ненавижу! За все ненавижу. Они, они цепляют бирочку «Я убогий» и валятся на колени. Валятся на меня, понимаешь?! Да пусть взметнутся, пусть все затопят. Скорее, скорее до конца!» Ничего не понятно, как все это так получилось, что получилось, и чем все это закончится. 1996 г. На кухне В зале громкая музыка из магнитофона. Там танцуют, кричат, веселятся. А мы с Лехой сидим на кухне, прихватив с общего стола батл водки. Леха уронил голову на руки, сопит. – Давай? Он очнулся: – Давай! Пьем. – Ху-у!.. – И Леха заводит разговор на свою любимую тему: – Вот, Вадька, видишь, блин, как это все… Понимаешь? Я киваю. – Они там торчат, блин, не, это, не понимают. И, блин, не поймут. – Не поймут, Леха. – А, блин, жизнь, Вадька… жизнь, она же – одна! – Одна, конечно, одна. – Одна! – Леха бросает голову на руки и тут же ее поднимает. – А зачем она? Зачем она мне? Бли-ин!.. Кто я вообще, что? – И плачущим голосом отвечает: – Ничто! – Зря, – вздыхаю я. – Зря, Вадька, зря! Надо делать, блин, мочь… Для этого ведь родились! Вадька-а! Я же мечтал, я хотел… Мне – двадцать два. Уже два… блин, два! А что я?! Я плеснул в рюмки и мимо. – Давай, Леха? – Давай, блин. Пьем. – Ничего не осталось. Ничего!.. Только вот пить на халяву. Бли-ин!.. Но я ж человек! Я же… Эх! – В его глазах слезы. – На, курни, – протягиваю окурок. Он жадно затянулся. – Ты, Владька, ты понимаешь… – Понимаю, Леха, все понимаю. Окно открыто. Ночной ветерок освежает лицо. Дышится легко. Весной пахнет сквозь водку. – Жизнь… блин, это же чудо. Вадька! Это… ну, ты понимаешь… Я так ее ждал, я, блин, мечтал… А на фига? Вадька, скажи, на фига? Я пытаюсь ответить: – Знаешь, Леха, это болото. Жизнь – болото. Просто, понимаешь, родили, ну и живи. Да, это болото. – Да? – У Лехи слезы в глазах. – А зачем тогда всё? Я?.. – Просто… Родились, поели… и всё. – И всё. Так мы сидим и беседуем. Леху совсем развезло, а я еще хочу выпить. – Леха, давай? – Не-е, – морщится он. Вздыхает и снова спрашивает: – А зачем тогда всё? Зачем, блин, говорят?.. – Просто. – Бли-и!.. Вадька, а я-то думал! Я-то… блин… – Давай, Леха! – Я двигаю к нему рюмку. – Давай, Вадька, теперь уже все равно!.. Пьем. – А они, – машет Леха в сторону музыки, – они не врубаются, блин! Они там… торчат… – Пускай торчат. – …дураки! – Они, Леха, просто живут. Просто. Им не надо. – А мне надо! Мне надо… было… хотел… Но, блин, теперь я понял… Я все понял! – И он загадочно оглянулся на окно. Тянется ко мне, шепчет: – Вадька, друган… давай… чтоб легко. Что нам терять? Я смотрю в окно, понимаю. – Туда? – Туда! Давай, блин, туда! Зачем?.. Зачем нам в этом болоте? А? Я наливаю: – На посошок! – Давай! Пьем. С минуту сидим молча. – Вот это да! – вздыхает Леха и поднимается. Подходит к окну, смотрит в ночь. – Ветерок… звездочки… Зачем, блин, родили? Я тоже встаю. – Ну что, Леха, пора? – Пора! – Он тяжело лезет на подоконник. Садится. Перекидывает ноги. И вот его нет. Гулкий шлепок. Я подхожу. Смотрю вниз. Ничего не видно. Темно. 1994 г. Водка Таня встретила Игоря в коридоре и сказала: – Привет. – Привет, – сказал и Игорь. – А может… Может быть, погуляем? Игорь посмотрел на Таню: – Давай. Сейчас? – Минут через десять. Я себя в порядок чуть-чуть приведу. Хорошо? Игорь ответил: – Да, хорошо. – Заходи через десять минут. – Хорошо. Таня ушла к себе в комнату, а Игорь к себе. Игорь покурил, посмотрел в окно. Рядовой, самый обычный вечер. В доме напротив десятки желтых окон-близнецов. Только занавески и шторы разные… Игорь затушил окурок, надел пальто и пошел к Тане. Таня уже собралась. – Пошли? – спросила она. – Да, – сказал Игорь. И они пошли гулять. Вечер превращался в ночь. Короткие минуты, которые могут стать лучшими в жизни. Они шли по парку, по асфальтовым дорожкам и молчали. Игорь молчал, и Таня тоже. Женщины выгуливали собак, старички бегали. В крошечном квадратном пруду уныло, как неживые, плавали утки, а с деревьев в воду сыпались листья. – Да, – сказал Игорь, устав молчать, – хорошо. – Хорошо, – честно ответила Таня, и Игорю стало стыдно. Она села на качели. Игорь принялся было ее раскачивать, но подшипники завизжали, и Игорь сказал: – Подшипники визжат. Давай пройдемся еще. – Давай, – согласилась Таня. Они снова пришли к пруду, где плавали утки. А с деревьев в воду продолжали сыпаться листья. – Мда-а, – вздохнул Игорь, – хорошо-о… – Хорошо. Когда совсем стемнело, они вернулись. Игорь проводил Таню до ее комнаты. – Пока? – спросил он. – Пока, – ответила Таня. – Спасибо. И она скрылась за дверью. Игорь прошелся по коридору взад и вперед, а затем побежал за водкой. Октябрь 1996 г. Дело Вчера после работы Губин Евгений Сергеевич был на дне рождения у своего друга еще по институту Макарова Андрея Борисовича. Прилично выпил, остался ночевать. Утром на работу. Рабочий день. Около семи только, усталый опустошенный, Евгений Сергеевич стоял у двери своей квартиры, искал ключом в темноте подъезда щелку замка. О! Есть. Провернул два раза, толкнул дверь, вошел. Включил свет в прихожей, скинул туфли, выдох-нул: – Фу-ф, дома… Квартира однокомнатная, в пятиэтажном доме на первом этаже. Зал, так сказать, – восемь шагов на пять, кухонка, ванная и туалет раздельно, и прихожая – тесненький пятачок. С этого пятачка глянул Евгений Сергеевич в зал и остолбенел. Дверцы шифоньера открыты, белье сметено на пол. Ковра нет, телевизора на тумбочке нет, магнитофона, кассет, гитары нет, электрического чайника на журнальном столике тоже. Шторы раздернуты, и окно открыто. Прохладный ветерок плавает по залу. Евгений Сергеевич на цыпочках прошел к окну, по пути мутно оглядывая разгромленное жилище. А за окном пусто и тихо. Голые ветви березы покачивались перед глазами, близкий корявый забор стройки стоял. Пусто совсем, удивительно пусто. Даже собаки не бегают. И Евгений Сергеевич прикрыл рамы, заметил, что железная сетка с форточки сорвана. – Залезли… Потом побежал искать телефон. У ближайших соседей телефонов нет, а с других этажей Губин не знал. Все автоматы оказались без трубок, зато встретился наряд, патрулирующий улицу. – Здравствуйте! – хрипло вскрикнул Евгений Сергеевич. – Залезли! Милиционеры остановились. – Кто? Куда? – Ко мне… в квартиру ко мне! – И до сих пор там? – спросил сержант. Евгений Сергеевич почему-то хохотнул: – Нет, ушли. Потом патруль сообщил по рации о факте квартирной кражи, там узнали от потерпевшего, как проникли, адрес, подъезд. – Идите домой, – сказал сержант, – скоро приедут. Евгений Сергеевич, не прощаясь, побежал домой. Прохожие вокруг спокойны, выгуливают собак, несут куда-то мусор, подростки на скамейке слушают музыку. – Боже мой! Боже мой! – начинал приходить в себя Евгений Сергеевич. И чем больше приходил, тем страшнее становилось. Деньги, почти пятьсот тысяч! Магнитофон, телевизор «Рассвет», ковер, куча кассет, выходной костюм, бесценная двенадцатиструнная гитара! – Боже мой! Боже мой! Евгений Сергеевич ворвался домой и удивился, что убежал, не закрыв дверь. – Боже м-мой! Он сел на табурет на кухне, бросил голову в ладони. И сколько сидел так, погруженный в ошеломление, не сознавал. Потом стук в дверь. Не острый, а глухой, широкий – боком кулака. Евгений Сергеевич вскочил, открыл дверь, не спрашивая: «Кто?» В лицо свет фонарика, недовольный, усталый голос: – Милицию вызывали? – Да, да! Проходите, пожалуйста! Через пятачок прихожей в зал проследовали четыре человека в штатском, один в форме, старшина. – Ну что у вас? – спросил коренастый, обаятельно-суровый мужчина. Лицо сухое, глаза красные, словно не спал несколько суток. Из-под расстегнутой кожаной куртки выглядывает рукоять пистолета. – В-вот… обворовали, – развел подрагивающие руки Евгений Сергеевич. – Тэк. Что похищено? – Много чего… гитара, телевизор, магнитофон, – заторопился Губин. Но мужчина прервал его: – Ясно. Кого-нибудь подозреваете? – Кого… Нет. Курят тут подростки… у забора. Не знаю… – Один проживаете? – Один… да. Мужчина прошелся по комнате: – Тэ-эк. Через форточку? – Да! – бросился Евгений Сергеевич к окну. – Сетку тут вот сорвали, сломали задвижку… – Ничего не трогать! Губин отдернул руки. – Тэк. – Мужчина обернулся к своим: – Вы работайте, а я пойду здесь пройдусь… Потом Евгений Сергеевич определял, что украдено, а один из милиционеров записывал. – …ковер был на стене… костюм серый… Нет! Здесь. Костюм здесь! Вот свитера нет. Черный свитер… шерстяной… польский… Зимняя шапка… песцовая… Еще… Нет, здесь все вроде бы… Кассеты… Кассеты почти все. – Сколько штук? – Сколько?.. Штук тридцать… даже больше… не знаю… Тем временем еще один милиционер принес белый металлический чемоданчик, стал снимать отпечатки пальцев с окна, от чего на рамах оставались бурые пятна… Потом на кухне составляли протокол. Евгений Сергеевич рассказывал, как было дело: – Ушел в восемь часов на работу… – Число? – Вчера… Пятое октября. – Дальше? – М-м… Ушел на работу… оттуда к другу пошел на день рождения… – Так. Дальше? – Потом… там остался ночевать… – Так, так. Имя, фамилия, отчество вашего друга? – А? А зачем?.. А, Макаров, Андрей… Андрей Борисович. – Дальше? – Утром… От него сразу пошел на работу… – Угу. Да, где вы работаете? – Я?.. В музучилище работаю… педагог… – Ясно. Дальше? – Вот пришел… а тут… вот… – Время? – М-м… Часов в семь. Да. Вечера! – Ясно. Дальше? Милиционер, что писал, был утомлен, часто черкал, тихо ругался. – Пятый сочиняю сегодня, – объяснил он. – Запарился вообще… Так, вот ознакомьтесь, все ли верно. Евгений Сергеевич взял бумажку, посмотрел на неразборчивый почерк. Милиционер ткнул ручкой в свободное на листе место: – Напишите вот здесь: «Мною прочитано, с моих слов записано верно». И подпись. Потом Губин искал паспорта на телевизор, магнитофон, процессор кухонный «Золушка». Нашел только на телевизор. Потом стучался к соседям, но не достучался. – Да и вряд ли они что-то видели, – отмахнулся один из милиционеров. – А если и видели, то не расскажут. Написал Евгений Сергеевич заявление. Сняли с него отпечатки пальцев. – Зачем? – удивился он и даже оскорбленность почувствовал. – А как же? – удивился тот, что был с белым чемоданчиком. – Как мы отличим ваши пальцы от посторонних? Садитесь. Давайте правую руку… Потом милиционеры ушли. Старший, в расстегнутой куртке, сказал на прощание: – Ну, все. Если что появится, дадим знать. И вы тут помаракуйте, может, что выясните. На рынок походите… Открываем уголовное дело. Тэ-эк… Счастливо. – До свидания. Евгений Сергеевич закрыл дверь, постоял, глядя на нее. Страшно было повернуться, увидеть… Наконец пересилил себя, повернулся. Выключил свет на кухне, прошел в зал. Закрыл окно, осмотрелся, несмело, как на чужую, сел на кровать. И квартира, и обстановка в ней были тоже как будто чужие. Начать наводить порядок, белье в шкаф сложить. Нет, потом. Потом. Глубокая ночь. Было тихо, странно спокойно. Евгений Сергеевич сидел на краю кровати, смотрел в угол больными глазами. 1995 г. Еще одна ночь До пяти я валялась на кровати и читала захваченный с подоконника в туалете номер «Я молодой», потом оделась, взяла сумку и пошла в Торговый центр за матерью. Она сидит там, продает книжки за двадцать процентов. – Ну как? – спрашиваю, укладывая книги в сумку. – А-а, три штуки… восемь тысяч нам. Потом мы идем домой. Я тащу сумку, а мать катит другую, на колесиках. Наш дом – общежитие от мебельной фабрики, там давно все перемешалось, комнаты приватизировали, электрические плиты растащили из кухонь, в первый этаж вселились беженцы из Казахстана… Мать когда-то работала на фабрике, но ее сократили по болезни, теперь получает пенсию, которая даже не ощущается. А я нигде не работаю, после девятого никуда не пошла – что толку… Мать целыми днями сидит на Торговом, а я валяюсь дома, в мерзкой комнатешке три шага на пять, или торчу у Светки, слушаем музыку. Вечером ухожу на улицу. Мать не орет, когда я прихожу среди ночи или утром, привыкла. А меня и она, и эта нора достали… И вот я надеваю кожаную мини-юбку, белый свитерок, подвожу глаза и ухожу. Стоят последние теплые вечера, кончается август. На Торговом светло от множества фонарей, ларьки работают всю ночь и светятся разноцветными лампочками. Бутылки, шоколадки, сигареты, презервативы, зажигалки, жвачка… Тут постоянно тусня, музыка играет, бабки уговаривают купить стакан семечек, парни подкатывают на тачках за бухлом, и есть шанс провести ночь классно. Я покупаю пластик «Орбита», чтобы изо рта вкусно пахло, встаю под фонарь и смотрю туда-сюда. Иногда, правда, бывают истории, но я научилась выбирать тех, с кем весело и неопасно. А залететь я не боюсь, после аборта в прошлом году залетов не было. – Хэй, киска, пошли с нами, повеселимся! – предлагает один из двух здоровюг в синих спортивных костюмах, с бутылками водки в руках. – Не, – морщусь я. – А чё? Пошли! Я иду к другому фонарю, они – в другую сторону; с этими можно вляпаться нехило. Сразу по рожам видно. Сейчас бы толпу веселеньких, с девками, таких – ну, еще школьников. Где-нибудь потанцевать на хате, бухнуть, цивильно попихаться… Мать сейчас сидит на кровати, смотрит в пол, голову руками обхватила. Каждый вечер такое. А Светка ушла к Вовке. А я тут… – Привет. О! Это мне как раз! Прыщеватый колокольчик подгреб. – Привет! – Кх… ты одна? – Ага. – Может… ну, это… может, сходим куда-нибудь? – Может, – говорю я и пытаюсь надуть шарик из жовки, а он смотрит на меня, такой робкий, пятнадцатилетний тинейджер, глаза бегают. Кашлянул: – Пойдем? – Давай водки купим! Мы подходим к ларьку «Минал», здесь водка самая дешевая (ну, из нормальных, конечно), паренек достает из кармана пачку пятисоток. Отсчитал, купил бутылку «Столичной». Двухкомнатка, никого нет, пятый этаж. Родители где-нибудь на даче, а он вот решил… – Ты запиваешь? – Не-а. На журнальном столике сало, немного сыра, хлеб, огурчики. Он запивает водку «Юпи», а я самодовольно не запиваю. Играет какая-то спокойная музыка, светит фонарик на стене. Хоть не весело, зато уютно. Выпиваем по две рюмки, он совсем не умеет пить и уже поехал. – Ю-у… Юль, ты не торопишься? – Не-а. Может, еще? – Я все, а ты, конечно… Я наливаю половину рюмочки, пью, съедаю ломтик сыра, пару ломтиков огурца. А он подвигается ко мне, кладет руку на колено. Ладонь потная, сам весь напряженный, перепуганный. Я смотрю на него и улыбаюсь. – Юль, – шепчет он, и лицо его перед моим, и мы «сливаемся в поцелуе». Потом на диване. Он шарит по мне руками, ему ведь все это ново, ему страшно и интересно. Мне забавно, я помогаю ему. У меня фигурка ничего, лицо тоже, ноги красивые, гладкие, волоски обпаливаю спичками. – Юль, Юль… Да, это, скорее всего, на всю ночь. Классно. Еще одна ночь, правда, не слишком веселая, зато не дома. Сентябрь 1995 г. Имя Лариса сидела на скамейке, ожидая мужа. Заканчивался рабочий день. По бульвару спеша и не спеша двигались пары, компании и одинокие люди. Сейчас и Виктор выйдет из своей типографии, они традиционно, как почти каждый вечер, прогуляются до фонтана и пойдут домой. Ужин уже готов, по телевизору вечером детектив. Прохладно, середина сентября. С тополей иногда тихо падают листья. Дышится глубоко, воздух хороший, вкусный. Конечно, как и всегда осенью, немного грустно. Ощущается, как жизнь течет, хоть и неплохо, но течет непрерывно, день за днем, день за днем. И не вернуть. Сладковатая такая, даже приятная грусть. Вот придет Виктор, они обнимутся, и станет совсем хорошо. Лариса посмотрела в сторону типографии. Пока нет. Снова перевела взгляд на деревья, на проходящих мимо людей. К ней подошел молодой человек, сидевший до того на противоположной скамейке. Черная куртка, порванная и зашитая на рукаве, «молния» сломана. Брюки без стрелок, с пятнами, лицо сероватое, плохо выбритое, будто станком в спешке несколько раз там-сям провели и бросили. – Извините, – заговорил он тихим, мямлящим голосом. – Извините, вы бы не могли сказать… Только, гм… В общем, как вас зовут? Лариса недоуменно скривила губы, еще раз оглядела подошедшего. Задержалась на лице. Глаза унылые, блеклые, даже странно, как это он, с такими глазами, решился заигрывать. Она отвернулась. Молодой человек не унимался: – Извините, вы, может быть, меня не так поняли, но… понимаете, просто… ваше имя… – Я вас не понимаю, – холодно сказала Лариса. – Странно вообще… – Да, понимаю… – Он, кажется, задумался. – Да, трудно понять. Но просто… я бы хотел узнать, как вас зовут. Ну, ваше имя. Лариса начала раздражаться: – Видите ли, я замужем. Сейчас придет мой муж. Она сказала это подчеркнуто предостерегающим тоном. Но молодой человек, наоборот, обрадовался: – Я вижу, вижу! У вас колечко – я это отметил. Да… Я вас часто здесь вижу… я здесь часто гуляю. И вот, понимаете… – А-а, – догадалась Лариса, – я на кого-то похожа, да? – Да. То есть – нет. Нет! Просто… Только не сердитесь! – Он даже вскрикнул и снова замямлил не смело, но настойчиво: – Я просто хочу… хочу узнать ваше имя. Мне это не… ну, необходимо. Пожалуйста. Лариса передернула плечами и вздохнула: – О господи! – А я уже все продумал… Мне все ясно, – сам как бы с собой или, скорее, будто во сне бормотал этот странный. – Все дело в имени. Без него не выходит… не склеить… Понимаете, вы должны помочь… Скажите. – Да зачем? Зачем вам знать мое имя? – откровенно изумилась Лариса. – Что там склеить еще? Он вздрогнул, глаза его заблестели. – К со… Я, к сожалению, не могу ответить. Но… – И он просительно сморщил лицо. – Ну что вам, трудно, что ли? – Ну, Лариса, например. И что? – Лариса? Честно? – Да что ж это, господи!.. Молодой человек устремил оживший вдруг взор поверх ее головы, куда-то на крыши пятиэтажек, и тихо стал пережевывать: – Лариса… Лари-са… Ла-ри-са-а… Потом глянул ей в глаза, встряхнулся и сказал торопливо, деловито, словно приезжий, который узнал наконец, где находится нужная улица, и заспешивший теперь туда: – Большое спасибо! И он быстро пошел по тротуару, сутулясь, помахивая руками, бодро подбрасывая носками ботинок палые листья. Лариса усмехнулась, пожала плечами и посмотрела в сторону типографии – не идет ли в конце концов Виктор. 1995 г. Бабки Гля, Куцык такой идет. Я такой: «Куцык, иди сюда!» Он такой вроде не слышит, идет такой. Я такой: «Куцык, стоять!» Ну, ору уже такой. Он такой, раз, остановился. На меня шары выкатил такой. Я ему такой: «Иди сюда, козел!» Он такой подходит. Я такой: «Чё, оборзел, козел?» Он такой забычился, стоит такой. «Чё, Куцык?» Он такой: «Чё?» Я ему такой – бэдыщ в бочину. Он такой: «А-а!» Загнулся такой. «Я такой: Чё стегаешь, урод, я ж с легонца. А щас!..» И такой вроде хочу втянуть в грудак. Он такой опять: «А-а!» Я такой: «Чё ты сокращаешься, гад? Бабки есть?» Он такой: «Нету». Я ему такой: «Пошли». Он такой: «Мне домой надо скорее». Ну, мажется, козел. Я ему такой: «Чё ты мажешься, козел? Пошли, гнида, а то щас вмочу!» Ну, пошли такие в скверик за оптикой. Я такой сел на лавку, закурил. Он стоит такой. Я такой: «Показывай карманы, урод». Он такой стоит забычинный. Я ему пырищем по яйцам – бэдыщ. Он такой: «А-а!» Осел такой. Морда позеленела, пот такой. «А-а!» – приседает такой, плачет. Ниче, очухался. Я ему такой: «Ну, чё, Куцык, еще вмочить?» Он такой – чик, начал показывать. Ну, короче, три косых с мелочью такой выложил. Я ему такой: «Настегал, козел!» И такой – бэдыщ в скуляк. Он такой: «А-а!» – за скуляк схватился. И такой: «Не мои, на хлеб». Я такой: «Мне блин, фиолетово, в курсе?» Засунул такой бабки в карман и Куцыка так за шкирятину: «Стуканешь, Куцык?» Он такой: «Я не стукач». Я такой: «На пидора отвечай». Он такой молчит. Я такой: «Чё, стукач?» Он такой: «Нет». Я такой: «На пидора отвечай. Стукач, да?» Ну, такой в тычину ему мечу. Он такой: «Отвечаю». Я такой: «На пидора отвечай, урод!» Он такой: «Отвечаю на пидора, я не стукач». Короче, отпустил я его такой, покатил такой к ларькам. Как раз на батл «Кавказа» бабок. Думаю, щас такой прикуплю. И тут бэдыщ – такой Свищ выруливает. И такой: «Дыба, стоять!» Я такой стою. Он такой: «Бабки е?» Я такой: «Откуда?» Он такой: «Ищи, козел». Я такой: «Сколько?» Он такой: «Восьмеру». Я такой: «Откуда столько?» Он такой достает отвертку и такой: «В курсах? – под вышаком хожу. Одним больше, одним меньше…» А сам закинутый напрочь такой, то ли манагой, то ли колесами. Шары белые. Я думаю такой: «Щас в точняк – ткнет такой в желудок и чё?» И такой: «Вот, Юрик, шесть штук, больше в точняк нету». Он такой бабки взял, отвертку спрятал и пошел к ларькам такой. Я такой стою, смотрю. «Накрылся мой «Кавказ», блин!» А Свищ уже такой к ларьку подгребает, где я собирался товарнуться. И тут – бэдыщ, Мирза такой к Свищу гребет. Такие они чё-то перебазарили там, Свищ ему такой чик-чик – бабки такой отстегнул. Мирза батл, короче, такой взял водяры и покатил куда-то бухать. 1995 г. Вторая половина дня Мы шли по лесу и пинали листья. «Этот от какого дерева? Дуба?» – спрашивал я. «Совершенно верно, Паганель!» – «А у нас дубы не растут. И клены тоже». Когда мы стояли на горбатом мостике с обрушившимися в воду перилами, я боялся, что она столкнет меня. Она живая, ей скучно со мной. И грустный, тихий, словно больной, лес не может заглушить ее радость – ей хорошо. Я хочу, чтобы мне хоть на минуту стало так же. Я пытаюсь говорить глупости: про листья, про осень, про покой, а она смеется. Смеется глазами. «Смотри, цветы!» – она сорвала поздний, почти бесцветный цветочек и воткнула себе в волосы. «Теперь ты совсем похожа на испанку». Она подняла, изогнула руки и щелкнула пальцами. «Здорово», – сказал я. Мы идем дальше. «Это поганки?» – «Наверное». Мы не ищем грибы, мы просто гуляем по лесу и пинаем листья. Они подлетают и вновь ложатся на землю. Я беру ее за руку и держу – и готов держать так всегда, но она освобождается, быстро уходит вперед. «Смотри, а это?» – «О, похоже на шампиньон». – «Краси-ивенький. Сорвать?» – «Только грибницу не потревожь. Новый вырастет». И мне становится неловко за свое сюсюканье. Я думаю: как ребенок… Острыми ноготками она отделила гриб от корня, долго рассматривает. «Интересная шляпка, да?» – «Да». – «И пахнет как! Прелесть…» В ней просыпается азарт. Кружим вокруг того места, где рос шампиньон, но больше грибов нет. «А это что там краснеет?» – «Давай посмотри. Может, мухомор». Подходим. Бутылка из-под кетчупа. Кострище, корявый ствол с облезлой корой. «Шашлыки кто-то жарил». – «Тоже хочу шашлыков». – «Я тоже…» – «Ой, смотри!» Трухлявый пенек усыпан хилыми коричневыми грибками. «Опята, да?» – «Не знаю. Я в таких не разбираюсь». Она присела, осторожно, с опаской трогает грибочки: «И я в грибах мало что знаю. Белые знаю…» – «Тогда оставим, пусть растут». – «Пусть». Неожиданно набрели на маленький прямоугольный пруд, вся поверхность воды покрыта листьями. «Красиво?» – «Да. Красиво». «Сейчас бы кораблик. – Она сладко вздохнула. – И поплыли бы мы с тобой…» Я пожал плечами: «Нет у нас кораблика». – «Давай тогда просто на бережке посидим». – «Давай». Присели на листья, она взяла один, покрутила, потом – еще один. «Смотри, по краешку он зеленый». – «Это кленовый?» – «Кленовый». – «Красивые у кленов листья». Я лег на спину и стал смотреть в небо. Его мало, прямоугольничек, словно отражение пруда. И облака бегут, бегут, и солнце то выглянет, то спрячется. Она легла рядом. «Что грустишь?» – «Не грущу, на небо смотрю». – «И что видишь?» – «Облака, солнце». Она тоже смотрит, наверное, ищет солнце. А его там нет, где-то оно сбоку, за деревьями. Потом повернулась набок, прижалась ко мне: «Мне холодно». Я прикрыл ее полой своего пальто, и она уткнулась мне лицом в грудь. Я обнял ее. И так мы лежим долго, я дышу ее волосами. Странно все это, странно… Пролетела птица, тяжело, со свистом махая крыльями. Она приподняла голову: «Что это?» – «Ворона». – «А… Ты уютный и теплый». Снова спряталась, я еще крепче обнял ее и закрыл глаза. Время от времени грохочут вдалеке электрички, а так, без них, тихо-тихо, и воздух чистый, свободный. Сытный. «Хорошо здесь», – слышу ее голос как будто в себе. «Да, я об этом же думаю». Кажется, часы остановились, и мы никогда не уйдем отсюда, и больше ничего нигде нет, кроме этого больного леса, маленького, под опавшей листвой спрятавшегося пруда и нас, прижавшихся друг к другу. Странно… Порыв ветра, зашуршало, на нас посыпались листья. Пусть засыплет, засыплет совсем… «Я теперь как ведьма, да?» Она сидит, подогнув под себя ноги, волосы растрепались, в них сухие травинки. «Нет». – «А-тя-тя-тя-тя-тя», – состроила морщинистую гримасу, зашамкала ртом, как беззубая. «Все равно нет». – «Ладно, пойдем на станцию». С платформы виден город. 1996 г. Мастер В разгар лета это случилось – у Синицыных сломался насос. Они сами не местные, из города, купили усадебку – избушку и двенадцать соток – под дачу, проводят здесь отпуск, картошку растят, овощи кой-какие. И вот поливать стало нечем, насос сломался. А жара стояла – пекло сплошное, небо чистое, белое аж, дождя не обещают. День-два не полить, и засохнут все эти огурцы-помидоры до праха. Синицын сам поковырялся в насосе, сменил щетки, почистил контакты натфилем, попробовал – не наладилось. В город везти в «Рембыттехнику», так там ждать надо неделю, а то и больше, а новый насос купить – откуда деньги? – Да ты, слышь, Федору отнеси, – посоветовал сосед Синицыну, – он по всему электричеству мастер у нас. Бутылку покажь, за минуту отладит. Второй двор от клуба живет. И жена тоже: – Сходи, сходи, сгорит ведь все! Достал Синицын из подпола холодненькую, на всякий пожарный хранимую «Русскую», взвалил на плечо свою «Каму» и пошел к Федору, второй двор от клуба. Федор встретил его радостно, казалось, был рад работе. Пригласил Синицына в избу. – Посмотрим, посмотрим, как же… Синицын выставил на стол бутылку. – Во, эт по-нашему! – мастер сдернул с горлышка шляпку за язычок. – Счас по стопочке опрокинем – и займемся. Сбегал в огород, с ближайшей грядки сорвал батуна. Выпили. – Да-а, погодка-то какая нынче. Июль. – Федор покачал головой. – А конец июня – дожди всё, всё сено у всех попортилось. Как уж всегда… Скосить скосили, а тут дожди. И ведь назло словно – каждый год!.. Давай еще по одной. Синицын напомнил о насосе. – Ничё-о! – махнул мастер рукой. – Не телевизор. Я таких тыщу перечинил. Ничё-о… Выпили. А потом Федор в одиночку так быстро добил бутылку, что Синицын не успел даже рта раскрыть. Выдохнул протяжно, довольно и закрыл глаза. Когда Синицын возвращался с «Камой» к себе, встретил соседа. – Ну как оно, починил? – Нет, – ответил, морщась, Синицын, – напился. – А ты чего, наперед работы ему бутылку, что ль, отдал? Эх-хе… Я ж говорил – только покажь. А так – конечно… Ну ничё, ты завтра сходи по утречку, к стенке прижми – отла-адит. 1995 г. На пороге – Ты начинай отсюда, а я поднимусь на второй. – Хорошо. Андрей бодро побежал вверх по лестнице. Это сегодня наш второй дом, еще не успели устать от хождений и споров. Нажимаю на кнопку звонка, но звука его не слышу, тогда стучу козонком в номер – единственное твердое место на обтянутой потрескавшимся дерматином двери. – Кто там? – тут же хрипловатый мужской голос с той стороны. – Откройте, будьте любезны. Это из молодежного объединения. Щелкнул замок, дверь приоткрылась. По мне скользнули глаза, быстро ощупали площадку – нет ли кого еще. Взгляд неприветливый, настороженный. – Я из молодежного… – Ну, заходите, – нехотя. Я шагнул в узкую, тесную прихожую. Прямо – кухня, справа – дверь в комнату. На полу под вешалкой – две большие клетчатые сумки и коробка из-под бананов. «Premium bananas!» – Здравствуйте! Я из молодежного объединения в поддержку президента. Мужчина коротко усмехнулся: – Ну и что скажете? Он крепкий, невысокий, лет пятидесяти. Почему-то среди шоферов многие такого сложения, среди рабочих. – Шестнадцатого июня состоится первый тур президентских выборов, – начал я. – Надеюсь, вы знаете. И мне бы хотелось обратиться к вам, если вы еще не решили, за кого отдать голос, проголосовать за Бориса Николаевича… – За ебэнэ? Я не понял: – Как? – За Ельцина голосовать? Из кухни вышла женщина, скорее всего, жена этого. Лицо ее тоже неприветливое, настороженное. Словно я пришел к ним, чтоб угрожать или отнять что-нибудь… При виде измотанной домохозяйки в выцветшем, малом халате с жирными пятнами, которые не отстираешь, я почти реально почувствовал запах сбежавшего из кастрюли говяжьего бульона, ярко представил, как она давит тараканов спичечным коробком. – Здравствуйте! – поздоровался с ней и снова обратился к мужчине: – В принципе вам самим решать, но, поймите, сегодня другого человека просто-напросто нет, кто бы мог быть президентом страны, удержать ее от развала… – А, например, Зюганов? – спросил мужчина. Теперь проще: значит, он за коммунистов, и нужно сопоставить Ельцина и Зюганова. – Зюганов, – я сделал вид, что задумался. – Да, за него стоит определенное количество людей, но кто они? Это вот те самые партийные функционеры, те, кто разворовывал государство. Теперь у них отняли кормушку… – До кормушки дорвались другие, – хмыкнул мужчина. – Эти еще хлеще жрут. – Случается, но вы, я надеюсь, знаете, сколько сейчас заведено дел, начиная с Ильюшенко и Станкевича… – И что? Что их, посадят, что ли? – он махнул рукой и конечно же ухмыльнулся. – Естественно, не все еще идет у нас гладко, – я решил сменить тему, – сами, я думаю, видите, и это очень многих касается, но ведь постепенно жизнь налаживается, темпы инфляции… Сами посмотрите: цены почти не растут, а на некоторые товары, продукты питания даже упали. Вот хотя бы сахар: прошлой осенью мешок стоил двести десять тысяч, а сейчас – сто восемьдесят и даже кое-где дешевле. И так на многое… – Просто денег у народа нет, вот и падают цены, – ввязалась в разговор женщина; голос, конечно, тонкий, настроенный на крик. Мужчина, почувствовав поддержку, пошел в атаку: – Не получает никто из простых людей. – Он зло прищурил глаза: – А ты вот, не секрет если, сколько за свою агитацию получаешь? – Я? – удивился я. – Я – нисколько! Наше объединение чисто общественное. Мы объединились потому, что видим угрозу реванша. Они умеют критиковать, но они показали себя… А вы не думаете, что то, что многим сейчас, последние полгода особенно, не выплачивают, задерживают зарплату, это, может быть, дело тех, кто хочет принизить авторитет президента? Может быть, умышленно придерживают деньги эти самые чиновники, которые желают видеть на месте Ельцина того же… – Все средства хороши, – перебил мужчина, – чтоб этого с трона скинуть. – Но это абсурд, согласитесь! Вы готовы голодать, жить под идеологическим гнетом, все что угодно, лишь бы президентом был другой, даже Зюганов? А кто это такой? Кто такой Зюганов? Это же пешка в руках ортодоксальных коммунистов, а то и фашистов – тех, кто вернет нас даже не к временам застоя – нет! – а к сталинскому беспределу. – Х-хе! Пускай и туда. Нам, простым людям, при Сталине терпимо жилось. Вот сейчас, это вот настоящий беспредел, предел какой-то… Вот у меня дача была – хороший участок, домик. При коммунистах, да, мальчишки лазали иногда, вишню ели, грядки топтали, а теперь… За зиму всё дочиста растащили! Дочиста – ни ворот, ни сарая, дом раскурочили весь. Ничего не осталось. Это как? Такое было? Да такое даже и присниться не могло! – Мужчина всерьез разволновался, жена тревожно, но и одобряюще поглядывала на него; она, видимо, тоже хотела высказаться и ждала, когда он остановится. – Всё воруют, тащут, всё продают. Из садового питомника вон что сделали. Он за окнами у нас – видим… Был сад как сад, гуляли там, а теперь… Облепиху кустами спиливают и тащут, грушу ломают. Потом на рынке вон… Жрать людям нечего, понимаешь?! Замолчал наконец. И тут же торопливо, сбивчиво вступила жена: – Я в детском клубе работала. Сколько ребятишек туда ходило, сколько кружков! В прошлом году сделали офис какой-то там, нас всех разогнали: идите куда хотите; ребята вон болтаются целыми днями, а я с образованием, со стажем – вот. – Она показала на сумки и коробку. – А что остается? Ему восьмой месяц не платят… – Двадцать три года пропахал на пилораме, – перебил ее мужчина. – Не воровал, грамоты получал, с Доски почета фотография не сходила, а сейчас думаю: дурак, что не воровал, дурак был, честно работал. Хоть и не в первый раз приходилось выслушивать подобное, но я растерялся от резкого напора двух раздраженных людей. – Я понимаю… не вам одним трудно… Но сейчас… успокойтесь, пожалуйста… Сейчас такой момент, когда нужно все взвесить, забыть обиды. Поймите, ведь станет хуже! Сейчас есть свобода, выбор… – Свобода подыхать – конечно! Спасибо за такую свободу! – И после этих возгласов мужчина вдруг успокоился, поблек, стал будто меньше ростом. Сказал устало: – Зря ты ходишь здесь, агитируешь… Да разве такой человек с трона спокойно слезет? В 93-м вон из танков в Москве по людям стрелял, теперь в Чечне такое устроил… Он и без агитаций любые выборы выиграет, пусть даже пришлось бы всех, кто против, под пулемет ставить. – Мне кажется, – теперь усмехнулся я, – что вы судите очень предвзято. В том же 93-м не Ельцин, а Руцкой и иже с ним виновны были в кровопролитии. И Чечня – это как-никак часть России… – Россия, – мужчина махнул рукой. – Что там Россия… Не вижу я никакой России… Ладно, – он шагнул ко мне, – извиняйте, некогда дальше с вами беседовать, на рынок пора. Место займут, потом ругайся стой… – Потянулся к двери, приоткрыл, предлагая мне выйти. – Вы настроены ошибочно, – сказал я. – Очень прошу, подумайте… – Ты вон поднимись в седьмую квартиру, – перебил мужчина, – там Синицын живет. Хе-хе. Продал машину, дачу двухэтажную, сменял трехкомнатную квартиру на однокомнатку, вложил все в этот… В… как там его?.. Жена подсказала: – В «Хопер-инвест». – Ну да. Накупил акций полную сумку – хотел получше зажить… Ты вот его пойди поагитируй. Попробуй. Я оказался в подъезде, дверь захлопнулась, а по лестнице быстро-быстро спускался Андрей, хватаясь за перила, пытаясь удержать равновесие. Наверное, с Синицыным поговорил. 1996 г. Жизнь и работа Николая Сергеевича 1 Двадцать четвертого марта, в среду, Николай Сергеевич Толокнов был свободен. Собирался съездить на дачу, проверить, что там и как за прошедшую зиму. Да погода с утра оказалась пасмурной, дул порывами холодный, снеговой ветер. Толокнов постоял пару минут на балконе, покурил, морщась и поеживаясь, и вернулся в тепло квартиры, плотно закрыл балконную дверь. – Ладно, Коль, куда тут ехать, – сказала жена, готовя завтрак, – вон снег везде. Погодим еще, не горит… Отдохни дома спокойно. Николай Сергеевич согласился. Позавтракали. Дочь Марина, студентка второго курса мединститута, убежала на лекции. Жена помыла посуду, выложила из морозильника мясо на борщ и ушла в комнату что-то шить, а Толокнов, как всегда на досуге, занялся резьбой по дереву. Квартира в целом неважная – тесная двухкомнатка хрущевских времен, – но есть в ней темнушка, этакий чуланчик, и в нем с давних пор оборудовал себе Николай Сергеевич мастерскую. Летом и осенью, гуляя по роще вблизи дачи, он присматривал замысловатые коряги, кривые ветки и, наоборот, стройные стволы сухостоя, собирал их, высушивал и такие, как сегодня, свободные дни и вечера, если уставал несильно, проводил в мастерской, постепенно превращая коряги в сказочных чудищ или тонких изогнувшихся дев, а чурочки – в статуэтки, ложки, шкатулки. Жену и дочь не удивляло это увлечение Николая Сергеевича, он занимался резьбой с детства, с кружка при Дворце пионеров, и отдавался ей ровно, со спокойным, почти физиологическим постоянством. И вот сегодня, по обыкновению не спеша, он разложил на столе резцы, надел клеенчатый фартук, стал перебирать, ощупывать разнокалиберные брусочки, чурочки. Губы его шевелились, он что-то тихонечко бормотал, разговаривал с деревом. Бережно откладывал одну чурку, брал другую, вертел в руках, приглядывался, стараясь глазами снять лишний слой и увидеть результат работы. В такие минуты Толокнов очень досадовал, если его отвлекали, иногда вслух сердился, и жена, зная это, тревожила Николая Сергеевича лишь в крайних случаях. Чаще дожидалась, пока муж начнет орудовать резцом, и тогда уже заговаривала. Но сегодня повела себя иначе. – Что случилось? – недовольно спросил Толокнов, заметив, что жена назойливо ходит по прихожей, пытаясь привлечь внимание. – Извини, Коль, там такие события назревают, – тут же отозвалась она, в голосе – тревога и растерянность. – Сейчас в новостях сообщили: Примаков полетел в Америку и с полпути вернулся, Клинтон приказал бомбить. Уже точно… – Да? – Николай Сергеевич отложил чурку и вместе с женой пошел к телевизору. Искали на многочисленных каналах последнюю информацию, жадно слушали, смотрели. И так провели весь день, глядя в экран, следя за тем, как разгорается пожар новой войны. Негодовали, удивлялись, делились друг с другом мыслями. – И правильно, правильно, что Примаков вернулся, – говорил Николай Сергеевич. – А представь, если сейчас долбанут, а он там, у агрессора. Это же вечный позор! – Конечно, позор, – соглашалась жена. – Да и как вообще можно – пусть провинилась страна, и вот ее наказывать таким образом: ракетами, снарядами?! У нас вон Чечня, это, кажется, почти то же самое, как и их Косово. Толокнов усмехнулся: – Ну, скоро и нас начнут, не беспокойся. Сначала на Гренаде попробовали – получилось, все промолчали, потом Ливию, Ирак, теперь вот сербов. А потом и до нас доберутся. Если сейчас не покажем, что мы – сила, считай, все с нами ясно… – О-ох, – простонала жена. Николая Сергеевича искренне возмущали эти демонстрации силы американцами. Полгода назад он так же не отрывался от телевизора, когда бомбили Ирак, следил, как сгущаются тучи над Югославией, но в войну не верил. Теперь же, сегодня, осознал: она все-таки начинается. Уже готовы к вылету бомбардировщики; Клинтон, Тони Блэр, Хавьер Солана объясняют, что нанести удары необходимо. – У, рожи бандитские, – ругался Толокнов, нервно потирая резные ручки самодельного кресла. – И немцы, гляди, туда же! Им вообще нельзя армию иметь, и так по макушку навоевались, гады… Про мастерскую он, конечно, забыл; даже и не пообедали как следует, только чай пили. Николай Сергеевич выпил и сто граммов водки, чтоб успокоиться. Под вечер жена наскоро пожарила мяса, отварила вермишель. – Перекусим, Коль? – спросила она нетвердо и тихо, как говорила на протяжении всего дня. – Сейчас по первой выпуск будет, – сказал Толокнов, изучая программу ТВ. – Вдруг началось?.. Вернулась из института Марина. К политике она никогда интереса не проявляла, даже посмеивалась, если родители на что-то бурно реагировали, но теперь и она выглядела обеспокоенной. Села на диван и тоже стала смотреть «Новости». Николай Сергеевич знал, что дочь увлекается западной музыкой, любит поболтать с приятелями по-английски, и в душе не особенно одобрял это. Сейчас же он поглядывал на Марину откровенно сердито, как на провинившуюся; в голове даже мелькнула мысль собрать ее кассеты, диски, книжки на английском и выбросить в мусоропровод. Ясно, желание дурацкое, и Толокнов тут же отогнал его и все же чувствовал к дочери благородную, но пугающую холодность. – Вот полюбуйся, что твои америкашки творить собираются, – не выдержав, сказал он, кивнул на экран, где показывали боевую технику НАТО. – Бандюги! – Они не мои, – ответила дочь. – Тем более этот рыжий бабник. Придурок. Николай Сергеевич не нашелся, что еще сказать, а жена горестно вздохнула: – Да-а, вот только скандал кончился с Моникой, сразу новое приключение нашел. – Помолчала и затем предложила: – Пойдемте есть… За ужином Толокнов пытался разобраться, что же именно так возмущает его. Все-таки не только близость очередной и, может быть, большой войны, не сама наглость Америки и ее союзников, не врожденная уверенность, что сербы – братья. Еще что-то пугало, возмущало, словно собирались бить его самого, и одновременно воодушевляло на сопротивление. Это что-то дразнило, вертелось в голове, но в последний момент пряталось, отскакивало от тех клеток, что оформляют смутное чувство в четкую понятность формулировки. И странно – Толокнов видел себя то каким-то слабым, беззащитным, хотящим спрятаться, то – наоборот, небывало сильным, готовым и способным защитить себя и тех, кто в защите нуждается; он видел себя одним из тысяч волокон крепкой мышцы в гигантском, несокрушимом, но вялом сейчас организме. И эти ощущения силы и слабости, страха и решимости сменялись, точно волны накатывали: одна волна – сила, следующая – слабость и страх. Толокнов машинально ел мясо с вермишелью, следил за своими мыслями, не вникая в разговоры жены и дочери. «Да ведь, погоди… – неожиданно начала приоткрываться разгадка его непонятного чувства, – да ведь это же наше. Наше!» – Коль, тебе еще подложить? – спросила, не дала додумать жена. Толокнов досадливо крякнул, подвинул ей пустую тарелку. Наполнил водкой расписную деревянную стопку, весело блестящую лаком. – Слушайте, ведь Сербия – наша земля, – сказал он. – Исторически – наша! Болгария, Сербия. У нас одна вера, языки похожи, корни одни. Даже флаг, кажется. Да?.. И мы ведь их всю жизнь защищали: сначала от турок, потом от фашистов. Болгары, они ведь когда-то к нам просились, в Союз… – Хм, в Болгарии фашизм не слабее немецкого был, – усмехнулась дочь Марина. – А сербы издавна косоваров гнобили. – Да неправда! – Толокнов рассердился. – Что ты чушь-то городишь! Гнобили… – Правда, пап. Почитай историю. Николай Сергеевич взглянул на жену, ища поддержки, та лишь пожала плечами. После ужина он долго перебирал имеющиеся в доме книги, искал что-нибудь историческое. Не нашел, а у дочери спрашивать было неловко. Махнул рукой и снова сел перед телевизором. Уже поздно вечером выступал российский президент. В своем кремлевском кабинете, необычный, новый какой-то в очках. Предостерегал Клинтона от роковой ошибки. – Очухался! – насмешливо и вместе с тем радостно воскликнул Толокнов, и в душе потеплело от удовлетворения, будто увидел пусть немощного, но все же встрепенувшегося, скалящегося вожака. – Та-а, – жена отмахнулась, – опять сляжет. Всегда с ним так… – Пусть попробует только! Этого ему народ не простит. – Его как-то мало волнует – прощают его, не прощают… – Ладно, послушать дай! Николаю Сергеевичу не понравились слова жены, но спорить не стал. Жадно слушал речь президента и впервые за многие годы был с ним согласен. – А если действительно начнется, Коль, – почти шепотом сказала жена, – и у вас ведь усиленную введут. Да? – Ну, это само собой, – согласился Толокнов, скрывая за спокойным тоном некоторую гордость. – Там начнется, здесь стопроцентно отзовется. И еще как, чувствую!.. – Может, отведет Господь, не допустит… Нет, началось. Первые ракеты упали на Югославию, и вскоре у американского посольства появились пикетчики. В окна полетели яйца, молодые парни мочились на дверь центрального входа. – Во, во, и правильно! Что ж они думают – мы им аплодировать будем?! – одобрял начинающийся протест Николай Сергеевич. – И гранатку бы можно кинуть в ответ на их бомбы. Пускай понюхают! 2 К восьми утра невыспавшимся и воинственным прибыл на службу. В раздевалке, где меняли гражданскую одежду на форму, разговоры велись только вокруг налетов и бомбежек. Все, понятно, ругали Запад, предсказывали неминуемые служебные проблемы. – Теперь-то гайки завинтят, – говорил мрачно лейтенант Савин, сосед Толокнова по кабинке. – Теперь не погуляешь. – Настоимся в оцеплениях как пить дать, – согласно кивал прапорщик Чепурнин, затягивая шнурки мощных высоких ботинок. – Одно радует, что весна. Николай Сергеевич буркнул: – Это по календарю только… – И добавил громче, с обидой: – Собирался на дачу смотаться, а теперь, видно, долго не получится… По расписанию у Толокнова сегодня намечалось дежурство на станции метро «Киевская», а вместо этого на разводе откомандировали как раз туда, куда он больше всего не хотел, – к посольству США. – Вот, накаркал про оцепление, – сказал Толокнов Чепурнину укоризненно, когда они вместе направлялись к автобусу. – Неприятная служба сегодня. – М-да, приятного мало. – Чепурнин хмыкнул кисло и пожал плечами: – Что ж делать… Я тоже засел бы сейчас на любимой тихой «Смоленской», кофейку б заварил, почитал… Почти до трех просидели в автобусе в глубине Девятинского переулка, ожидая приказа выгружаться. Молодые ребята дремали, заметно скучали. Толокнов и его сверстники разговаривали: – Техникой, конечно, надо помочь. Новейшими зенитками нашими, спутниками. – Да послать эскадрилью «сушек», чтобы контролировали воздушное пространство… – Хе-хе, легко сказать! – Милошевич тоже хорош гусь. – Почему это? – Ну, он же на нас все последние годы плевал. Все думал, что сам с усам. А теперь попрыгает… – Но мы будем защищать не Милошевича, а людей. Сербов! – Это-то понятно… От посольства доходила однообразная информация: перед ним толпа человек в пятьсот. Кидают яйца, бутылки, банки с лечо, пузырьки с чернилами. Несколько удароустойчивых стекол разбито. Освистывают пришедших за визами. Но пока ничего серьезного, ситуация под контролем. – Устроят теперь америкосам спокойную жизнь, – злорадствовал Чепурнин. – Нервишки блокадой пощиплют. Всегда все знающий лейтенант Глушко ответил уверенно: – Они ночью еще выехали куда-то за город, на свои дачи. Там отсиживаются. – Пусть вообще домой мотают! Высылают же послов во время войны… – встрял в разговор старших юный прыщеватый сержантик; на него посмотрели как на тявкнувшего несмышленого щенка. В три часа поступил приказ выдвинуться к посольству и оцепить левое крыло здания. – Наконец-то, – облегченно, устав от бездействия, выдохнул Толокнов. Людей перед посольством оказалось уже далеко не пятьсот человек, а все тысячи полторы. В основном молодежь и пенсионеры. Толпа беспрерывно гудела, часто взрывалась дружным скандированием: «Ю-го-слави-я!», «Янки, гоу хоум!» Люди помахивали красными, трехцветными российскими и югославскими, андреевскими, синими элдэпээровскими флагами, трясли плакатишками, наскоро изготовленными из настенных календарей. Рота Толокнова растянулась цепью по обочине Девятинского переулка у соединения его с Новинским бульваром, спиной к посольству и лицом к напирающей, льющейся из подземного перехода подмоге пикетчикам. Их приказано было не пропускать: толпа и так уже слишком велика, а страсти накаляются. Пацаны – курсанты милицейской школы – несли железные ограждения, устанавливали вдоль тротуара. – Закрыт проход, закрыт! Всё! Назад давай! – закричал Толокнов, оттесняя людей. – Наза-ад! Моментом пропали вчерашние и утренние мысли, теперь в голове только служба, исполнение приказа, решение поставленной задачи: не допустить новой волны пикетчиков к посольству, пресекать проявления вандализма и экстремизма. На секунду Толокнова привели в замешательство появившиеся в толпе белые халаты и шапочки каких-то студентов-медиков – среди них могла оказаться, не дай бог, и его дочь Марина; но это только на секунду. И Николай Сергеевич угрожающе рычал особенно бойким, явно подпившим ребятам, которые хотели прорвать оцепление: – Не лезь! Кому тут непонятно?! Назад, говорю!.. Слева от него работал прапорщик Чепурнин. Вот потащили вниз по Девятинскому первых задержанных, тех, кто после запрета кидал в здание предметы; уже двигали пикетчиков на проезжую часть Новинского бульвара, расширяя пространство между толпой и посольством. Николай Сергеевич чувствует привычную враждебность к толпе и ее ответную враждебность. Он готов к столкновению с ней, к борьбе. И когда рядом с ним какой-то парнишка поджог самодельный, намалеванный на простыне американский флаг и стал им размахивать, Толокнов подскочил к нарушителю, повалил на асфальт. Отшвырнул горящую тряпку, заломил ему руку. Поднял и повел к дежурящему неподалеку «ГАЗу» с вместительной будкой. 1999 г. Пакет с картинкой 1 Как все жуткое и необъяснимое, это началось резко, сразу, внезапно, словно чьи-то крепкие руки схватили меня, куда-то поволокли, и понятно, что уже не отпустят, не бросят, что сопротивляться бесполезно. У меня были две обязанности по дому: выносить мусор и покупать хлеб. Ведро в тумбочке под кухонной раковиной должно быть пустым и чистым, а в хлебнице должны лежать свежий батон и буханка дарницкого. В тот день я, как всегда после уроков, зашел в наш гастроном и купил хлеб. Купил и обычный целлофановый пакет. Помню, что еще поругал себя, что не взял утром пакет из дома. Дома я выложил покупки из пакета, а его повесил на крючок, где обычно висели пакеты, старенькая авоська, а рядом с ними полотенца для рук и посуды. И, вешая пакет, я мельком посмотрел на картинку на нем. На первый взгляд картинка обычная, с обеих сторон одинаковая. Изображена была женщина, не очень молодая, но симпатичная женщина с крашенными в нежный желтый цвет волосами. На женщине легкое фиолетовое платье, открывающее руки, ноги, грудь; оно больше похоже на кусок ткани, чем на настоящее платье. Женщина сидит на деревянной пятнистой лошадке, в руках два бокала с золотистым вином; она смеется. Белые крупные зубы, не по годам пухлое, гладкое личико. Ярко-черные глаза игриво прищурены. Симпатичная, обаятельная, но, в общем, обыкновенная натурщица для такого рода снимков – для плакатов, рекламок, журнальчиков, какие продаются у нас у входа в метро. А рядом – мужчина в белой рубашке с бабочкой, этакий ловелас итальянского типа. Волосы до плеч, недельная щетина, сдержанная улыбка. Он что-то такое сказал женщине, она засмеялась. 2 Я аккуратный и ответственный человек. Я не заигрываюсь, как большинство моих сверстников, допоздна, не курю, не прогуливаю уроки; у меня есть подруга, Алена, умная и милая девочка. Мы проводим время у нее или у меня дома, иногда ходим в кино или на спектакли либо просто гуляем. Учусь я ровно, без особых провалов, но и без взлетов, по гуманитарным предметам у меня в основном пятерки, а по математическим, по физике, химии – твердые четверки. Был вечер. Я сидел за столом, готовил домашние задания. Мягкий свет настольной лампы настраивал на спокойствие и размеренность; день позади был хороший, спокойный. После школы мы с Аленой часа два гуляли по парку, разговаривали о недавно прочитанных книгах, она собирала красивые листочки с облетающих деревьев, я помогал ей. Потом проводил ее, вернулся домой. Поиграл на компьютере в «Цивилизацию». Поужинал с родителями, потом они стали смотреть телевизор, а я сел за уроки. Начал со сложного – с физики. На дом задали семнадцатый параграф: «Инерция». – «Повседневный наш опыт показывает, что скорость тела может измениться при действии на него другого тела. Например, лежащий на земле мяч начнет двигаться только тогда, когда на него налетит другой мяч или по нему ударят ногой», – стал читать я шепотом, как с детства приучил меня папа, чтобы лучше запомнилось. Так прочитал все две страницы про инерцию, после чего стал отвечать на вопросы, стоящие в конце параграфа. – Приведите примеры, показывающие, что скорость движения тела меняется под действием другого тела, – велел я себе, задумался и почувствовал, что ничего не запомнил из прочитанного. Прочитал параграф еще раз, но, читая, замечал, что читаю будто не я, мои мысли были совсем о другом, даже и непонятно, о чем именно, просто – о другом. «Ладно, вернусь к инерции позже», – решил я и отложил физику, подтянул к себе другой учебник – по истории Отечества. «А почему мяч начнет двигаться только тогда, когда на него налетит другой предмет? – возник вдруг вопрос. – А если ветер сильный подует или землетрясение?.. Это ведь не предметы». Но я отогнал его – не время было ломать голову. Тема по истории была интересная: «Народные восстания в царствование Алексея Михайловича». В начале учебного года я уже читал этот учебник от корки до корки, знал назубок и про Медный бунт, и про Разина, а теперь еще раз с удовольствием стал перечитывать. Но после нескольких строк сделалось скучно, я решил ограничиться повторением дат. – Медный бунт – июль 1662 года, – сказал я и сверился с хронологической таблицей, оказалось правильно. – Восстание под предводительством Степана Разина – 1670–1671 годы. Я заглянул в учебник, чтобы проверить, и тут ярко и четко, ослепительно, как будто светясь изнутри, мелькнула там, на испещренных цифрами и буковками страницах, та картинка – с пакета. Я на мгновение зажмурился, потом открыл глаза. Страницы были прежними, но картинка оказалась в моей голове. И с той минуты она больше не оставляла меня в покое. Меня словно схватили чьи-то крепкие руки, сжали и поволокли. Куда? В меня будто кто-то вселился и начинал бороться со мной настоящим. Мне стало страшно, жутко и интересно. Я закрыл учебник и встал. Пошел на кухню. Проходя через зал, взглянул на родителей. Они сидели в креслах и смотрели фильм. Мама оторвалась от экрана, поймала мой взгляд, спросила: – Что-то случилось? – Нет, ничего… – пожал я плечами и тут почувствовал, что, оказывается, взволнован. – Ты бледный. Ложись-ка спать, сынок. Уроки сделал? – Да, – соврал я. Осторожно, стараясь не шуршать, я снял пакет с крючка, свернул его и сунул под резинку трико. Прикрыл сверху футболкой. Потом включил воду, звякнул чашками, делая вид, что пью. Я пожелал родителям спокойной ночи, закрылся в комнате. Долго рассматривал картинку, сначала с одной стороны пакета, затем с другой. То мне казалось, что обе они совершенно одинаковы, то находил в них различия, малозаметные и сомнительные, но тут же терял их и не мог найти снова. Я забыл обо всем, так увлекся. Что меня заставляло смотреть и смотреть, не понимаю; у меня в потайном ящике стола лежало несколько номеров «Искушения» с красивыми обнаженными женщинами, откровенными и возбуждающими, но сейчас, на этой картинке, я желал найти другое. Не возбуждения, не сладостных фантазий, а тайны. Я чувствовал тайну. У меня было ощущение, до странности, до озноба сильное, что они, этот мужчина с бабочкой и женщина на лошадке, они сейчас оживут, шевельнутся, увидят меня. Стоит только правильно расправить целлофан пакета. И женщина подмигнет мне и опять повернется к другу, подаст наконец ему бокал с вином, они звонко чокнутся и выпьют, заговорят, будут смеяться. Я ждал. Всматривался в их лица и ждал – вот-вот, вот сейчас… 3 Я отсидел все шесть уроков как на иголках. Повезло, что меня не спросили, я ничего не выучил. Точнее – не помнил. Но не это тревожило, не страх получить плохую оценку – меня снова тянуло увидеть картинку на пакете, тянуло неотступно, каждую секунду, тянуло болезненно. Я жалел, что не взял пакет с собой. После уроков я побежал домой, достал пакет, сел на тахту и стал смотреть. Я ждал того же, чего ждал вчера вечером. Я не чувствовал голода, забыл об Алене, об обязанности купить свежий хлеб, о заданиях на дом. Непонятная сила сжала мой мозг, убила, сожгла все, кроме картинки. Даже не глядя на нее, я видел улыбающегося ловеласа, женщину в легком фиолетовом платье; каждый ее ослепительно белый зуб, ее яркие сочные губы… Сон мой был зыбким, я дрожал, будто у меня была высокая температура; я видел все одно и то же – застывшую картинку – и во сне ждал, ждал, что вот сейчас, сейчас она оживет. Дни и ночи слились в одно – в ожидание. Это стало для меня жизнью, а другая, та, прошлая, реальная жизнь – лишним грузом, тяжелой обузой. Я стал получать плохие оценки, учителя делали мне замечания, что я шуршу на уроках, отвлекаюсь, веду себя неспокойно. Родители тоже были недовольны – я перестал выполнять обязанности по дому. На четвертый день моего нового состояния позвонила Алена. Мы учились в разных школах, жили далеко. – Почему ты не приходишь? Даже не звонишь? – М-м… – Я не знал, что сказать. – Извини… – Ты заболел? – Нет, – ответил я, но тут же спохватился, соврал: – Да, простудился. – Бедненький! А почему ты не позвонил, не сказал? Я же волнуюсь… Я молчал, я не знал, что сказать, мне было неинтересно, не о чем с ней говорить. Я пытался вспомнить Алену, но вместо нее была пустота, бесцветное пятно, и вот оно постепенно стало окрашиваться, но превращалось в смеющуюся женщину на пятнистой деревянной лошадке с бокалами в прекрасных руках. – Алена, прости… я тебе завтра позвоню, – промямлил я, борясь с желанием просто положить трубку. – Ладно? – Хорошо. – Голос ее стал обиженно-недоуменным. – Выздоравливай. 4 С каждой страшной и волшебной ночью в полубреду, с каждым днем ожидания меня утягивало все дальше. Родители забеспокоились. Как-то вечером они вошли в мою комнату (я тут же сделал вид, что кладу в пакет кеды для завтрашней физкультуры), стали выяснять, что со мной. Я не мог ничего ответить, молчал, повесив голову. Наконец папа спросил: – А как у вас с Аленой отношения? Я ухватился за эту нить, пожал плечами: – Так… ничего, – давая понять, что отношения не очень хорошие. – Что, поругались? – Н-ну… так… – Не переживай, помиритесь. – Папа потрепал меня по голове. – Но запускать из-за этого учебу нельзя. Что это: за последнюю неделю – четыре двойки. Такого, кажется, еще не бывало. – Да, – согласился я виновато, но ожидал одного – когда родители уйдут. Все выходные я провел дома. Снова позвонила Алена, и я не смог с ней говорить. Она бросила трубку. В понедельник после уроков я зашел в гастроном с намерением купить хлеба, но вместо этого купил на все деньги пакетов с моей картинкой. Стало больно, когда я увидел их на прилавке; что-то вроде ревности шевелилось во мне, щипало, когда я замечал их в руках чужих, равнодушных людей набитыми чем-то тяжелым и жирным. Я решил спасти хотя бы несколько этих пакетов, несколько ставших родными мне женщин и мужчин. Придя домой, я долго перебирал пакеты-близнецы, но они казались разными, как одинаково одетые, одинаково подстриженные люди, одинакового роста, но, если приглядеться, – каждый по-своему неповторим и прекрасен. На другой день я потратил все свои сбережения и все деньги, выданные на хлеб до конца месяца. Купил шестьдесят восемь пакетов, спрятал в шкаф, под зимнюю одежду. Каждые несколько минут я проверял, там ли они; мне становилось все тревожнее, казалось, что я слышу из шкафа игривые перешептывания, тихий, ласковый, зовущий смех. В тот вечер я готов был раскрыть свою тайну родителям, хотел побежать к ним и просить защиты, удивляться и стыдить себя, что я – тринадцатилетний парень, мог увлечься такой чепухой. Я готов был очнуться. Но тяжелая волна дремы накатила, придавила меня, и, не раздеваясь, не гася настольную лампу, я лег на тахту. Какое-то время – то ли несколько минут, то ли секунд – я боролся со сном, предчувствуя, что спать мне нельзя. 5 Меня будто что-то встряхнуло, я широко раскрыл глаза, на минуту ослеп от яркого света. Проморгался, привык и вот увидел в залитой солнцем комнате женщину, ту самую женщину в фиолетовом платье с нежно-желтыми волосами. Она стояла, положив щиколотку правой ноги на спину деревянной лошадки, и подтягивала чулок; фиолетовая туфелька с тонким каблуком поблескивала и переливалась в лучах весеннего солнца. Она… она ожила! Все-таки она живая. Настоящая… Она напевала ласковым голосом, ее прекрасные руки, ее волосы, платье – все стало настоящим, теперь это не плоская картинка на целлофане… Она сняла ногу с лошадки и быстро прошла по комнате, звонко постукивая по полу острыми каблуками. Она остановилась у стола, перебрала какие-то бумаги, почитала и разорвала их. В дверь позвонили – она побежала открывать. Я лежал тихо, стараясь не шевелиться. Я не понимал, как произошло, что она оказалась здесь. Или – как я здесь оказался? Я пытался узнать свою комнату, найти знакомые предметы, мебель, книги. Нет, все другое. Лошадка… Но страха во мне не было, скорее были радость и облегчение, что я дождался, увидел живой, настоящей эту женщину, ведь этого я хотел, об этом мечтал все последние дни. Появился он, с такой же щетиной, и в белой рубашке, при бабочке, и в руках бутылка с золотистым вином. Они – этот мужчина и эта женщина, – они смеялись, они говорили на непонятном мне языке. Он обнимал ее за тонкую талию, а она льнула к нему, выгибая стройное тело. И тут я решил выдать себя. Захотелось вскочить, засмеяться вместе с ними, прижаться к ним, потрогать, почувствовать. Я был уверен – и они будут рады. Ведь это я, я сделал так, что они ожили. Нужно им рассказать! Хотел вскочить, но не смог. Хотел окликнуть их, но не было голоса. У меня ничего не было! Не было рта, рук, тела. Только глаза и мозг. Я способен был только видеть и думать. Я пытался пошевелиться, я изо всех сил пытался проснуться. Нет, это не сон. Не сон. Я, наверное, крепко связан. Почему? Они стояли в двух шагах от меня и ласкались. Неужели они не видят? Женщина бережно освободилась из объятий мужчины, что-то сказала ему. Он кивнул в ответ и сел на стул, стал открывать вино. Она же собрала со стола обрывки бумаги, направилась ко мне. Сейчас увидит. Сейчас! Она впихнула обрывки в меня, прямо мне в голову. Потом еще кусочки материи, желтоватые ватки, волосы из расчески, пустой флакончик. Меня тошнило, я сопротивлялся как мог, я расползался, шуршал, задыхался. Я пытался кричать. Она подхватила меня и понесла. Я оказался легким и мягким, я чувствовал тепло ее красивой руки, я прижимался глазами к ее тонким, чуть влажноватым пальцам. Наверное, это была кухня, я не успел разглядеть… Женщина сдвинула какую-то крышку, приподняла меня. И сунула в тесное отверстие, которое оказалось под крышкой. Пальцы ее разжались, и я полетел вниз, ударяясь и царапаясь, по темной зловонной трубе. 1998 г. Письмо из деревни Здравствуй, родной наш сыночек! Спасибо тебе огромное, миленький, что часто пишешь нам, не забываешь! Почти каждую среду (а это единственный день теперь, когда почта наша работает) приходят от тебя весточки. Они нас очень поддерживают, ждем их с нетерпением, ими, без преувеличения, и живем. А у нас все по-прежнему, продолжаем бастовать. Уже вот третью неделю. Из шестнадцати пунктов требований осталось теперь два: выплата долгов по зарплате и чтобы оставили школу в статусе средней, хотя бы до конца учебного года. Сколько лет шли об этом разговоры, а теперь вот взяли все-таки и убрали после первого полугодия десятый и одиннадцатый классы. Хоть в них и учатся в общей сложности семь человек, но всё же, да и ребята способные, а теперь как? Ездить в Захолмово за двадцать пять км или (второе куда проще) будущей осенью идти в ПТУ. Вот так. Скоро, может, вернемся в царское время, когда один учитель вел разом урок у нескольких классов. Учителей не хватает ни по химии, ни по географии, ни по биологии, не говоря уже про музыку и изо. Учительница физики собирается перебираться в Черногорск с семьей, появилась возможность; у историка Юрия Андреевича скоро закончится срок этой его выработки вместо армии, тоже уедет. Мою театральную студию и эстетику, скорее всего, сократят. Со студией, правда, хитро решили поступить: в районо предлагают сделать ее платной. Смешно! Кто в деревне будет платить? И чем? Многие еще и этих новых денег не видели, с обрезанными нулями, не знают, как они и выглядят. Нам, учителям, чтобы задобрить, что ли, немного выдали – семь процентов от зарплаты. Это двадцать семь рублей. Литр постного масла, или двенадцать булок хлеба, или десять пачек «Примы» отцу. Одна надежда на мою пенсию по инвалидности и на запасы. Надеемся, до весны голод нам не страшен, а там уж начнем в земле ковыряться. Погода у нас стоит эти дни очень переменчивая. Днем доходит до минус пяти, а ночи холодные – под тридцать градусов. У отца давление шалит от этого. А грипп нас, слава богу, не коснулся. В новостях слышали – столько смертельных случаев! Ужас просто! Никогда, наверное, такого не было в прошлые годы. Молю Бога, чтоб тебя там не коснулся тоже, в больших-то городах он переносится куда тяжелее. Купи, сынок, чеснока, лимонов, аспирина, парацетамола, анальгина, они стоят недорого, но более или менее все-таки помогают. Будь осторожен, одевайся теплее, шапку носи! У нас тут с лекарствами (конечно, имею в виду городские аптеки) совсем стало плохо, по льготным рецептам ничего купить нельзя, да и без рецептов тоже мало что есть. Надеюсь, что у вас там хоть, в Москве-то, получше. Действителен ли у тебя страховой полис? Это теперь очень важно, сынок, без него нигде не принимают. Человек может хоть как болеть, а полиса нет – всё, не лечат. Сколько таких случаев передают! Так что, сынок, оформи, если у тебя он просрочен. Обещаешь? Не дай бог что. Спасибо, что написал, какие у вас цены. Здесь почти так же. Даже не могу понять, высокие или нет. Если бы платили зарплату – жить (питаться) можно, а вот как без денег? Земля спасает, но не у всех же дачи, участки. Правду ли ты пишешь, что с деньгами у тебя все в порядке? У нас есть в заначке триста рублей на черный день. Вот еще надо и целлофан купить, шланг для полива весь дырявый – хоть заматывай изолентой, хоть нет, толку мало. Колесо надо хотя бы одно обязательно. Надо к лету быть во всеоружии, чтоб огород содержать, на рынок ездить. Извини, сынок, но Нина Егоровна часто заходит к нам, хоть ты предупреждал, чтоб не особо сближались с ней, так как она из «Свидетелей Иеговы». Но как без общения? А с ней так вечерами хорошо, душевно разговариваем о мире, о душе, о добре и о зле. И хоть какой-то просвет появляется. Ты уж не сердись. Какие, сынок, из нас сектанты, просто хорошего хочется, теплого общения, чтобы по-человечески. Я тут немножко приболела. Мысли, чтобы лечь в больницу и оставить отца одного, конечно, не допускала. Как он один? Уж вдвоем как-никак телепаемся, а поодиночке… Вот достать бы баллончик с ингалятором, все бы полегче было. Вот посылаю бумажку от такого, какой мне нужен, будешь мимо аптек проходить, зайди – вдруг у вас там лежит где без рецепта. На каникулы, если купишь, захвати. Или так послать можно, бандеролькой. Кстати сказать, «скорую» теперь к нам сюда просто так не вызовешь, надо сначала, чтобы фельдшер осмотрела, она и вызывает, если сама не в состоянии помочь. А какая наша фельдшер, думаю, помнишь, ее вне приема днем с огнем не найдешь. Да и как, если у человека приступ, несчастный случай какой, еще что-то экстренное? Пишу вот, а сама не верю, что так стало на самом деле. В эту зиму опять много снега, чуть не каждый день валит. Отец героически его расчищает, все светлое время проводит в ограде. Изредка находит время сходить на пруд, часа два посидит над лункой, глядишь, принесет десяток карасей, иногда и окунька. Пожарю, вот и ужин. После ужина, если по телевизору нет ничего интересного, разговариваем – богатеем всё, строим планы грандиозные. Но, честно говоря, хоть бы как-нибудь на плаву удержаться, обеспечить твой приезд летом. Неизвестно еще, сколько там билет стоить будет. Теперь всего можно ждать. Посеяла позавчера два ящика помидоров, целый ящик «бычьего сердца» и еще по ящику сладкого и острого перца. Сейчас в бане отходит земля, думаю посеять еще помидоров, чтоб ранних было побольше. С того лета осталось полрулона целлофана, этого должно хватить на теплицу, что возле времянки. Отец собирается затянуть ее аж в конце марта. Но загадывать твердо боимся. Как бог даст. Прошлое твое письмо, сынок, показалось нам немного грустным. Наверное, из-за экзаменов, устал. Ты уж, сынок, держись, терпи, ладно? И очень хочется попросить, чтобы ты, родной, все неурядицы жизни не заглушал горячительным. Лишняя рюмочка может оказать плохую услугу. Обещаешь? Да и сам же знаешь, как там, в большом-то городе, – ведь что случится, никто не поможет, мимо пройдут. А сейчас зима, сколько людей в состоянии опьянения замерзают! Каждый день говорят в новостях. Будь, пожалуйста, благоразумнее. Что еще? Клуб опять стоит не у дел. Опять разморозили котел, и смех и грех – в те же самые дни, что и в прошлый раз, во время новогодних праздников. Вот, полгода и проработал котел. А столько было сил затрачено, чтоб его поставить! Теперь опять ни кино, ни кружков, на двери библиотеки замок. Несмотря на забастовку, репетируем потихоньку «Русалку» Пушкина по вечерам в школьном спортзале. (Если не помнишь содержание этой чудесной сказки, прочитай обязательно!) Есть очень хорошая девочка на главную роль, прямо талант настоящий. Отец взялся играть Мельника, а Князь – Юрий Андреевич, историк (но он уже в «чемоданном настроении», в июле должен уехать). На остальных ролях – мои ребятишки-студийцы. Со взрослыми по-прежнему ничего не получается. Если кто и соглашается, то посетит репетицию раз-другой, похихикает и бросает. Зато на спектаклях – все село. Новогоднее представление даже пришлось повторить по просьбам на старый Новый год. Спектакли устраиваем теперь тоже в спортзале, короткий период, когда выступали на настоящей сцене – в клубе, остался в прошлом. В клубе все заиндевело, там раньше мая нечего делать. Одна из пяти курочек, что оставили на весну, обезножела, отхаживала ее два дня, а сегодня утром отец ее зарубил. Осталось три тушки кроликов, а сала еще полно. Так хочется, родненький, послать тебе гостинцев, но как? Посылки стоят бешеных денег, да и что в них положишь? И в поезде за четверо суток все пропадет. Хотелось бы мяса послать хорошего, солений, рыбки. Да ведь и до поезда надо добраться. Который год ездим без техосмотра, окольными путями в город, и так же обратно. Пират все мужает, настоящая овчарка на вид. Отец купил для него новую цепь, так он ее в три дня порвал в нескольких местах. Серьезный пес, он нас в обиду не даст. Показываем ему твои фотографии, чтобы не забыл. Заканчиваю, сынок, письмо. Дай Бог всего тебе самого лучшего, родной наш! Помни, ты один у нас на свете, береги себя! Вот пришел отец (чистил снег, как обычно днем), сейчас черкнет тебе несколько строк. А я собираюсь за хлебом, заодно и письмо занесу на почту. Сегодня среда как раз, машина приходит почтовая к трем часам. Надо торопиться, а то ждать неделю. Может, сегодня и от тебя придет весточка. До встречи, сыночек мой милый! Мама. Мама оставила мне немного места, так что буду сегодня краток. Живем ожиданием весны, допинг – твои письма. Вот начали помаленьку готовиться к новому с/х сезону: мама посеяла рассаду, я разгребаю снег в теплицах. Хожу иногда порыбачить, бывает, добываю карасей на жареху. Тут на днях сидел с мужичком с того края деревни, не знаю, как зовут. Клевало на редкость бойко, мужичок прямо сиял от радости. Натаскали с ним штук по двадцать, а потом как отрезало. «Вот, – говорит, – жена хоть пилить перестанет за леску. Тут, – говорит, – купил леску в городе, так она прямо заела: двенадцать рублей ухлопал! На неделю хлеба можно было набрать! Вот принесу, так должна простить». И так гордо покачал тяжеленьким своим пакетом с карасями. Раньше рыбалка удовольствием была, а теперь – одно из средств пропитания. Настроены в это лето поправиться материально, но вот опасность новая появилась: вырастим, привезем в город, а будут ли покупать? Денег-то у народа нет. Еще в прошлом году эта опасность меня стала тревожить. Люди ходят, облизываются, а купить, видно, не могут. Но духом не падаем. Верчу по вечерам стаканчики для рассады. Извини, изрезал на это дело «Египет накануне экспедиции Наполеона». Все равно в кладовке на морозе книги уже почти все попортились. В избушке, куда ни запихивай, всё не уместится. М-да, пять лет как раз с тех пор исполнилось, как мы окончательно здесь осели. Пять лет совсем другой жизни. Прошлое постепенно превращается в какой-то сон. А деревня, как ни крути, это не дачный поселок. В Кызыле, говорят, русских совсем мало осталось, да и то те, кто не имеет никакой возможности выехать. Нам в этом смысле, можно сказать, повезло. И ты вот теперь в Москве учишься, а там жизнь покажет, что будет и как. Надеемся, не хуже, чем сейчас. Ну, бумага кончилась, прощаюсь. Через неделю, если все будет нормально, напишу подробнее. Про клуб мама написала? Да, вот кивает. Окружающая действительность похожа на эпопею с нашим клубом. По пьяни разморозили котел, два года бились, чтоб поставить новый, наконец сделали, разворочав крышу и две стены, и тут же опять разморозили ко всем чертям. Так и во всем. Будем надеяться на лучшее, другого не остается. Держись, сын! Удачно сдать сессию, избежать гриппа и прочих напастей! Отец. 1998 г. Покушение на побег Двое суток шел скучный, мелкий, совсем осенний дождь. Тучи сгрудились над селом, прикрыли ее своими серыми сырыми телами. Березы обвисли, улицы опустели и размокли, люди сидели по домам, смотрели в окна. Скучали. Утром на третий день дождь перестал, тучи отплакались и растворились, оставив в небе жидкую хмарь; день был теплый и душный, от земли поднимался парок, ночью опустился туман. Еще через день Михаил Палыч отправился в лес. Он вышел на рассвете, по обильной росе, одетый в изношенную, любимую свою штормовку, резиновые сапоги. Взял с собой острый нож и большое ведро. Отправился посмотреть грибы. Лес был тих и спокоен, казалось, он еще спал. Трава согнулась, с нее гроздьями на сапоги опадала вода. Михаил Палыч хорошо знал места и сейчас первым делом пошел в лога, где могли выскочить сухие грузди. Им уже давно бы срок – числа с пятнадцатого июля появляются, а уже вот-вот август. Погоды не было подходящей, все жара да сушь, а нужны дожди и – самое главное условие – туман. Туман их и рождает, грибы. Вот меж веток все больше паутины – значит, место здесь тенистое, влажное. Трава межуется со мхом, начались прогалинки – голая земля, засыпанная толстым слоем хвои и листвы. Что ж, самое для груздя здесь местечко… Михаил Палыч пошел медленно, сгорбившись, вороша хвою, слегка придавливая носком сапога кочковато растущий мох; под ним-то обычно и прячутся грузди. Вообще-то грибов всяких много. Еще с опушки начали попадаться хилые, кривые поганки; потом видел Михаил Палыч дождевиков, свинухов, навозников, разноцветные сыроежки – всё съедобные, – но он такие грибы не берет. Может, и вкусна сыроежка (говорят, жарят ее, усолевает всего за сутки), только брать-то как? На нее и нож не поднимется – вид не тот. Михаил Палыч уважает грибы мощные, мясистые, породистые. Это как на охоте: можно и воробьев настрелять, а ведь ищешь чего настоящего. Под стволом сосны бугорок. И совсем не случайный, не от шишки он или сучка. Ну-ка… Нет, груздь, да не тот. Этот черный – чернушка – тоже идет в еду, но гриб неинтересный. Ломкий, квелый какой-то. Михаил Палыч прикрыл его обратно подопревшим мхом, пошел дальше. По логам пока нет. Прогалинки хотя на вид и как раз для грибов, но, видно, еще не срок им здесь. Нужно по склончикам посмотреть. И – правильно. На первом же увале нашел семейку сухих груздей. Прошел было уж мимо, но как-то боковым зрением заметил беловатое пятнышко. Повернулся, вгляделся – вот он, пробивается из земли, поднимает шляпкой иголки и листья. Рядом трухлявая палка – из-под нее и полез. Всё путем, всё по природе… Михаил Палыч осторожно расчистил груздок, полюбовался и срезал. Немного ножка червива, отрезал ее под самые пластинки. Сойдет. Но ясно, что гриб не свежий – и шляпка с гнильцой слегка, и дырочки в ножке. Постоял уже, постарел. Не поднимаясь, как был на кукырках, Михаил Палыч осмотрелся. Ну, так и есть! Под ногами самыми еле заметная шишечка на хвое, а под хвоей – раскопал – с пуговицу от пальто величиной грибок. Потом еще, еще… Штук семь нашел. И все чистые, аккуратные, только что народились. Обошел, изучил весь склон, напряженно всматриваясь, вороша лесную подстилку, проверяя моховые кочки, укромные места под поваленными стволами. И вот – с полведра. Удачно, удачно. Но самая большая удача – крохотный рыжик, не еловый, рыже-синеватый, в засоленном виде становящийся темным совсем, а сосновый, веселый и яркий. Сибирский янтарь. Та-ак… Михаил Палыч поставил ведро, сел на землю, закурил. Уже и утро вовсю, роса спала, лес посветлел и ожил. Летают мухи по каким-то своим делам, комары пищат перед носом, но не садятся, испуганные сигаретным дымом. Птица щебечет однообразно, но радостно. А он и не заметил, как все проснулось. Да, увлекся… Что ж, можно походить, побрать сухие грузди, они, кажется, есть. Но потянуло взглянуть на другие места. И все рыжик этот шальной. А вдруг там, на сопочках, где земля солнцу открыта, но тут же и есть у нее защита – близкие сосны, так что припекает коротко, на несколько минут буквально, зато как следует, он и выскочил? Там рыжику самое место. И живет он недолго: солнце сушит, червь на него бросается. День, другой, и становится он рыхлым, источенным, непригодным. А вот молодой… О, да самый замечательный гриб! Самый вкусный из всех. Груздь – тот же сухой, его со сметаной лучше, волнушки в пироге – объедение, острую, горьковатую белянку под рюмочку хрумкнуть приятно, а рыжик просто ешь, без всяких добавлений. Михаил Палыч тщательно затушил окурок, проверил, не осталась ли какая искра, и направился к сопкам. Первый выход у него нынче – надо всё обойти, всё осмотреть. Про сухие грузди теперь понятно, они есть, они и будут теперь до холодов высыпать волнами, а вот другие как… По пути к рыжиковым местам Михаил Палыч сделал два приятных открытия. По краю полянки в молодом пушистом соснячке нашел он обабки. Они растут парами. Вот увидел один, знай, рядышком и второй где-то прячется. Взрослые обабки не очень-то симпатичны: шляпка у них кверху загибается, делается иссиня-коричневой, мякоть из белой превращается в грязно-серую, изъеденную даже не червями, а какими-то длинненькими, быстроногими козявками, ножка тощая у старого обабка. Зато молодой – загляденье просто. Стоит этакий крепыш, шляпка как атласная, ножка толстая, шероховатая, весь он плотный, сбитый. Обабки, они сразу для жарехи, их и варить перед тем не надо. Порезал, бросил на раскаленную, шипящую жиром сковороду и жарь с полчаса. Можно и с картошечкой, луком перемешать, ломтики сала добавить. А второе открытие, вторая радость – белянки. Эти росли на самой поляне, на припеке, лишь слегка прикрытые травой-резуном. Михаил Палыч срезал одну, осмотрел. Их называют еще «сухари», эти белянки – они действительно сухие, без сока. Красивые грибы, но с горчинкой, и, хоть неделю вымачивай, она не уйдет; и червь, кстати, сухари не любит. Вот еще есть другие белянки, те в тенистых местах растут, в березняке в основном, те более уважаемы и людьми, и червями, конечно. Собрал Михаил Палыч сухари – хоть и горький гриб, но в засолке он нужен, он особый аромат придает, это как ерш в ухе: вроде и мелкая, костлявая рыбешка, как бы и бросовая совсем, а вот одного лишь к налиму добавь, и навар, вкус у ухи будет особый. А белянок, их мало в лесу, они свою роль знают, не особо-то обильно расстилаются. Это груздей бывает хоть косой коси, а этих – срезал Михаил Палыч четыре штучки, поискал еще – нет. И хватит, и хорошо пока. А рыжик-то есть. Е-есть… Вот рядочком выстроились, как солдатики на плацу. Меленькие, один к одному, твердо торчат на короткой ножке. Как срежешь, ножка пустотелая, и сок на срезе выступает желтоватый. Настоящее грибное молочко. Оно у самых ценных, породистых только грибов: у груздя сырого, у рыжика и у волнушки. Рыжики, если нашел их, надо брать. От них не уйдешь, как от сухого груздя. Сухой груздь, он так, он просто первым всегда появляется, его и хватают, торопятся, а в засолке он: похрустел – словно бумага соленая. Рыжик же на вилку подцепишь – и сразу вспомнятся лето, и эта сопочка, и солнце летнее после дождя. И на вкус он – ни с чем не спутаешь. Почти до краев ведро. Примета людская подтвердилась: где масленок есть, там и рыжик ищи. Только сегодня наоборот получилось – Михаил Палыч за рыжиками пошел, а вот и масленок тут как тут. Вообще-то сосновый масленок не очень, лучше всего тот, что при лиственнице растет. Тот масленок достойный. Но в этих краях лиственницы нет, а на жареху и такой сойдет. Мариновать если, то лиственничный куда лучше – красивый он, мясистый, а сосновый блеклый какой-то, суховатенький. Хотя мариновать – это женское дело, и еда склизкая, ненатуральная. Солит же Михаил Палыч всегда только сам. Надо, как вернется, замочить первым делом кадушку – успела рассохнуться за пару месяцев как пустая стоит. В банках же солить – над грибом издеваться. В стекле задыхается он, вкус теряет, тесно ему, а в кадушке – другой коленкор. Дерево, оно и есть дерево. К кадушке имеется у Михаила Палыча и крышка хорошая, специально чуток малая, чтобы рассол наверх пускала, когда грибы оседать начнут; и кусок мрамора по форме кирпича имеется, чтобы прижать. А сегодня вывалит он свеженькие эти грибки в большую бочку – заранее, знал будто, что наберет, натаскал в нее из колодца воды, – и вечером будут сидеть всей семьей во дворе, чистить. Хорошие это минуты. Солнце зашло, но светло еще будет долго; дела по хозяйству необходимые сделаны, жена, ребята, сам он, все вместе, все одним теперь заняты. Грибы в бочке помокли немного, и сколько бы их ни было, а до последнего кажется, что еще ой как много: всплывают они, на поверхность рвутся, легкие потому что. И запах от них идет… Михаил Палыч любит крепкие, предосенние запахи – как чеснок пахнет, укроп, и вот грибы какой запах имеют. Надежный, сытный, придающий уверенность. А потом постоят дня три, обязательно чтоб под гнетом и чтоб воду менять, выйдут горечь из них, яд, и можно солить. Исходил Михаил Палыч сопки. Хорошо, что не рубаху под штормовку надел, а свитер. Снял его, завязал узлом рукава и ворот – получился мешок. А ведро уже с горкой. Испачкается свитер, конечно, жена заворчит… Маслята, на то они и маслята, что скользкие, будто обваляли их в масле; а молоденькие-то какие! На многих снизу и пленочка еще не лопнула. Да, Люда, скорее всего, мариновать таких красавцев захочет. Дело ее. Маслята и обабки сдаст Михаил Палыч ей: на твое, мол, усмотрение. А с остальными – сам. Помаленьку стал возвращаться к деревне. В осинничке подобрал несколько подосиновиков. Они навроде обабков, только шляпка у них рыжеватая и ножка на срезе быстро синеет. Вот еще на жареху добавка. После осиновой рощицы лес совсем пошел смешанный. Тут и сосны, и ель кое-где, береза, осина, кусты всякие, ивняк даже, черемуха. Солнца мало, трава чахлая, прогалины попадаются редко. Такие места любят волнушки. Так и есть. Мало, правда, но оно и понятно – еще им не срок. Им заморозочка надо, когда листва полетит. Волнушка – позднего августа гриб. Но все ж таки есть мала-мала. По краю шапки нежная у них бахрома, а на самой шляпке волны – загляденье просто. У рыжика тоже волны, но нечеткие, сливаются одна с другой, а у волнушки – оттого и волнушками гриб этот назвали – точно бы кто карандашом расчертил. Не шляпка, а картина целая. Н-да-а, полный набор почти получился. Как в сказке какой или во сне. Вот бы груздя еще настоящего… В те места и идет теперь Михаил Палыч, приберег на конец. Начал с легкого, с так себе грибка – с сухого груздя, а закончить поход мечтает царем грибов. Тьфу, тьфу, тьфу, загадывать здесь нельзя. Есть – есть, нет – и ладно. И так вот – грех жаловаться. А хотелось бы хоть один найти, для души. Поверх горки на ведре его так положить… Снова ложки. Лес все смешанный, густой, земля мшистая. Надо теперь очень внимательным быть. Груздь, он гриб капризный, ему, такому, и положено капризным быть. Красив он не волнами какими-нибудь, не цветом веселым, как рыжик, и не вкусом славится даже, а есть в нем что-то, чего у других грибов нет. Сильный он. В руку возьмешь и чувствуешь – груздь. А когда кочку вдруг заметишь, где он сидеть может, так душа ойкнет и замрет и на колени встанешь. Рыжик, обабки, маслята на кукырках режешь, а груздь – на колени обязательно надо. Как-то выходит так. Михаил Палыч крадется тихо и осторожно, наклонившись, заглядывает под кусты, пробует кочки палочкой. Пусто пока. Ох, хотелось бы… Вспоминаются прошлые годы. И сколько по грибы он ходит, а всё волнуется, как первый раз, как ребенком. Что-то вдалеке затрещало. Знакомо и однообразно, нехорошо. И стремительно приближается, нарастает, грозит придавить. Михаил Палыч выпрямляется, смотрит вверх, но неба не видно, его закрывают плотные, одна к одной, кроны сосен. Звук обрывается резко, снова становится хорошо и спокойно… Та-ак, под этим кустом уже посмотрел… И слышит хриплый, со сна неприятный голос жены: – Миш, вставать пора. Слышишь? Опоздаешь ведь – у тебя дежурство сегодня. – У-у, – тонко и жалобно, как-то по-детски простонал в ответ Михаил Павлович. Проснулся от этого, совсем не его жалобного стона; и уже своим, устало твердым, солидным голосом ответил жене: – Встаю, встаю, Люда… Встаю. 1999 г. Очередной обход – Ну, я пойду пройдусь. – Ефрейтор Алексеев сделал последний глоток кофе, поставил пустой пластиковый стаканчик на сейф. Сержант Лыков оторвался от чтения книги «Рабыня страсти», посмотрел на Алексеева вопросительно-непонимающе и, вернувшись из захватывающего содержания, кивнул: – А, давай-давай. Удачи! Алексеев вышел из маленькой сумрачной комнаты, где с трудом умещались письменный стол, пара стульев, сейф и узкая зарешеченная загородка со скамьей внутри. А здесь, в вестибюле метро, было просторно, светло. Поток возвращающихся с работы людей уже схлынул, наступил тот отрезок дежурства, который Алексееву нравился, – вторая половина вечера, когда суета замедляет пустое, изматывающее свое кружение; люди уже идут не спеша, направляются в гости или просто гуляют (есть такие, кому нравится поздним вечером гулять по метро). Частенько попадаются и пьяные, а это для Алексеева немаловажно, так как по количеству задержанных и определяется результат его работы, зависит ежеквартальная премия. Сегодня, сейчас Алексеев совершал обычный обход своего участка – станции метро «Новослободская» и перехода на соседнюю станцию. Он собирался было встать на эскалатор и отправиться вниз, но заметил, что дежурная у турникетов спорит с подростком, а тот протягивает ей бумажный прямоугольничек и оправдывается. Алексеев подошел. – Что случилось? – Да вот, – пожилая дежурная, уставшая под конец смены, говорила зло и через силу, – опять с магнитками этими… Исцарапают все, изомнут и суют потом… – Я нечаянно… в кармане лежала, – ноющим голосом оправдывался подросток. – Меняй иди, где тебе ее выдали, носи аккуратно. – Дежурная придержала пробегающего мимо мужчину, посмотрела внимательнее в его удостоверение, кивнула, пропуская. Подросток снова заныл: – У меня денег нету… завтра поменяю в школе… Можно, а?.. Мама там ждет уже, и так сказала, чтоб к десяти дома… – Ла-адно, – смягчилась дежурная, – но поменяй обязательно, в другой раз не пущу. Учти, я тебя запомнила! Подросток тряхнул головой, сунул магнитную карту в задний карман джинсов и побежал к эскалатору. Алексеев посмотрел ему вслед, поправил свою милицейскую шапочку. – Я вниз съезжу, пройдусь там, проверю что как, – сказал дежурной. – Если что, свистите, Лыков на месте. – Пройди-ись… Мне десять минут осталось, домучаюсь как-нибудь. Станция старая, построена наверняка еще при Сталине. И, сколько бы Алексеев ни оказывался здесь, он не мог привыкнуть и не удивляться витражам в причудливой формы колоннах, люстрам, огромным и сложным, блестящим десятками ламп. Все это поражало, изумляло его, даже пугало, и он никак не мог представить, вообразить, как сумели это чудо создать, откуда в людях столько силы, умения, фантазии, чтобы получилось такое. Тем более глубоко под землей. Он разглядывал стены, потолок, люстры, но особенно пристально цеплял глазами людей, выискивая, кого можно бы остановить, задержать. Задержать он мог и обязан был: пьяного, нарушителя правил поведения в метрополитене, он имел инструкцию проверять документы у людей с внешностью южных национальностей (особенно из Средней Азии и с Кавказа), но в первую очередь беспощадно и жестко он должен пресекать попытки торговли без письменного на нее разрешения. И, еще спускаясь по эскалатору, Алексеев заметил у мраморной стены двух парней. Один стоял и зыркал направо-налево, а другой, сидя на корточках, следил за топающим по газете медвежонком; когда медвежонок намеревался сойти с газеты, парень приподнимал его, переставлял в начало пути – и медвежонок снова топал по газете, тщетно пытаясь удрать. Тот первый, стоящий, увидел на эскалаторе Алексеева, хлопнул напарника по плечу, и оба, подхватив медвежонка, газету, быстренько скрылись в глубине станции. Алексеев в очередной раз пожалел, что он в форме; хорошо бы дежурить в штатском, удобнее и продуктивнее. С воем падающей мины прибывали поезда и, постояв с минуту, выпустив и запустив людей, трогались, тяжело шипя. Уборщицы в оранжевых жилетах гнали широкими швабрами по полу мусор, смешанный с сырыми стружками. На гранитных скамейках сидели кого-то ожидающие или просто отдыхающие люди. Алексеев шагал, придерживая рукой висящую на поясе дубинку и в то же время поигрывая ею, покалывая взглядом тех, кого встречал на пути. Проверил паспорта у двух лиц с кавказской внешностью, но у них с регистрацией оказался порядок, сделал замечание женщине, стоящей на перроне за ограничительной линией. И вот он у эскалатора на переходе к другой станции. В переходе облюбовали себе место нелегальные продавцы газет, дипломов, шарфов и плакатов, сушеных грибочков. Здесь же и старушки с целлофановыми мешочками в робко протянутых к прохожим руках – нищие. Продавцы, при виде Алексеева стайкой сыпанули по эскалатору вверх, пряча свои товары в пакеты и сумки, оглядываясь на милиционера испуганно и зло. И Алексеев смотрел на них со злобой – он злился, что они опередили его, разбежались. «Глазастые, сволочи!» Пришлось выместить злость на нищих старушках и на мужичке в кресле-каталке. Мужичок – без обеих ног, отнятых по колено, протезы были отстегнуты и стояли, прислоненные к колесам, а обнаженные обрубки он выставил напоказ, чтоб разжалобить прохожих, заставить подать ему денег. – Немедленно опустите штаны и уезжайте! – официально, негромко, но внятно велел Алексеев, остановившись над инвалидом. – Вы мешаете движению пассажиров. Безногий снизу затравленно и зло, прищурив глаза, смотрел на Алексеева, не двигался. Обрубки его ног глядели выразительнее, чем глаза. – Ну, давай-давай в темпе, – начиная нервничать и еще более раздражаясь из-за этих устремленных на него культей, говорил милиционер. – На территории метрополитена запрещается… и вы тоже давайте, – оглянулся он на рядок старушек. – Ясно, нет? – Да ведь никому я не мешаю, – уныло стал оправдываться инвалид, пряча злобу, меняя ее на просительность, – народу-то мало уже… – Давай-давай, нечего! – Алексеев, преодолевая брезгливость, взял в руки розовый пластмассовый протез и сунул калеке. – Пристегивай – и давай. Ну! Статью за попрошайничество еще никто не отменял. Давай, я сказал! Инвалид медленно, неохотно начал пристегивать. Алексеев постоял над ним, но не выдержал, пошел дальше. «По пьяни где-нибудь отморозил, а теперь выставляет… Страдалец!» Далее в переходе никаких нарушений он не обнаружил. И, уже возвращаясь, правда, другим рукавом, навстречу движению, как раз на повороте к входу на эскалатор, Алексеев столкнулся с девочкой. Лет двенадцать-тринадцать, в руках журналы. «Искушение», «Вот так!», еще какие-то. Девочка не ожидала его появления и поздно метнулась; Алексеев аккуратно и крепко прихватил ее за рукав. Девочка сделала попытку вырваться, а потом обмякла и покорно уставилась на него. – Пройдемте, – привычно приказал-предложил Алексеев. Она качнула головой, положила журналы в пакет и пошла рядом с Алексеевым. Около коляски с инвалидом они остановились; тот сидел по-прежнему, выставив обрубки, а протезы были снова прислонены к колесам. – Ну, я же тебе говорил! – стараясь придать голосу угрожающий тон, но уже вообще-то потеряв к безногому интерес, сказал Алексеев. После задержания девочки он внутренне успокоился, как человек, сделавший, что ему было нужно. Но для порядка пообещал: – Через десять минут вернусь, и если ты здесь еще будешь… В распределитель. Понял? – Уху, – промычал инвалид и опять начал пристегивать к бедру искусственную, холодную ногу. Нищие старушки на своих местах, в руках целлофановые мешочки с монетами. Им тоже Алексеев пообещал вернуться, принять активные меры. – Пошли, – сказал задержанной. И опять метнулись прочь, растворились, пряча предметы торговли, не имеющие на нее письменного разрешения женщины, мужчины, старухи. Алексеев видел, как они убегают, и жалел, что вряд ли удастся поймать кого-нибудь в придачу к этой; и девочка тоже наблюдала, как убегают, спасаются они, и, наверное, завидовала. – Может, отпустите? – почти равнодушно попросила она, когда поднимались по эскалатору. – Сейчас составим протокол… Девочка вздохнула и отвернулась от Алексеева. «Пи-пу-пи-пу! – зазвенели колокольчиками рекламные позывные из динамиков. – Туристическая компания «Ариома» приглашает вас посетить Египет. Вас ждут восхитительные пляжи Красного моря! Седые пирамиды! Загадочные сфинксы! Пятизвездочные отели!» Прошли через станцию. Снова встали на эскалатор, он поднял их в вестибюль. – Налево, – указал Алексеев на дверь с сине-белой табличкой «Милиция». Впустил девочку первой в маленькую, сумрачную комнату, подвинул ей стул. Сержанту Лыкову доложил: – Вот задержал в переходе, продавала печатную продукцию. Пункт второй, одиннадцать–четырнадцать, – добавил для девочки. Лыков с усилием оторвался от книги, удивленно посмотрел на Алексеева, на девочку, произнося вопросительно: «А-а?», – но без повторений понял, отложил роман и достал из ящика стола папку с листами для протоколов и бланками на уплату штрафа. – Н-ну, – начал он, пробуя на краю страницы «Рабыни страсти», как пишет ручка, – фамилия, имя, отчество? Алексеев в это время включил электрический чайник, чтоб заварить себе кофейку. 1998 г. Понятой Уж что-что, а поведение милиционеров научился Егоров в последнее время предугадывать с первого взгляда и почти всегда безошибочно. Да и немудрено: подходишь с утра к метро, они тут как тут. Обычно двое высоких, широченных парней с миниатюрными АК на боку, совсем с виду игрушечными. Или не широченные парни и не высокие, без автоматов – разницы особой нет. Милиционер в любом виде милиционер. Стоят, поглядывая на входящих и выходящих, у дверей станции. Егоров заранее нащупывает в кармане паспорт, и, как всегда, появляется ощущение, что совершил он страшное, кровавое преступление и вот через секунду его схватят, обезвредят, положат лицом на асфальт. Сегодня тоже. Конечно, парочка в сине-серых бушлатах, увешанная снаряжением и оружием. Щелкают семечки. Разогнали, видимо, только что торговок, теперь отдыхают. Ноги по привычке широко расставлены: ребята крепко стоят на земле. Егорову захотелось сделаться меньше и незаметнее, он ссутулился, опустил глаза. Скорее прошмыгнул мимо, толкнул стеклянную дверь, потом еще одну. И вот в вестибюле станции. Достает проездной. – Уважаемый! – справа негромкий, но внятный голос. Егоров послушно останавливается. А, ну да, еще один. «Местный, метрошный», – определяет Егоров. Молодой ефрейтор, почти мальчишка, в свежем кителе, шапочке с козырьком и кокардой. Лицо странное – выражение какой-то смеси начальника и просителя на нем. Егоров полез за паспортом. – В Москве проживаете? – спрашивает ефрейтор. – Да, конечно. Вот… Но паспорт милиционер не взял. Вместо этого предложил: – Не могли бы уделить десять минут? Понятым поприсутствовать. – Что ж, могу, – отвечает Егоров, хотя времени у него маловато, почти опаздывает на работу; как-то не повернулся язык сказать: «Нет, некогда». Ефрейтор жестом пригласил к двери, над которой плафон-знак бело-синего цвета с надписью «Милиция». Сразу за дверью – тесная, сумрачная комнатенка. Темные стены, кажется, вот-вот задавят; воздух спертый и тяжелый – с непривычки не продыхнуть. – Вот сюда, пожалуйста. В комнатке стол, несгораемый шкаф, два стула. Вдоль дальней стены – узкая полоска за решеткой из арматуры, там кто-то сидит на лавке. У входа стоит мужичок с кислым лицом, шуршит облезлым пакетом. За столом – немолодой усатый прапорщик заполняет бумаги. На другом стуле курит еще милиционер, сержант. – Привел второго, – объявил ефрейтор, молоденький, и тут же покинул комнату. Прапорщик, не глядя на Егорова, протягивает в его сторону руку. – Паспорт имеете при себе? Егоров отдает ему паспорт. Сержант тщательно тушит в пепельнице сигарету, встает, направляется к решетке. Открывает дверцу, зачем-то ударяет по арматуре кривым длинным ключом и приказывает: – Давай выходи! – Голос у него неприятный, визгливый. Появляется коренастый мужчина лет сорока пяти. Одет прилично, но на ногах держится плохо, лицо красное. Пьяный. «Ну и набрался в такую рань!» – про себя усмехнулся Егоров. Сержант подводит задержанного к столу. – Руки за голову! – так же визгливо, резко бросает приказ. Егоров почувствовал, как озноб ледяной струйкой побежал по спине. Чуть было сам не дернулся, поднимая руки. Пока сержант изымает у пьяного содержимое карманов, прапорщик наскоро объясняет Егорову и другому, с кислым лицом: – Вы приглашены в качестве понятых по изъятию вещей этого гражданина для временного хранения. Будет составлена опись, и вы поставите свои подписи. Ясно? Оба понятых поспешно кивают. Конечно, все ясно. И смотрят на стол, где появляются сигареты, зажигалка, бумажник, кучка монет, измятый носовой платок. Прапорщик перебирает предметы, тщательно изучает бумажник и пишет на листе бумаги, вслух диктуя себе: – Бумажник кожаный, водительские права на имя Семашина Георгия Михайловича, деньги в размере… гм… ста двадцати рублей восьмидесяти семи копеек. Зажигалка одноразовая синего цвета, сигареты «Ява»… – Да держи ты руки! – вскрикивает сержант, тормоша пьяного. – Держи, тебе говорят! – Нет там… ничего, – мямлит тот. – Так нельзя… – Часы дай сниму. – Нельзя. – Щас ведь руку буду ломать! – У-у, нельзя так… – Поговори еще у меня. Сержант снимает часы, кладет на стол. – Часы черные, штамповка, – тут же записывает прапорщик, бегло оглядев их. Егоров переминается с ноги на ногу, смотрит на свои часы. Ох, опаздывает… И зачем эти формальности? Понятые какие-то? Кто их будет искать, если у этого возникнут претензии, когда проспится? Да никто наверняка и внимания не обратит на опись, на адреса понятых. И в то же время Егоров словно бы поднимался, рос – почувствовал себя полезным, за что-то ответственным. Сержант находит на шее у пьяного цепочку, хочет снять и ее. Но пьяный не дает: – Нельзя это… – Да не дергайся! – милиционер готов потерять терпение. – Убери свои руки! – Крестик не дам! – и задержанный повышает голос. – Нельзя! – Я те покажу, что нельзя, что можно! – Ладно, Саш, пускай будет на нем, – останавливает сослуживца прапорщик. – Так и пометим: «Цепочка с крестиком оставлена на шее». Всё? – Вроде, – как бы даже расстроенно отвечает сержант, для верности похлопывая пьяного по одежде. Тут появляются трое в бушлатах. Один – с автоматом и висящими на ремне наручниками. – Кого забирать? – спрашивают бодро; Егорова колют их оценивающие взгляды. – Погодите, сейчас понятых отпущу, – говорит прапорщик. – Распишитесь вот здесь, напротив галочек. Мужичок с кислым лицом и Егоров черкают подписи в указанном месте. – Спасибо, – прапорщик кивает, – вы свободны. Сунув паспорт в карман, Егоров торопливо выходит из комнаты. За дверью – светлый, людный вестибюль станции «Цветной бульвар». Молоденький милиционер, что пригласил Егорова в понятые, стоит у мраморной стены, поигрывает дубинкой. Увидел Егорова, кивнул, слегка улыбнулся, и Егоров тоже кивнул и улыбнулся. Предлагал же не брать ту, последнюю. Она и добила. Не запомнил, как дошли до метро, как расстались; быстро запутался в хитрых сплетениях метрополитеновских линий, то и дело засыпал, кое-как, почти в бессознании, переходил из поезда в поезд. Пить закончили часов в девять, а сейчас метро пустое, в вагонах по два-три человека. Названия станций всё не те, не те… Где же его родной «Цветной бульвар»? Преодолевая сонливость и одурь, Егоров старается понять, где он находится. Изучает схему метро, слушает объявления из динамика. Наконец понимает, с трудом переходит на другую ветку, дожидается поезда. Ну, теперь уже правильно, он едет домой. Чтоб опять не уснуть – стоит, держась за прохладную трубку поручня. Хочется холодной водички, хочется в туалет. Ох, как хочется в туалет! Только б дотерпеть. Еще два перегона, а там пять минут ходьбы, и дома. Зря так, зря перепил. Что ж – удачный день: заказали в одной квартире менять разом ванну, унитаз и раковины. Ремонт делать капитальный. Заплатили щедрый аванс. И ребята, само собой, не удержались, взяли водки. Сначала три бутылки на четверых, потом еще две. И надо было завязывать, разбежаться. А вот решили еще одну, на посошок. Эта как раз и добила. – Станция «Цветной бульвар», – объявил симпатичный женский голос. Наконец-то! Его родимая! Створки дверей разлепились, Егоров выскакивает из вагона. Скорее, скорее! К эскалатору. Карабкается вверх, два раза чуть не опрокинулся, потеряв равновесие. Но – добрался. Почувствовал свежий воздух близкой улицы. И тут Егорова уже поджидают. Наверное, дежурная по эскалатору сообщила снизу. Без лишних объяснений заворачивают к неприметной двери, над которой знакомый бело-синий плафон с надписью. – Да я… вот здесь вот… ж-живу, – выдавливает Егоров. – Мне… в туалет… – Шагай давай, – устало подталкивают его концом дубинки. Егорову вспоминается утро, его роспись в бланке, ощущение значимости, улыбка молодого ефрейтора. – Я ж… да я – понятой! Тот, что ведет его, усмехается: – А я – в курсе? – испанский летчик. Не брыкайся, слушай, шагай живее. 1998 г. Танцы Мы торчим на крыльце клуба, курим. Через открытую дверь слышится какой-то техняк, и там вваливают городские. Нам же катит другой музон. – Кто там сёдня? – спрашивает подошедший только что Сергулек. – Ленка, Катька, Маринка, Элька-дачница, – перечисляет не спеша Лёхан (ему, видать, не в лом базарить). – Еще эта, как ее?.. А, хрен с ней. Еще Аленка, Юлька… – Юльку я забил, – предупреждаю. Наши телки торчат тут же, на мои слова ржут. – Забивала!.. – Заткнитесь, твари! – говорю я. К крыльцу подвалил Миха-дорожник. Он бухой в сиську, в одних трикошках. – Чё, молодежь, веселимся? – Вали дальше, урод, – отвечает Редис. Миха примирительно улыбается: – Чё ты?.. Михе лет тридцать. Он алкаш-хроник; в прошлом году гусиничный трактор утопил, теперь болтается без работы. Редис его чё-то вообще не может терпеть. – Ничё, а чё? – злится Редис, его тянет вмочить Михе по морде, но тот вовремя смывается в темноту. – Презер дырявый, – ворчит Редис, – месяц уже слеги везет. С бати тыщу стряс – все, говорит, сделаю, с лесником добазарился… Еще увижу, урою, блин. – Да забей, – говорю, – не порти вечер. Стоим курим. В клубе до сих пор все техняк. – Эй, Олька, – зовет Сергулек. Олька сидит на периле, отзывается сожженным спиртягой голосом: – Чё? – Пойдем в кусты, а. – Иди в жопу! Все ржут. Техняк кончается, и мы ломимся в зал, щас будет звиздатая вещь – «Стюардесса». А это звиздец! Все прыгают, пол трясется. Воздух воняет духами, потом и водярой. Юлька тоже танцует. Маленькая, пухленькая, из Барнаула. Приехала на лето к бабке. Дементий уже поимел, говорит, что ништяк. В том году она была какая-то недозрелая, а теперь заебитэлз. Херли – в десятый перешла. После «Стюардессы» какой-то медляк на иностранном. Я тут же схватил Юльку. А, пухленькая, теплая. Класс! Я ей говорю: – Ну, ты вообще, Юлёк! Я от тебя хренею! Она взглянула на меня темными глазами, промолчала. Но видно, что ничё, все ништяк. Я ее обхватил покрепче. – Я хочу тебя, Юль! Вообще… Она не освобождается, а наоборот – улыбнулась, положила мне голову на грудь. Мы с ней танцуем. И другие тоже танцуют. После медляка зажигается верхний свет. Музон вырубают. Тетя Тамара – директор клуба – говорит: – Ну, вы будете платить или нет?! Щас танцы каждый вечер, потому что киномеханик дядь Степа в запое, а билет по пятьсот рэ. Звиздец! Платят только городские и кое-кто из наших, у кого башли есть. – Заплатили, у кого были, – орет Лёхан, – врубай музон! – Давай, теть Том! – тоже ору. – Чё вечер-то портить?! – А ну вас! – плюется тетя Тома и уходит к себе в каморку. Лоб врубает музон. Про морячку песня. Старая, но забойная. Прыгаем. Я рядом с Юлькой. Она делает звиздатые движения. Я хочу ее вообще! – Редис, пойдем вмажем! – зову Редиса. Он кивает, прыгает вообще, свистит. После морячки идем на крыльцо. Я держу Юльку за руку. Редис достает из джинсовки пузырь «Русской». – Погнали в скверик, – говорю я. – Погнали. Я, Редис, Юлька и Сергулек идем в скверик за клубом. Скверик клевый. Ранетки растут, какая-то вонючая мелкая травка. Садимся на травку. Редис разрывает закрывашку зубами. Гоним по кругу. – Я не умею так, – говорит Юлька, когда очередь доходит до нее. – Учись, – говорю я. – Делай глоток побольше и дыши в себя глубоко. И все заебитэлз будет! Дава-ай! Она слушается, но потом ахает и охает. Я сую ей в рот кусок конфеты. – Спасибо, – говорит она, когда снова может говорить. – Всё для вас, лишь бы улыбались… – Бухаете? – Это Олька подошла. Ольке уже двадцатник, ее давно все поимели, даже Воробей из девятого. Она бухает, как утка. Худая вся, голосище вообще, но еще ничё так, на крайняк потянет. – Дайте мне в дэцэл, – просит, – а то башка болит вообще. – У тебя всегда болит, – ворчит Редис. – Ну, глоток. Сергулек говорит: – А в кусты пойдем? – Пойдем, радость моя, пойдем, – соглашается Олька. Ей дают пузырь, она стоя отпивает граммов сто за раз. – Хорош, дура! – Редис отбирает пузырь. Олька чмокает, тащится. Садится к нам. Курим. – Юлёк, как тебе тут? – спрашиваю у Юльки. – Ничего, – отвечает она. У нее такой нежный звиздатый голосок, вообще. – Ты из Барнаула, да? – беседую дальше. – Да, – отвечает она. – Ты вчера уже спрашивал. – Да ты чё! – смеюсь я. – А я в Барнауле не был, – говорит Редис. – Ты и в районе не был, – говорит Сергулек. – Не стягай! Был два раза. Олька вздыхает: – Везде херово. – Хер знает, – тоже вздыхает Сергулек. Снова гоним пузырь. Юлька сперва отказывается хлебать, но потом хлебает. Снова ахает, охает. Я даю ей закусить остатками конфеты. – Научишься, – утешаю. Когда допиваем, Редис уходит в клуб. Олька тоже хочет идти, но Сергулек ловит ее за ногу. Они куда-то смываются. Я обнимаю Юльку. Под ее водолазкой ощущаются крупные твердые титьки. – А у вас метро там есть? – шепчу я. – Нет, – шепчет она. – Хреново. Я ее целую в рот. Чувствую вкус губной помады. Стираю помаду ладонью с ее губ и целую уже всерьез. Потом она ложится на траву. Я сверху. Звиздато! 1994 г. После кражи Этой ночью у Петраковых украли аккумулятор, прямо из машины вытащили. Перелезли, видно, через забор, подковырнули капот, открыли калитку и унесли. Гаража у Петраковых нет, «Москвич» во дворе стоит, собаки тоже нет пока, не успели завести; они сюда совсем недавно переехали, недели две назад. Жили в бывшей автономной, а теперь суверенной республике, жизнь там осложнилась, и они переехали. Купили двухкомнатную избу в этом сельце и стали обустраиваться. Николай Иванович Петраков, его жена, сын и дочь. Утром Николай Иванович, крепкий еще, пятидесятилетний мужчина, бывший чемпион республики по классической борьбе, стоял у приоткрытых ворот и разговаривал с дедом Сашей, длинным, сгорбленным стариком. – Пакостят, пакостят, – безнадежно, громким, как у всех туго слышащих, голосом соглашался дед Саша и покачивал маленькой сухой головой. – Раньше не допускалось такого, а счас – пакостят, и среди бела дня пакостят. И не остановишь. – М-да… – щурился Петраков, докуривая «примину». – Не знал… Дед Саша устало поправил на плече коромысло с пустыми ведрами; он шел к колонке, но тут ему встретился Петраков со своим горем, разговорились. – А кто мог это сделать? – спрашивал Николай Иванович. – Кто у вас тут такой? Он был даже не столько расстроен кражей аккумулятора, сколько удивлен и ошарашен. И хотелось выяснить, чего ждать ему, его семье в будущем, как-нибудь обезопасить добро, новый дом. – Да кто… Да, почитай, – дед Саша качнул коромыслом, ведра тихо и тоже вроде как раздумчиво поскрипели, – почитай, кажный третий на это может пойти. А как… Да вон, – обернулся и мотнул головой, – крайня изба, там Дороховы живут. Отец ничё, он трактористом, а оба сына болтаться. Одному уж за двадцать, другому на службу давно пора… Старший-то отслужил… И нигде не работат ни один, ни другой… Да и негде. Чего… И пьют. – Так. А еще кто мог? Дед Саша протяжно, как от боли, вздохнул. Подумал. – Да многие, многие могут. Я ж говорю… И Андрей вот Костянцев, его и из скотников выгнали, корма тащил с фермы. И он может. Летнее солнце взобралось уже довольно высоко, окрепло, нагрелось и теперь посылало первые жаркие лучи земле, слизывало с травы росу, и от травы шел еле заметный парок. К пруду спешно шагали отпущенные до вечера утки и гуси, куры суетились под заборами, что-то клевали. Три девочки лет десяти, весело обзываясь, шли в лес за жимолостью. Замахивались друг на друга бидонами. – Да ты, Николай Иваныч, шибко-то не это, – пытался успокаивать дед Саша. – У меня тоже вот семь овец еще в прошлом годе было, и в одну ночь всех увели. Как корова слизнула. Да. Семь овечек. Так вот пакостят. Я, это, и награды боюсь надевать. Они теперь, говорят, в цене… Петраков смотрел куда-то за спину дед Саше, все так же щурился, хотя и уже не курил. – А участковый или кто-нибудь типа него здесь есть? – Да есть, – оживился было дед, – а как же!.. Только, это, ему это до фени всё. Такой человек. Тут хоть режь-убивай, и не моргнет. И жаловались, писали на его, а толку-то… Да и не едет никто. Подошла с ведрами соседка по улице Валентина Петровна, послушала, поняла, в чем дело, и включилась в разговор: – Да пьянчуги всё это. Они и тащут. Пить-то надо, вот и тащут, а потом продадут и пьют запиваются. К нам тут залезли, бельишко старое с веревки даже посняли. Заплата на заплате, а вот – теперь и его не стало. Гусей выпускаю вон – и весь день трясусь: вернутся вечером или нет. Да эх-х… – Соседка вздохнула, сделала движение идти дальше к колонке, но передумала. – А вот тоже было недавно, вы, дед Саша, слыхали, наверное… У Кондакова, у шофера, кто-то повадился бензин таскать. У него машина-то прямо в ограде стояла. И он вроде заправит полный бак, а утром заведет, поездит маленько, и бензин кончатся. Что такое? Бак не худой, трубки проверил все, а бензина нет. Ну, раз, другой. Он и решил: кто-то сливат ночами. Но собака молчит, даже голосу не поддат. И стал он караулить. Взял вилы, сел за поленницей. Одну ночь – ничё, другу, третью, он уж и позеленел весь, Кондаков, с недосыпу. А потом пожаловали, голубчики. Кондаков – прыг к имя, вилами замахнулся, а это племяши его родные. «Ах вы, ироды! – кричит. – Я же вас чуть не попорол». Для мотоцикла вот сливали бензин себе. Он их к отцу. Отец уж с имя сам разобрался, не церемонился. Порасшибал морды. Неделю в школе не были… – Уху, уху, – кивал головой дед Саша, – тащут, всё тащут, пакостят. Вот у Валерки раз свинью зарезали прям в сарае. Зашел утром-то, а там потроха одни… Николай Иванович слушал, слушал, и удивление все разрасталось. Люди говорили так спокойно и смиренно, что, казалось, говорят они о давнишнем граде, который когда-то повыбил у них помидоры, или о буре, снесшей шифер с крыш. «Тащут, тащут… у всех тащут… все тащут, пакостят…» Прожив в деревне больше двух недель, Николай Иванович столкнулся неожиданно с чем-то черным, противным, гадко пахнущим, и оно грозило отравить, изуродовать ему и его семье жизнь в этой внешне благополучной, живописной деревне, где он, после почти пятидесяти лет жизни, как вдруг оказалось – на «чужой земле», мечтал завести крепкое хозяйство, построить просторную избу, обеспечить детям будущее, зарабатывая разведением животины и выращиванием овощей (дети в институт поступят в городе, который отсюда в полста километрах), а себе и жене подготовить тихую, безбедную старость. Теперь же нужно было бороться с невидимым, страшным, огромным, с этим – Тащут-Пакостят. Он приходит и уносит: сегодня аккумулятор, завтра кроликов, послезавтра забирается в дом и становится в нем хозяином. С первым же автобусом Николай Иванович отправился в город, взяв все имеющиеся деньги. Не за аккумулятором он поехал, а решил раздобыть оружие. 1995 г. Сеанс Удачно миную вахту. Старухи-вахтерши в будочке нет, вместо нее сидят девки с желтыми крашеными волосами, в домашних халатишках, линялых и изношенных. Пощупали меня глазами и зашептались, захихикали вслед. Поднимаюсь на третий этаж. Длинный, сумрачный коридор, стены покрашены синей краской, в конце коридора панель с грациозно изогнувшимся мозаичным трубачом. Из комнат – унылая разноголосица баянов, кларнетов, гитар. Обычный вечер в музучилищном общежитии. Стучусь в дверь триста второй. – Да-а! – голос с той стороны. Вхожу. За столом Анька, Ленка и Оксанка – все обитательницы этой комнатки. Что-то едят. – Привет, – говорю я. – Привет, – отвечает самая бойкая, Ленка, – проходи, раздевайся. Снимаю куртку, шапку, разуваюсь. Сажусь на ближайшую кровать. – Будешь есть? Но у нас картофан, как всегда. – Нет, спасибо. – Как хочешь. Я достал сигареты, спички, закурил. – Рассказывай, – говорит Ленка, мощная деревенская девка с обычными желтыми волосами и в обычном выцветшем халате. – На улице очень холодно и падают снежинки, – начинаю я. – Да-а? – Да. А на перекрестке, где сорок пятый магазин, сбили мужчину «Нивой». Я видел, давал показания… В двадцать третьем продают красивые яблоки. Хотел купить, но денег, сами понимаете… Вчера открылась выставка в галерее, написал заметку. Может, на кило дадут гонорара… Ленка жует и кивает, Анька просто жует. Сейчас они пожрут и уйдут. Мы с Оксанкой останемся одни. У Оксанки серые, натурального цвета волосы, она маленькая и худая, любит молчать. Вечно грустные, большие глаза. Мы с ней познакомились в начале сентября. Я шел, одинокий и больной от безысходности, курил, прятал лицо от ветра. И она идет навстречу и спрашивает тихо: «Извините, закурить не будет?» Я посмотрел на ее волосы, на грустное лицо и ответил: «Может, вместе покурим?» Потом мы сидели на берегу, на трубе, по которой стекают в протоку Енисея фекальные воды, курили. Потом я проводил ее до общаги. С тех пор я часто прихожу, чтобы побыть с ней. Доели. Ленка сгребла посуду на край стола, сказала Аньке: – Ладно, пошли телик смотреть, а они пусть тут свой посмотрят. Ха-ха! Наконец-то их нет. Оксанка на табуретке, почти напротив меня; ножки тоненькие, слабенькое тельце под халатом, бледное, с несколькими прыщами лицо, серые волосы. Не спеша закуриваем, она готова. – Сегодня был в театре, пьесу вернули. Говорят, что вообще-то лучшее, что к ним приносили, но… актера такого нет, чтобы сыграл как надо. Ха! Да? Говорят – в Москву посылай, по театрам, там такое пойдет. Нда-а… Пойдет… Знаешь, даже спросили заботливо так, сколько я над ней работал. Три месяца. Нда-а, три месяца… А они знают, сколько я в нее вбухал?! Всего себя выдавил… Короче, вот она, в пакете, теперь что хочешь с ней, то и делай. – Разволновался я, закурил новую сигарету. – С записью опять облом. На этот раз пульт увезли куда-то. Интересно даже, сколько это еще может так продолжаться! Тупик… Всем просто плевать, понимаешь? Мы, может быть, в сто раз лучше всех этих «ДДТ», «Чайфов», а вот живем здесь, где даже не понимают… так и сдохнем. А ведь есть, есть что сказать! Мне же скоро двадцать пять. Вдумайся – двадцать пять! Лермонтов уже «Героя…» опубликовал, а я? Я, может, пять подобных «Героев…» создал, только кому они нужны? В Москву слать? Ха-ха! Вот эти рассказики в местной газетенке, вот и все, что есть реально. Статейки… Я могу большее. Могу, хочу большего! Понимаешь, нет? Полтора года альманах выпускал, один, на печатной машинке, через копирку… Просил, давайте по-нормальному, хоть на ксероксе! Деньги, деньги… А альманах хвалили… Устал я, бросил – и никому ничего, как бы и не было… «Пей водку, – вот и все, что тебе предлагают. – Пей и не лезь». Вот и все… Уже не раз и не два говорил я Оксанке подобное, она всегда слушает молча, глядя в пол. И в следующий раз будет слушать точно так же. – …Блин, может, действительно, все сжечь к чертям собачьим, забыть и запить? Пусть порадуются. А? Что посоветуешь? Я знаю, кто-то говорит подобное женам, подругам, детям, собакам, куклам, а я – вот ей. И постепенно мне становится легче, я снова наполняюсь жизнью и силой, я снова готов писать, пробивать свою группу, просить, надеяться. Ведь она, она верит в меня, хотя и молчит, глядит в пол своими большими глазами. Нет, я добьюсь, я обрадую ее, докажу… – Вот им, Оксанка! Видели это?! Они все поймут, придет время!.. Да мне просто жалко их, они же – зомби, стадо мертвых!.. Что им какая-то пьеса, песенка, картинка?! Им вдолбили что-то в их тесные черепушки, и теперь они ходят… Нет, я порасшибаю их бошки, они прозреют. Просто надо работать, Оксанка, понимаешь, надо работать! Они потом сами завопят: «Какой человек жил среди нас! В нашем городишке убогом. Да как же мы раньше могли оттолкнуть его?!» Ха-ха-ха!.. Нет, вот им! Я их пробью! Надо работать… И вскоре я иду по освещенной фонарями улице, осыпаемый снегом, дышу полной грудью, в голове новые идеи, сюжеты, планы. Все сначала. Сеанс окончен. 1995 г. Праздник – Бутылку «Асланова» будьте любезны!.. В моем голосе были радость предстоящего удовольствия и гордость, что покупаю вот не как обычно самую дешевую «Русскую» за десять пятьсот, а добротную, вкусную водку. За спиной Андрей, а возле него две симпатичные девушки, с которыми только что познакомились и надеемся клево поторчать до утра. – Не получится, – буркнул продавец внутри киоска, ткнул пальцем в прикрепленный к стеклу лист бумаги. «По распоряжению главы администрации Н. В. Реброва спиртные и алкогольные напитки продавать запрещается с пятнадцати часов двенадцатого июня до восьми часов тринадцатого июня». – Что за идиотство! Сегодня же праздник… – Поэтому и запрещено. Настроение моментально ухудшилось и ухудшалось все сильнее по мере того, как на мои просьбы продать водки везде дружно указывали на дурацкое распоряжение. Площадь перед универмагом «Саяны», где днем кипит торговля, сейчас снова набита людьми. Они колышутся, бубнят, пьют газировку, пиво, водку (закупили заранее умные), ожидают праздника. – Что, искать пойдем? – предложил я. – Где-нибудь в отдаленных ларьках… Девушки – Оля и Наташа – стали морщиться. Андрей уныло оглядывался по сторонам: – Сейчас начнется. Может, с рук купим, должны же… Действительно, какая-то старушка стоит у бордюра, в ногах большая сумка, а по лицу сразу видно, зачем она здесь. И мы взяли две бутылки «Русской», самодельного, ядовитого пойла, которое предназначено для простой потери сознания, а совсем не для веселья. Кое-как опустошили обе бутылки, с отвращением опрокидывая горлышки в рот и потом жадно, но экономно запивая гадость фантой. Девушки почти не пили, и заметно было, что они разочаровались в нас, приняв сначала за мажорных парнишек. – Как вы можете эту отраву?.. – возмутилась Оля, приложившись к бутылке вторично. – Все, больше не буду. Фу-у!.. А на эстраде – сколоченном из широких досок помосте – уже выступали девушка и юноша, что-то радостно говорили, шутили, и толпа бурно реагировала на них, мелькали в свете многочисленных фонарей специально выданные трехцветные флажки. – Знаете, зачем мы здесь собрались? – актерским голосом спрашивал юноша и, хотя сотни глоток выплеснули «Да!», объяснил промолчавшим: – Сегодня День независимости! Сегодня мы отмечаем пятилетие независимости нашей всегда юной России! «А-а-ура-а-а!» – взревела, запрыгала площадь, флажки замелькали еще быстрее, вправо-влево, вправо-влево. Я отрыгнул скопившийся внутри газ фанты, затянулся очередной сигаретой, сказал: – В одном месте видел я эти праздники! Водяру не продавать в такой день!.. – Голосуй или проиграешь! – восклицали ведущие и тут же интересовались: – Раньше были дискотеки, ночные бесплатные дискотеки? – Не-е-ет! – радовалась толпа. – А теперь каждый праздник заканчивается дискотекой! Вам это нравится? – Да-а-а! – Голосуй или проиграешь! Раньше в нашем маленьком городе бывали салюты? – Не-е-ет! – дружно ревела толпа. – А теперь без них не обходится ни один праздник. Вам это нравится? – Да-а-а! Самодельная «Русская» вонзила в мозг множество маленьких горячих игл и давила на них, погружая все глубже, глубже. В животе плакало и рвалось. Мне стало скучно. На помосте выступала редактор молодежной газеты и председатель Народного дома Зоя Федоровна, мне хорошо знакомая (печатает время от времени мои рассказы). И ее речь тоже о предстоящем голосовании, о правильном выборе, о том, что необходимо сказать родителям, каким мы, молодые, хотим видеть свое будущее, будущее своей страны. Затем представитель администрации расписывал прелести сегодняшней жизни и обещал грандиозные мероприятия на День города, опять ночную дискотеку, салют, викторины, концерты… Толпа хлопала в ладоши по любому поводу, взрывалась одобрительным ревом. – Пойду-ка я им все объясню, – сказал я, водя тяжелым взглядом по людям вокруг. Оля и Наташа уже делись куда-то, Андрей курил, икал и плевался. – Пойдем отсюда, – сказал он. – Сейчас, только объясню… – Я направился в обход толпы, зажевывая запах водки «Орбитом», к эстраде. Оказалось, что ее окружает цепь милиционеров с дубинками, и они не хотели слышать моих просьб пропустить. Милиционеры смотрели поверх меня, им тоже, видимо, было скучно. Казалось, что порыв высказаться разобьется об этих непреклонных ребят, но тут я заметил Зою Федоровну и окликнул ее. – Что случилось, Роман? – Можно пройти? Мне сказать надо! Ее милиционеры послушались, меня пропустили. – Зоя Федоровна, – я старался выглядеть трезвым, – а можно мне два слова сказать в микрофон? – О чем? Ей нравились некоторые мои рассказы, мы не раз беседовали за чаем о гуманизме, и поэтому, услышав ответ: «Хочу поздравить собравшихся от лица творческой молодежи», – дала согласие. Роль трезвого мне пока удавалась, хотя иголки вылетели, в голове завертелось, и я чувствовал, что скоро расклеюсь. Ждать выхода тяжело. Очень долго победители регионального конкурса кавээнщиков травят анекдоты, бесконечно поет песню о цыганке Сэре студент училища культуры. Я стою, прислонившись к помосту, курю, обдумываю речь. – Что, Рома, готов? – подлетела Зоя Федоровна, такая энергичная, помолодевшая, зараженная общим весельем или сама являющаяся его эпицентром. – Да, конечно. И тут же услышал голос ведущей: – А сейчас молодой писатель Роман Сенчин поздравит вас с Днем независимости от лица творческой молодежи города! Дружный гул, среди которого, показалось мне, выделился истошный крик Андрея. Я поднялся, покачиваясь, подошел к микрофону и, глядя в толпу сквозь слепящий свет установленных по краю сцены фонарей, выкрикнул: – Привет! Привет, зомби!! – А-у-а-а! – послушно отозвались многочисленные рты, ничего просто не понимая. – Хочу сказать, что вам очень нравятся праздники. Любой праздник вам по вкусу. Вам же все равно, верно? День независимости, Новый год, день рождения – лишь бы веселиться и прыгать. – Времени для шоуменских пауз не было, и говорил я быстро, но выразительно. – Все это из-за того, что вас зомбируют. Вы все зомби, ваши мозги отключили! Эй, девчонки, что вы прыгаете, машете крахмальными тряпками? Весело, да? Ваших парней сейчас превращают в трупы, а вы мочитесь здесь от счастья. Весело? Вы должны ненавидеть все это, любой государственный строй, любые праздники! Да будет анархия! Идите и требуйте водки! Почему мне не продали водки? Кто дал им право? Я отменяю ваш праздник! – Чувствую, как тащат меня с помоста крепкие руки, а я схватился за микрофонную стойку и все кричу, и мой голос перерастает в свист, динамики рвутся. – Да будет анархия! Ура! Что не анархия – то фашизм! Потом стукнули дубинкой по плечу, и я потерял интерес к своей речи, к слушателям. Испуганное лицо Зои Федоровны проскользило мимо, еще чьи-то лица скользили, сливались со свежими досками, с темно-синей формой, с непонятного цвета небом без звезд, луны и солнца. Меня куда-то вели, а сзади находчивый человек громко говорил толпе хип-хоповским речитативом: – Умом Россию не понять! Аршином общим не измерить! У ней особенная стать!.. Праздник продолжался. 1996 г. Свидание Я жду Ленку в избушке на курьих ножках, что стоит в детском городке, среди качелей, песочниц, деревянных статуй сказочных персонажей. Шестой час, ее нет, а договорились на половину пятого. Выпил пиво (все три литра), рассчитанное на нас двоих, искурил почти пачку папирос. Где ее носит? Холодно же, опять снег пошел, хоть и середина апреля, а весны не чувствуется, так же, впрочем, как и в моей душе. В училище завал, по теории музыки жуткие задолженности, по кларнету – вообще мраки. А дома, в гнилой, покосившейся лачуге, находиться не могу просто. И Ленка вдобавок не идет, не хочет порадовать меня. Ленка, Ленка, ты одна осталась в моей жизни, единственный человек, с кем мне хорошо, с кем могу свободно поговорить. С недавних пор ты мне необходима, Лен. Меня тянет к тебе, как иголку к магниту, и, если ты сейчас не придешь, я сам пойду к тебе, буду тебя искать. Мы учились в одной школе, она на два года младше; не в этом городе, а далеко отсюда, в другой республике. Ленка и тогда мне нравилась, я пытался дружить с ней, но не получилось – Ленка ходила с крутыми парнями, а я всегда был замкнутым, тихим. Потом ушел в армию, мои родители перебрались сюда, и в родном городе я больше не был. Прошлым летом дембельнулся, поступил в музыкальное училище и в ноябре вдруг столкнулся на городском КВНе с ней, с Ленкой. Теперь мы дружим. Она такая же, как и три года назад, только похудела немного; тоже живет здесь, вместе с родителями, учится в педучилище. Ну где же ты, Лен?! Я так замерз, я одинок, я так тебя жду! Пусто в детском городке, сыплет мелкий снег, налетает порывами ветер. Осень, осень совсем. И вот она! Идет по тротуару, закутавшись в черный широкий шарф, спрятав лицо от холодного ветра. Торопится. Видимо, что-то серьезное задержало ее, но ничего, она пришла, и, значит, я не пропаду. – Привет, Лен, наконец-то! – Привет! Она поднялась по лесенке, согнувшись, влезла в маленькую избушку. Устало присела на пластмассовый ящик из-под пепси-колы. – Фу-уф, запарилась! Долго ждешь? – Почти час, Лен. Что случилось? – Да мать стирку устроила, а пакет же под ванной, еле удалось вытащить. Даже не пробила, так покурим. – Угу. Я уже потрошу папиросы, табак летит на доски пола. Ленка вынула из-под пуховика целлофановый пакет, развязала, мнет сухую траву, измельчает. – Скорее бы лето, блин! – говорю. – Сходим на опытное поле… Там когда брать можно? – В июле уже ништяк, – отвечает Ленка. – Дай я тоже забью. По паре косяков хватит? – Не знаю, шалу эту еще не курил – ты же пылью баловала. Быстро приготовляем четыре косяка. Ленка раскурила первый. Глубоко, в несколько приемов, затянулась, передала мне. Да, надо запасаться травой, если б не Ленка, я бы просто сдох здесь, в этом чужом пока мне городе. – Нет, так слабая. Из нее кузьмича ништяк пожарить или манаги сварить. Давай паровозик. Вставляю папиросу угольком в рот, дую, Ленка ловит густой, желто-зеленый дым своим ртом. Потом меняемся. – Что, пиво выпил уже? – Угу. Ждал тебя, хлебал со скуки. Хорошо, что пришла все-таки, Лен… – Как я могу не прийти, что ты? – И она смотрит на меня теплыми, красивыми глазами, мне становится так хорошо, так спокойно… Она, она рядом, она со мной… – Ленка… Она улыбается. А вокруг ветер, снег; редкие, хмурые прохожие куда-то спешат, проклинают погоду, мучаются от забот и проблем. Нам хорошо, мы сидим в избушке вдвоем, укрытые от всех, спрятавшиеся хоть на время от этой серой и беспонтовейшей жизни. – Лен, а давай на дискотеку сходим, в «Юности» сегодня будет. Давай? – Ну, давай. Сейчас зарядимся… цепанет… Взрывай второй. 1996 г. Художник Дело к вечеру. Наползает холод, из труб валит густой и едкий угольный дым. Голые деревья, торопливые прохожие, автомобили. Ничего не хочется, никаких мыслей в голове, просто надо куда-то идти, вдыхать дым, смотреть на дома, перешагивать лужи. Багровая полоса на самом краю неба. Вот-вот стемнеет. Скучно. Вижу пьяного. Он сидит на асфальте около бетонной плиты автобусной остановки. Голова на коленях, лицо спрятано, грязные руки запутались в волосах. Домашние тапочки на ногах, красный, знакомый, с масляными пятнами свитер. Ха, да это же художник Димыч сидит! Я закурил, подошел, потряс за плечо: – Димыч, эй! Руки разжали голову, заросшее, серое лицо поднялось с колен. Бессмысленный взгляд мутных глаз, мокрая борода. – Акуаа-а… пото-аа… Я присел на корточки. – Димон, ты чё? Ну и нагрузился ты! Глаза его блуждают, непонятные слова текут изо рта: – Якау-у… пото-аа… дамо-а… – Чего?.. Давай-ка пойдем! Поднимаемся, Димыч. Во-от… Он легкий, сухой, послушный. Мы уже на ногах. Потихоньку пошли. – Давай, Димыч, до дому, до хаты. Ты чё? Трезвяк же! Ты чё?.. Давай-давай, не вались… – Дава-ааа… Не хватало еще вытрезвителя. Потом бегай выкупай. – Давай, Димыч, давай! Ну и, конечно, патруль навстречу. Трое молодых здоровенных парней, двое в форме, один в цивильном, но с рацией. Сейчас загребут Димона, да и меня в придачу. – Так, остановились! – приказывает главный, по погонам – сержант. Я послушно останавливаюсь, изо всех сил держу сползающего на землю Димыча. – Куда топаем? – Домой. – Хорошо попили? – Я не пил, я трезвый, друга веду… Сержант усмехнулся: – Мы его лучше подвезем, удобнее. Тяжелый смех. – Да все нормально, дойдем, товарищ сержант. Все нормально… Тут два шага осталось! – Где проживаете? Я быстро назвал адрес Димыча и добавил плачущей скороговоркой: – Все нормально будет, он тихий, придем – и сразу спать. Все будет нормально… Сержант строго и задумчиво посмотрел на меня, на Димыча, махнул рукой: – Ну ладно, хрен с вами, идите. Если что – еще попадетесь. – Да-да. Спасибо… Дотащились до Димычева жилища, маленькой черной избушки, вросшей по окна в землю. Кривая калитка, заваленный мусором дворик, дверь без замка, сенки, вторая дверь, закрытая на согнутый гвоздик, единственная комната. Бросаю Димыча на железную скрипучую койку, включаю свет. Холодная печка, завешанное одеялом окно, табурет, стол, на котором тарелка, стакан, шелуха от лука, консервная банка-пепельница, ложка и молоток. На полу несколько пустых бутылок, куча свернутых холстов под койкой, на расстеленной газете краски, склянки с жидкостями, кисти. К стене прислонена новая картина. – Ауаа-а… – промычал Димыч и вздохнул, погружаясь в сон. Я сел на табурет, закурил и стал смотреть на картину. Розовое небо, какие-то пальмы, пароходик, веселая теплая вода… 1995 г. Попутчик Сергей Борисович возвращался домой, в село Захолмово, из города. Почти стемнело, дул холодный боковой ветер, который ощущался даже в кабине. Тяжелые тучи мчались по небу низко, деревья качались, с них срывало листву и бросало на поля и в кюветы. Старый «Москвич» бежал послушно, недавно отремонтированный карбюратор работал без сбоев. Сергей Борисович думал о хозяйстве: об угле, о запасах картошки, о том, сколько оставить в зиму гусей. У своротка на Верхнюю Песчанку голосовал человек. Сергей Борисович в задумчивости, машинально остановился. – До Сосновки подбросишь? – открывая дверцу и уже садясь, как бы лишь для приличия спросил человек. Опомнившись, ругая себя за неосторожность, Сергей Борисович мрачно ухукнул. Поехали. Человек оказался здоровенным мужиком в грязной, пахнущей соляркой фуфайке, в темных очках, совершенно не подходящих ни к погоде, ни к его одежде. К тому же он был слишком общителен для человека, постоявшего на таком ветрище, а запаха водки не чувствовалось. – Метет-то как, а! – мотнул головой попутчик, глядя на Сергея Борисовича через темные мутные стекла. – Битый час протоптался, не брали! Вот люди пошли, а! «Черт меня дернул взять», – подумал Сергей Борисович и вздохнул досадливо. – Да-а, – мужик тоже вздохнул. – Можно курить? – Не дожидаясь разрешения, он закурил. – А ты не боишься? – Чего? – сухо спросил Сергей Борисович. – Ну, людей подбирать. Эти ведь… они боятся. А тут хоть подыхай. Сергей Борисович промолчал. – А я от сестры. Мужу год исполнился. Ну, как похоронили… Убили его, – медленно, с натугой стал рассказывать мужик. – Поехал за толем в город, дровяник перекрыть хотел и не вернулся. Потом нашли по весне уже, в кювете. Видать, тоже подсадил, ну и… «Жигуленок» был неплохой. Сергей Борисович поежился, холодный пот выступил на теле, руки отяжелели, отказывались рулить. Один за другим полезли в голову разные случаи, услышанные и прочитанные, как вот так вот голосуют, садятся и убивают водителей, а машины продают на запчасти. Завертелась мысль: «Он специально это? Куражится? Говорят, они любят вот этак поговорить, перед тем как…» Попутчик говорил и говорил, и все о том же: – А вот даже в газете печатали. Повез один, он частным таксистом был, парня. Все вроде нормально, паренек цивильный, адрес назвал и сидит скромно, молчит. Таксист привозит, куда сказано, а там уже кодла. Начали они таксиста метелить – двадцать ножевых ранений! Думали, кончился, а он ожил и пополз. Дополз до кого-то, «скорую» вызвали… Этих искали-искали, а толку? Ха! Их и след простыл тыщу лет. Ни их, ни «Москвича» двадцать один сорок один… Н-да, этому еще повезло, а вот мне рассказывали из АТП ребята… Сергей Борисович незаметно опустил левую руку под сиденье. Монтирка на месте. Вот угораздило ж подобрать… – …они его в багажник и давай кататься. Катались-катались, приехали в лес, вытащили его… Сергей Борисович старался успокоиться, вдыхал глубоко, напряженно смотрел на дорогу. Совсем стемнело, до Сосновки оставалось километра три. – Так, это, мы уже скоро, – забеспокоился мужик. – Я вот по березе угадываю с двумя стволами, как раз знак рядом… «Как ему видно в очках?!» – А ты вот не боишься. Молодец! Не все еще бандиты, и простые попадаются, кто даже денежку платит… Ты, это, за мостом тормозни, добрэ? Мне там как раз… Хм… Резко по тормозам! Мужика, не пристегнутого, бросает вперед – в лобовое стекло, на бардачок… Сергей Борисович выхватывает монтирку и левой бьет попутчика по затылку. Раз! Два!.. Открывается дверца, мужик вываливается на обочину. Сергей Борисович жмет на газ. 1995 г. Финита ля… Апрельский вечер постепенно превращается в ночь. Воздух глубокий, парной, ароматный. Южный ветер принес в город новые запахи: привкус распустившихся где-то цветов, набухших черемуховых почек. Солнце добротно прогрело землю своими острыми лучами и теперь по-весеннему неохотно скрывается за домами. В такие минуты нет ничего приятнее, чем не спеша ходить по тихим, укромным улочкам, посидеть где-нибудь в парке. Хочется слегка погрустить, подумать, пошептаться. Спокойно и сладковато становится на душе, и в то же время что-то нужно искать, бежать куда-то, петь. Нет возможности учиться весной, ничего не запоминается, постоянно отвлекаешься, в голову лезут мечты всяческие, фантазии. С ума можно сойти… Первокурсники одного из филологических вузов – Соня и Володя – с трудом отсидели две пары, а лекцию по старославянскому занудливого профессора Веденкина решили не посещать; двум молодым людям, почти готовым окончательно полюбить друг друга, сидеть в душной аудитории и слушать: «…окончания -еть и -ет с точки зрения современного русского языка… заднеязычные… падение редуцированных… закон открытого слога…» – просто мука невыносимая. Сначала они гуляли по бульварам, ели мороженое. Володя, высокий стройный юноша в просторном черном свитере, узких джинсах и, конечно, в очках, как все начитанные, умные студенты, без умолку рассказывал то о своей поездке прошлым летом на Валаам и Соловки, то о пьесе, которую собирается написать, то резко переключался на высмеивание однокурсников и преподавателей. Соня – миленькая девочка, поступившая в институт сразу после школы, медалистка – скромно слушала кавалера, часто выразительно взглядывала на него, а потом скорее опускала глаза к покрытому совсем летней пылью асфальту. Когда гулять устали, Володя предложил посмотреть фильм в Музее кино. Очень хороший французский фильм без перевода. Оба знали язык и смогли по-настоящему насладиться не изуродованным шедевром. А после, нацеловавшись, наобнимавшись, поняв, что не могут жить друг без друга и нескольких часов, поехали к нему домой, якобы просто посидеть, выпить легкого вина, но на самом деле им обоим было понятно, что они сегодня не разлучатся. И вот теперь, когда хороший апрельский вечер превращался в ночь, он и она устроились на диване в маленькой Володиной комнате, которую он снимал в коммуналке, не желая жить с родителями, медленно пили вино и ласкались. Володя, сняв очки, обхватив девушку за тонкую талию, нежно ворковал ей на ухо: – Девочка моя, Сонечка, чудесная, сладкая. Умница моя… Соня кокетливо пыталась отвести его руку, прятала губки и просила: – Володенька, перестань. Завтра контрольная по античной. Мне нужна свежая голова. – Рыбка, я готов пожертвовать своей. Возьми мою, Сонечка! Там Гомер, Анакреонт, всё наизусть. Соня, поигрывая глазками, ответила: – Нет, Володенька, разве я похожа на Клеопатру? Ты мне больше симпатичен с головой. Ах! – Она закатила прекрасные глазки и покачала в восторге головой: – Ах, как ты разгромил на коллоквиуме этого сухаря Веденкина! Тебе нет равных в споре. У тебя, Володенька, – Соня понизила голос до шепота, – энциклопедические знания! Так что побереги голову, Володенька, тебе она еще пригодится. – И студенточка звонко чмокнула его в щеку. В ответ Володя вздохнул: – Мне она теперь не нужна. – Из-за чего, интересно? – Из-за любви, – он сделал паузу, – из-за любви к тебе. Поцелуи, неясные нежные шептания, томные вздохи. Володя наконец-то потянулся к бутылке: – Милая, давай выпьем вина. За любовь, ласточка! За нашу любовь. И за эту чудную ночь, которую я так долго ждал. Знаешь, я ничего не замечал вокруг, я уже не верил, я… и вдруг – ты! – Да? – У Сони затрепетали реснички, и тут же лицо стало капризным: – Я хочу шампанского! Хочу пить шампанское! Как воскликнул Чехов перед смертью. Володя удивленно уставился на нее, бутылка зависла над пустым бокалом: – Соня… Соня?! Что крикнул Чехов перед смертью? Девушка тоже удивилась, скривив губки, повторила: – Я хочу шампанского. На немецком языке, кстати. – И сочувственно добавила: – Ты разве не знал? Володя поставил бутылку на стол, закурил: – Солнышко, любому школьнику известно, что Антон Павлович, умирая, сказал: «Финита ля комедия»! – Их вюнше миэ, шампанье цу тринкен! – не согласилась Соня. – Ты что-то, Володя, не того… Юноша вспыхнул: – Я не того? Это ты не того, Сонечка, ласточка моя! С чего это в Ялте он по-немецки кричать бы стал? Удивление Сони сменилось откровенным изумлением, ротик расползся и приоткрылся, она несколько секунд беззвучно шевелила губами, словно была не в силах заговорить. – В… в какой… в какой Ялте? – Затем быстро-быстро: – В Баден-Бадене, птичка моя, Володя! И не спорь, ангел мой, мне-то уж лучше знать, где умер Чехов. Володя язвительно хмыкнул: – Ты что, при этом присутствовала? Шампанское подавала? – Не подавала, но читала. И тебе бы, кстати, с твоей головой не мешало бы почитать! – Да то, что я читал, – повысил голос Володя, – тебе, глупышечка, и не приснится!.. Финита ля комедия! – Ха! Да это просто примитивно для Чехова. Банальность какая, фи! – Сонечка сморщилась. – Убогость. Удивил ты меня, Вовочка, своими познаниями в литературе. Такое точно вряд ли нормальному может присниться… Чеховед-любитель! – Так. – Володя надел очки. – Давай спокойно, ласточка, во всем разберемся. – Он нервно отпил вина и выдохнул: – Итак, чем болел Чехов? Соня устало закатила глаза: – Ты что, дорогой, и этого даже не знаешь? – Я-то как раз и знаю, я-то знаю, а ты, ласточка, не увиливай. Или?.. – Студент сощурился и, глядя пристально на оппонента, ждал ответа. – Знаешь что, дилетант паршивый! – Соня отодвинулась от Володи. – Я скажу, скажу, но – учти!.. Чехов болел туберкулезом. Только не трогай меня руками и вообще, пожалуйста, не прикасайся! Володя тоже отодвинулся и согласился тоном врача, беседующего с душевнобольным: – Да, я паршивый дилетант… Успокойся, Соня, успокойся. – Да я спокойна, как сто рублей! – Девушку, оскорбленную и униженную, было уже не остановить: – Молчи и слушай меня. Да, он болел туберкулезом, как, кстати, все порядочные люди. Лечился действительно в Ялте, с 1901-го по 1904-й, затем уехал с женой в Баден-Баден, где и скончался. Это знает каждый немец и каждый цивилизованный человек. И если тебя, Вова, не коснулось это, то я и не знаю, как ты можешь вообще говорить какие-то вещи… Юноша схватился за голову: – Еще пять минут, пять минут назад я готов был положить к ее ногам эту голову, полную ценнейших знаний, энциклопедических!.. Боже мой! – Он вскочил, принялся ворошить книги, что-то искать. – Да требухой набита твоя голова, – презрительно морщась, отозвалась девушка, – а не знаниями. Я никак не ожидала обнаружить в тебе дикого барана. Дико, кстати, необразованного. – И… и эту я любил?! Я боготворил эту глупую, – Володя обернулся к Сонечке, посмотрел на нее немного и сделал гримасу, словно его тошнит, – эту напыщенную фальсификаторшу! Шла бы ты, Соня… Соня вставила меж губ сигарету, подкурила и вольно откинулась на спинку дивана: – Т-так. Так, значит, ты меня гонишь? В два часа ночи, в Марьиной Роще? В самом бандитском гнезде? Ты специально, подлый, завез меня, чуть не соблазнил, разозлил, а теперь гонишь. Так вот знай: я никуда не поеду. Меня вполне устраивает этот диван, а ты, Вова, со своей псевдоумной головой и всякими там дурацкими измышлениями можешь спать на полу. И заметь – после всего, что мне открылось, я даже не брезгую спать с тобой в одном помещении. Володя поднялся с корточек, скрестил руки на груди. – Прекрасно, я так и думал. Я так и думал: ломалась, кокетничала и в итоге заняла мой диван. Перед контрольной по античке! – Он перенес столик с недопитой бутылкой вина в угол, стал готовить себе подстилку. – Хорошо… хорошо… Пусть тебе будет стыдно. Затушив сигарету, Соня насмешливо пожелала: – Спи спокойно, дорогой товарищ литературовед! – Сняла свитерок, накрылась им и отвернулась к стене. – Хорошо, хорошо, – бормотал Володя, сооружая из грязных рубашек подушку, – хорошо, Соня… Он выключил свет, протяжно вздохнул. От недавнего восторга перед красивейшей девушкой не только курса и института, но и вообще из всех встретившихся на его жизненном пути теперь, казалось, не осталось и следа… Это избалованное всеобщим вниманием личико, именно «личико», пустое и гладкое, как у фарфоровой куклы, эта вызывающе короткая юбка, этот тоненький, искусственный, противный голосок… Тьфу! Как мог он почти десять месяцев мечтать о ней, видеть лишь ее, посвящать ей, этой фифочке, свою любовную лирику?! Володя приподнялся, чтобы в полутьме наткнуться на ее силуэт и укрепиться в прозрении после обмана коварной судьбы, развеять последние клубы розового тумана… Сонечка спокойно и ровно дышала, она наверняка уже заснула, твердо уверенная в своей правоте, как все несколько глуповатые, ограниченные люди. Ее голая рука, свесившись с дивана, белела нежно-отталкивающе. Володе было обидно, даже подступили слезы, в горле образовался всем известный комок. – Соня-Соня, – горько, дрожащим голосом прошептал он и легонько, на прощание, погладил ее руку. – Вот он, мираж любви… Неожиданно рука ответила – острый ноготок царапнул Володину ладонь. – Ну, пусть в Ялте, – еле слышно сказала Соня, – милый, я не против. Не выпуская ее руку, юноша встал на колени, наклонил голову к лицу однокурсницы: – Нет, ласточка, я теперь точно уверен: в Баден-Бадене. Где же еще… – В Ялте, птичка моя… – Только шампанского мог просить Антон Павлович, умирая. Врачи запретили, а ему очень хотелось. Конечно: их вюнше миэ, шампанье цу тринкен. Сто процентов так. – Нет, финита ля комедия. – Их вюнше миэ… – Финита ля… Володя обнял ее губы своими, Соня потянула его на диван. Апрель 1997 г. Субъект Андрею Олеговичу очень хотелось, чтобы его называли Андреем Олеговичем, но все его называли Андрюхой или Андрюней. Андрей Олегович мечтал жить в трехкомнатной квартире с раздельным санузлом, но приходилось жить здесь – в комнатке шесть шагов в длину и три с половиной в ширину – и постоянно сталкиваться с соседями. График работы Андрей Олегович имел свободный и потому мог погружаться в обширные философские рассуждения. Рассуждать Андрей Олегович любил вслух, а так как всем людям вокруг слушать его было некогда, он обращался к вещам, среди которых жил. Много, очень много вопросов возникало в голове Андрея Олеговича на пути постигания жизни, и на все необходимо было искать ответ. – Как же так? – вопрошал Андрей Олегович неизвестно кого, глядя на две ровно мигающие точки между часами и минутами на табло будильника. – Как же так будет? Все привыкли, чтобы было тысяча девятьсот, а тут вдруг – две тысячи. Ведь непривычно же будет. И страшно! Ведь сразу три новых: и новый год, и новый век, и – новое тысячелетие. – «Тысячелетие» он произнес по складам. – И трудно будет даже выговаривать: две тысячи такой-то год… 2027 год. В голове не укладывается… – Андрей Олегович нажимал кнопку на макушке будильника, и женский голос произносил приветливо: «Восемнадцать часов девять минут». – М-да, – вздыхал в ответ Андрей Олегович, – бежит времечко. Скоро уже XXI век наступит, следующее ты-ся-че-ле-ти-е. О! Частенько совершал Андрей Олегович вечерние прогулки по городу, и маршрут свой был у него: шел не спеша сначала по родной Новоостаповской улице, затем выходил на оживленный, шумный Волгоградский проспект и доходил до АЗЛК. Поспевал обыкновенно к концу смены и наблюдал, как рабочие выходят из проходной, как пьют пиво и водку у киосков. Стоял Андрей Олегович и украдкой все изучал, его притягивал рабочий класс, хотелось пройти по цехам; он не понимал, как можно ежедневно приходить и работать. Рабочие имели вид алкоголиков, они матерились громко, с удовольствием, будто соревновались, курили овальные сигареты и крепко, цепко держали корявыми сбитыми пальцами стаканы и кружки. И не верилось, что такие вот люди делают необходимые и сложные вещи – эти собирают автомобили, а другие, подобные им, пылесосы, телевизоры, самолеты… Возвращался домой Андрей Олегович по железнодорожному полотну, крепко думал, шарахался от налетающих электричек и провожал их восторженным взглядом. – Человек все может. Даже самый слабый, самый глупый человек, если поставить его на нужное место, – может все, – говорил Андрей Олегович, а под насыпью валялись мусор, пьяные и, наверное, умершие. Другой бы выбрасывал часть объявлений, но он честно расклеивал каждое и получал за штуку сто пятьдесят рублей. Эта работа была средством к его существованию, и Андрей Олегович считал себя не совсем бесполезным человеком. Но внешний мир пугал его, так же, впрочем, как и внутренний. Правда, с внутренним можно было на время подружиться, обмануть, задобрить, а внешний казался неумолимым. Не раз Андрей Олегович останавливался посреди тротуара, начинал дрожать и взгляд свой не смел поднять с асфальта, увидеть все, что вокруг. – Ну, надо же, надо, Андрей Олегович, – уговаривал он себя тихим голосом. – Что с тобой вдруг? Никто тебя не обидит, все люди добрые, все занимаются своими делами. Никто тебя не обидит. Но это не всегда помогало, и бумажки объявлений мокли в потной ладошке Андрея Олеговича, а из глаз текли нервные слезы. Порой возникал позыв к непонятной борьбе, к тому, чтобы куда-то бежать, размахивать чем-нибудь, что-то кричать. Хотелось митинга, демонстрации, акции… Нет, не встречалось ничего такого Андрею Олеговичу в его реальной жизни на улицах – все было спокойно, и крики были не гневные, а призывающие подкрепиться хот-догом. – Что-то все же не так, если бывает так, – бормотал Андрей Олегович. – Что-то нужно чуть-чуть изменить или совсем не чуть-чуть. Ведь как-то не так… Он любил провожать солнце. Окно его комнаты выходило на запад, внизу был маленький сквер, и солнце погружалось в деревья. Ни телевизор, ни радио не мешали Андрею Олеговичу прощаться с солнцем – их у него просто не было. – Новости? Новости выдумывают для интереса. Если они действительно появятся, я их увижу. А день умирал, унося в черноту капельку жизни. Суббота и воскресенье были особенно насыщены. Андрея Олеговича поднимал с постели грубый стук в дверь. Это являлся прапорщик Захаров, мужчина двадцати шести лет с огромным красным лицом и выпуклым животом. – Андрюха, беги за пивом, – сипел он, протягивая Андрею Олеговичу сетку, набитую пластиковыми бутылками. – Мочи нет больше, беги! Андрей Олегович быстренько одевался, подхватывал сетку, совал в карман захаровские деньги и бежал. Возле пивного ларька уже вытягивалась очередь из одноцветных мужчин с сумками, пакетами и бутылками; казалось, многие из них дожили до выходных лишь затем, чтобы попить вдосталь пивка. Подрагивая от утренней прохлады, зевая, Андрей Олегович толчками приближался к окошечку и слушал разговоры впереди и сзади. Дачник с плодовым деревцем под мышкой рассказывал, как хорошо освежиться пивом, посадив вишенку. – Глоточек сделаю и смотрю, смотрю на нее и думаю: «Вот, мол, заплодоносишь, милая, будешь меня вишенками кормить». Еще глотну, потом еще, потом закурю… И от этих слов становилось Андрею Олеговичу теплее, он терял терпение, желая сделать глоточек, потом еще глоточек, чтобы почувствовать то, что чувствует дачник, и так же начать говорить. – Нет, – вспоминал он, – не смогу я почувствовать, ведь вишенки же у меня нет. Нечего мне посадить. Значит, не имею я права так говорить. Возвращался Андрей Олегович медленно, согнувшись под тяжестью пива. Выползало тогда из-за пятиэтажек солнце, осеннее мутное солнце, которому нужно так много времени, чтоб обогреть землю. И почему-то при солнце больше падало с деревьев умерших листьев. Когда Андрей Олегович был ребенком, он коллекционировал листья, наклеивал их в тетрадки и подписывал, какому дереву они принадлежат, где были найдены. Также он коллекционировал почтовые марки, значки, вымпелы, календарики, фантики, а потом вырос, жизнь разогналась, и Андрей Олегович всё растерял. Даже родителей и друзей – и остался один. Не совсем, конечно, один, но соседей своих – прапорщика Захарова, продавщицу Веру Антоновну и пенсионерку баб Аню – Андрей Олегович не хотел. А в детстве он все хотел, но из детства ничего не осталось. – Все меняется, – успокаивал он себя, – все должно постоянно меняться. День меняется на ночь, зима на лето, и человек меняется. Мир так устроен. И я. Сегодня я здесь, а где буду завтра? Ну, пусть не завтра, но когда-нибудь – обязательно. И, значит, не надо тревожиться и переживать. Прапорщик Захаров встречал Андрея Олеговича у подъезда и выхватывал из сетки бутылку. Жадно пил. – Где же так долго, Андрюха? – ругался он, растирая и без того налитое кровью лицо. – Мочи ведь нет! Пили на кухне под запах загнивших вареных костей. На газовой плите всегда варился суп-пюре пенсионерки баб Ани, а Захаров и Андрей Олегович сидели за столом. Они привыкли к запаху. Прапорщик рассказывал о текущих делах в своей части: – Марущук вообще охренел: с последнего шестьдесят шестого запаску продал. Ну, знаю я, что и хрен с ней, но если завтра в поход? А? Если тревога? – Захаров устало вздыхал, откусывал крошечку от кубика «куриный бульон» и запивал пивом. – Я б тоже, Андрюня, мог бы всё пропивать, всё в моем ведении. Но совесть пока что осталась… Ну, домкраты толкнул, но не все же. Зачем совсем-то совесть терять? Приходила двадцатитрехлетняя Вера Антоновна, продавщица в государственном магазине. Молча садилась к столу и сидела так, разбросав по полу длинные узловатые ноги. Когда Захаров не замечал ее, сидела просто, а когда замечал и предлагал пива, наливала себе в большую глиняную кружку и пила беззвучно. Андрей Олегович в душе любил Веру Антоновну или жалел, видя, как она угасает, но не находил слов для любви, жалости и молчал. Вера Антоновна тоже была к Андрею Олеговичу неравнодушна, но очень уставала на работе, поэтому все остальное время отдыхала, не решаясь совершать поступки. А прапорщик Захаров в субботу и воскресенье пил пиво, одурев в будни от водки, и рассказывал о текущих делах: – Бойцов кормят без мяса. Раньше хоть бы рыбой для пушных зверей, а теперь только крупой. Крупа и щи на комбижире, ну и хлеб, киселек. Вес в норме, а сам боец рыхлый становится – энергии нет без мяса. Начальник склада ворует, начальник столовой ворует, дежурные все воруют. А бойцы, Андрюня, бойцы в увольнении у ларьков денег просят! Пенсионерка баб Аня, остудив свое варево, ела на подоконнике, громко чавкала и брызгалась вязкой жижкой. Ее седые волосы были собраны в хвостик, со спины она походила на хилую девочку. Баб Аня жила в этой квартире с рождения, пережила несколько поколений людей, занимая у всех спички и соль. Андрей Олегович уже чувствовал ватность, веки висели фанерками и мешали смотреть. В руках он держал будильник, нажимая кнопку настройки. Женский голос после каждого нажатия спешил ответить: «Шестнадцать часов ровно… Семнад… Восемнадцать часов… Девятнадцать часов… Двадцать часов ровно…» У Веры Антоновны было такое выражение лица, словно она кричит, но она молчала, а Захарову не мешал будильничий голос, он был слишком расстроен тем, что происходит в части: – Из восьми очек пять забиты. Не уходит ничё. Я говорю: надо прочистить, а всем наплевать. Да пошли трех бойцов с тросиком, они тебе в пять сек все сделают. Никому ничего не надо. Понимаешь? Андрей Олегович отвлекался от будильника и кивал, но Захаров махал рукой: – Эх, не понимаешь ты, Андрюха, как тяжело сейчас в нашей части! XXI век на носу, а у нас как каменный век. Дерьмо под ногами плавает, в машинах моторов нету. Скоро вообще ничего не будет. Андрей Олегович поднимал стакан и пил пиво маленькими глотками. И думал: «Все, все нужно осознать. Лишь когда человек умирает, он наконец-то перестает…» 1996 г. Первая девушка Для меня она появилась в училище семнадцатого сентября. Это число я обвел в карманном календарике жирным красным кружком. Увидел ее в фойе, она сидела на одном из сколоченных друг с другом кресел, читала какую-то книгу. Когда я проходил мимо, громко, по-подростковому открыто кашляя, она взглянула на меня. И я невольно остановился. Такой девушки я не видел, я не верил, что такие бывают, и в то же время, казалось, уже много раз любовался ею в мечтах и во снах. И в один миг, от одного ее беглого взгляда, ушли в тень, поблекли и растворились все прежние любовные воспоминания, прошлое оказалось далеко-далеко. Лица, фигуры, стройные, манящие ножки в тонких чулках, короткие юбки… Один ее мимолетный, недовольный взмах глаз перевернул для меня мир. Теперь только она заполнила мои мысли, чувства, стала объектом фантазии и восторга. И я возблагодарил свою простуду, свой кашель, что они столкнули наши глаза. Была большая перемена, в фойе много людей. У входа в столовую, как обычно, давка. Кормили по группам, но многие лезли без очереди, чтоб поесть сначала с чужими, а потом пристроиться к своей группе; дежурные орали на них, отгоняли. И я хотел было попробовать пробраться в столовую раньше своих, но вот увидел ее… Я прислонился к стене и украдкой, жадно рассматривал девушку. Она была, кажется, невысокого роста, но стройная, длинноногая, гибкая. Каждое ее движение казалось мне изящным, сама она воздушной, неповторимо-чудесной. Я боялся оторвать от нее взгляд, потерять ее, я ощупывал каждую складку на ее белом свитере, каждый завиток волос. Я готов был смотреть и смотреть. А вокруг была пустота. Девушка сидела, закинув ногу на ногу, черный короткий сапожок легко покачивался. Волосы, темные и блестящие, собраны в тугую косичку, которая начиналась у макушки, и в нее вплетена розовая лента. Она читала, поглаживая обложку, не обращая внимания на шум и возню в фойе. Чуть склонила голову набок, и я хорошо рассмотрел ее профиль, ее розоватую гладкую щеку, маленький, чуть вздернутый нос, губы, сочные и манящие, густую, но узкую бровь. Кто она? Откуда появилась здесь, в убогом ПТУ на окраине города, готовящем новую партию лимиты? Может, она ожидает кого-то, пришла сюда на минутку, спустилась в нашу гаденькую реальность из своего мира, где совсем все иначе, я не знаю как, но совсем, совсем, совсем по-другому. Там люди другие, небо другое, там чувства открыты и светлы, их незачем прятать, незачем стыдиться их. И город, в который я так долго мечтал приехать, пожить, но уже за две недели, что провел здесь, начавший разочаровывать, подарил мне встречу с девушкой, о какой я не смел – да, не смел – и мечтать. Сейчас она, конечно, исчезнет, снова накроет меня холодная полутьма, мне станет еще тяжелее, чем до того, как я увидел ее, но в то же время мне будет тепло и светло, потому что я буду знать: она где-то рядом. Буду вдыхать тот же воздух, что и она, надеяться когда-нибудь снова увидеть ее. Но она не исчезла. Я стал встречать ее в училище, в общежитии; я следил за ней, разузнал, что она учится на первом курсе, на мозаичника. Я гадал, какое же у нее может быть имя, но никого не решался спросить о ней. Я был робок, у меня не было отношений с девушками, необходимого опыта, кроме неудачной пьяной попытки на выпускном вечере в школе. Но неудержимая природная жажда влекла, толкала меня к женщине, смешивалась со страхом, беспомощностью и выплескивалась фантазиями, ослепительными мечтами, почти галлюцинациями, на несколько минут заменяющими настоящее. Лишь только я оказывался один в комнате, я валился на кровать, судорожно расстегивал, рвал пуговицы на прорехе брюк и раздражал и без того готовый лопнуть от возбуждения член. Любые мелочи становились сюжетами сладких видений. Глаза мои были закрыты, и сколько чудесных девушек, откровеннейших сцен видел я! Нет – сам участвовал в них. С семнадцатого сентября она, девушка с мозаичного, стала центром моих желаний. Точнее – единственным моим желанием. Я чувствовал ее тело, аромат ее свежей кожи. Я осторожно, дрожа и задыхаясь, раздевал ее, снимал с ноги невесомый, мягчайший чулок, тихонечко прикасался к тугим горячим грудям, опускался перед ней на колени и целовал, лизал, словно сладкий цветок, ее половой орган… Она стала моей царицей, моим божеством, моим солнцем, а я – хотя бы в мечтах – ее рабом. Сколько раз я готов был упасть к ее ногам где-нибудь в коридоре, на лестнице, в столовой и при всех просить о капле любви, о разрешении прикоснуться к ней, один только раз к ней прикоснуться! Мне казалось, что этого прикосновения хватит мне на всю дальнейшую жизнь. Я видел мокрые сны, меня перестала интересовать учеба, я не ездил больше на Невский, на концерты в рок-клуб, а следил за ней, искал с ней встречи, бродил по коридорам в общежитии, надеясь, что вот сейчас она выйдет из какой-нибудь комнаты, пройдет мимо меня – и секунду я буду к ней близко-близко. Господи, как сказочно-тяжело мне тогда было! В таком состоянии я жил больше месяца. Это кончилось двадцать четвертого октября. День этот я навсегда запомнил, его я обвел в календаре черным. (Но, наверное, черным зря.) Я сидел на скамейке около общежития, курил. День был теплый, почти жаркий, дождь не донимал город уже дня четыре, воздух стал сухим и глубоким. Я не знал, чем заняться, деньги кончились, оставалось болтаться возле общаги, скучать, ожидать завтрака, потом обеда, потом ужина. И, как всегда, я надеялся увидеть ее, свою сказочную девушку, и, как всегда, в душе готов был признаться в любви, схватить руку, целовать. Казалось, появись она – и я сделаю это. А там – что будет, то будет. Ко мне подошел Камель Мухтаров, рослый парень со второго курса, он приехал из Кушки после восьмого класса, но не походил на шестнадцатилетнего. Развитой, крепкий – на вид совсем взрослый парнище. У нас были неплохие отношения, хотя пэтэушники не любили тех, кто приехал учиться по окончании средней школы на десять месяцев, на так называемые курсы ТУ (трудовое училище). Камель угощал меня насваем, я иногда давал ему мелочь на пиво или метро. Он подсел ко мне, предложил: – Насику хочешь? – Конечно, – кивнул я. – Скучно что-то совсем… – М-да. Камель достал спичечный коробок, в котором лежали темно-зеленые, похожие на маленькие речные камушки комочки наса. Я выудил парочку, положил под язык, Камель сделал то же. В нашем училище было человек десять туркменов, почему-то все из Кушки; они употребляли насвай как сигареты и называли это курением, но на меня он действовал примерно как слабый гашиш. Через пару минут под языком приятно зажгло, тепло поползло по всему рту, постепенно стало наполнять мозг. Мысли сделались вялыми и лишними, я развалился на скамейке, прикрыл глаза и подставил лицо солнцу, наблюдая за мечущимися под веками красно-золотистыми блестками. – Слушай, Сэн, у меня к тебе предложение есть, – слишком вежливо, необычным для себя тоном заговорил Камель. – Ты, я заметил, к Оксанке не прочь подкатить… – К какой Оксанке? – Я не понял сразу. Камель выплюнул размякший, превратившийся в зеленоватые слюни насвай. Я тоже выплюнул, посмотрел на Камеля. – Ну, к этой, с мозаичного… Видно же, Сэн… Сейчас предупредит, чтобы я не смел клеиться к ней. К Оксане. Ее Оксана зовут. – Я хочу тебе предложить одно дельце. Если не хочешь, то ладно, но никому… Понял? – Да. А что такое? – В общем… Мы хотим… гм… раскрутить ее. – Камель пристально посмотрел на меня, перевел взгляд на окна общежития. Окна весело сверкали в вечерних лучах солнца. – Дерзкая слишком… Рожу даже от Ленура воротит. Надо ей засандалить. Ну как ты? – Что? – Я до сих пор не понимал. – Она обычно на выходные сваливает куда-то, – осторожно стал объяснять Камель; он очень хорошо говорил по-русски. – К родственникам, наверное. Должна сегодня вернуться перед отбоем… Мы решили ее на пустыре перехватить. Без прибамбасов: просто надо немного опустить жабу… В-вот. Ты согласен? Я сидел, согнувшись, глядя на замусоренный окурками песок под ногами. Конечно, теперь-то я понял, что он предлагает. Я пытался очнуться от наса, который продолжал обволакивать сознание теплым, приятным туманом. Сплюнул, прокашлялся. Вообще-то следовало бы врезать Камелю по морде, возмутиться, но я понимал, что это означает для меня конец. Отгасят этим же вечером, измочалят в слякоть; уже видел, как они отделали одного армяна, а потом тот исчез, говорят, что уехал, и половину вещей в комнате бросил. А если отказаться мирно и тихо? Все равно, значит, стать их врагом, и, если Камеля с дружками спалят, я окажусь виноватым, окажусь стукачом. Оксана, Оксана, я узнал твое имя, но при каких обстоятельствах! Какую цену я должен заплатить за это! Моя мечта, моя светлая богиня, моя единственная… Ее хотят втоптать в грязь, раздавить, уничтожить. Ее разорвут через три-четыре часа. И как быть мне? Куда деться? Что выбрать? – У? Сэн?.. – тормошил Камель. – Да ты не шугайся, ничего такого! Спусканем по разу, чтоб поняла. Вообще, говорю, охренела прошмандовка. Королевна нашлась… В такие минуты происходящее представляется страшным сном, пытаешься выдернуть себя в реальность, очнуться; просыпаешься, но – попадаешь сюда же и понимаешь: кошмар не во сне, это все наяву. – В прошлом году мы так двух уже отмахали. И ничего, даже из путяги они не свалили и живут здесь же – все ништяк. Как хочешь, вообще-то просто вижу, ты на нее запал, а тут как раз… Решил как корешу предложить. Корешу… Конечно, конечно я понял, они хотят иметь меня на черный случай. Если что – все упадет на меня, ведь не один Камель заметил мое отношение к девушке, мое желание. Среди подозреваемых я буду первым. – Ну, давай решай, не нудись… Я ясно представил ее, намного яснее и четче, чем когда мечтал, мысленно и в то же время почти ощутимо соединялся с ней, закрывшись в комнате или в кабинке душа. И на мгновение, но сильно и глубоко пыхнула уверенность, что это сама судьба помогает мне реально с ней соединиться. Но как? Совсем иначе, чем я мечтал. Страшно, грязно, непоэтично. Как быть? Отказаться, спрятаться или предупредить – или вместе с Камелем поджидать ее на пустыре? – Э-э, ну чего? И темная, но более близкая сила заставила меня ответить: – Я согласен. Камель хлопнул меня по плечу: – Ништяк. Перекурим тогда? – А сколько вас? – Трое, ты четвертый. Держи. – Он протянул мне коробок с насваем. Камель не отпускал меня, сообщников я еще не видел, и Камель не спешил с ними встретиться. Мы вместе сходили в столовую поужинать, потом долго курили возле общежития. Часов около восьми пришли в комнату Камеля, где жили еще двое парней из Кушки. «Вот и сообщники», – решил я, но сообщником из них оказался только Муртаз, коренастый, молчаливый парень с угреватым лицом. А другим, главным, был тридцатисемилетний воспитатель четвертого этажа татарин Ленур. Он с первых же дней моей жизни в общаге взял меня под неявную опеку, пару раз впрягался, когда пэтэушники наезжали, пытаясь стрясти денег. Но сам он был мне неприятен, что-то хитрое, нехорошее таилось в нем и, казалось, грозило… Вот теперь пришел час, и Ленур потребует отплатить. Я старался ни о чем не думать, ничего не вспоминать; в голове стучало: «Конец… конец…» Но было уже не страшно, как будто лопнула, оборвалась пружина внутри и приоткрылась запретная дверь. И я готов был распахнуть ее настежь, войти. В комнате Ленура мы распили на четверых сабонис «Пшеничной», парни о чем-то говорили, но я не слушал, я следил за тем, что происходило во мне, а там затаилось, ожидая. Ленур пихнул меня, велел: – Сделай ты рыло попроще. Сейчас пойдем уже… Я в ответ кивнул, попытался улыбнуться. И вдруг мне снова стало не по себе, снова накатила волна страха, воспоминания наивных полудетских мечтаний. Казалось, с того момента, когда Камель подсел ко мне и сделал предложение участвовать в этом – как назвать? – я боялся дать название тому, что мы сделаем через полчаса, – казалось, прошло много дней болезни, в тумане и бреде, жутких видениях, кошмарах тяжелого, вязкого сна. Мне казалось, что это уже не я нахожусь в своей оболочке, а настоящий я сижу, прячусь в углу, наблюдаю, гадаю, что будет дальше. Но – нет, это я, вот он – я, я настоящий. И мне не поздно еще: убежать, проснуться, захлопнуть запретную дверь. Еще утром, еще в обед я был маленьким, глупым, я сидел и радовался-мучался своей глупой смешной любовью. На занятиях вместо изучения искусства кладки кафельной плитки и замешивания раствора я пытался сочинять стихи, я был бесконечно счастлив оттого, что секунду видел ее, а теперь я почти убийца, меня заставили, нет – пригласили убить мою любовь, мое солнце, ту, которую я боготворил. И в то же время я почти здраво, сознательно желал овладеть Оксаной именно так, желал видеть ее, красивейшую, гордую, недоступную, раздавленной и изгаженной, отомстить ей и показать себе, что она на самом-то деле просто обманывала меня, дразнила, а оказалась грязным, жалким комочком, лежащим у меня под ногами. Уже стемнело, мы дежурили на тропинке, ведущей от автобусной остановки к общежитию. Тропинка тянулась через пустырь, заросший высокой травой и кривыми, пушистыми деревцами вроде ив. Здесь же, на пустыре, находилось трамвайное кольцо для разворота. Можно идти и в обход пустыря, по асфальту, но это намного дальше, и все предпочитали тропинку. Ленур стоял в стороне от нас, а мы курили, присев на кусок вросшей в землю бетонной плиты. Меня потряхивало, теперь я снова боялся и не хотел. Я молил все высшие силы, чтобы она не пошла здесь, чтобы исчезла, попала под машину, отравилась, но только чтобы не оказалась сейчас на этой тропинке. Ленур должен был один неожиданно накинуть на Оксану простыню, сбить с ног, тогда мы подбежим и потащим ее в низинку, под деревья. Да нет, нет, это просто прикол! Ленур решил постебаться, посмотреть на мою реакцию, на мое поведение. Вот он возвращается, улыбаясь, сворачивает простыню: «Ну что, Сэн, пересрался, да? А ты в натуре хотел, чтоб мы ее заложили? Ха-ха, ну ты маньяк!..» Он-то взрослый мужик, воспитатель, он-то ведь понимает, что за это нам будет, а ему – больше всех. Подкатывала тошнота, то ли от беспрерывного курения, то ли от мыслей о предстоящем. Страх боролся с желанием, отвращение со сладостным предчувствием удовольствия. Десятки обстоятельств и мелочей могли расстроить операцию, но не расстроили. Вот послышались возня и сипение, потом слабый свист Ленура. Туркмены бросились туда, я за ними. Было темно и в то же время все видно; вдалеке стояли шестнадцатиэтажки, их окна рассеянно освещали пустырь. Окна были похожи на сотни глаз. Ленур, согнувшись, пихал стоящую на карачках девушку, пытался окончательно опрокинуть на землю. Голова ее была обмотана простыней, воспитатель зажимал поверх простыни ей рот широкой ладонью. С кем он борется? Куртка, белый свитер под ней, короткая кожаная юбка. Она. – Тащи! – прохрипел Ленур, коверкая и изменяя голос. Трое поволокли девушку с тропинки вниз, к ивам, я шел следом, оглядывался, запинался об арматурины и камни. Положили ее на траву, Камель умело задрал ей юбку, срезал перочинным ножом трусы, бросил в сторону. Его друг сжимал одну ногу, я другую, Ленур придавил руки коленями, тянул ей на голову свитер, блузку. Потом Камель сменил воспитателя, а тот залез на Оксану. – Жопу поднимите! Муртаз задрал ногу выше, я сделал то же. Ленур сунул пальцы ей между ног, долбил туда, как тараном. Звонко и бодро прокатился по рельсам трамвай, со стороны общаги долетали рваные звуки музыки. По тропинке шли, громко разговаривая и смеясь. Оксана корчилась, мычала, ее нога дергалась, словно большая теплая рыба. Ленур приспустил спортивные штаны, задвигался ритмично, всем телом. Я поднял лицо, смотрел в небо, в котором мигали, подглядывая, молчаливые звезды. Я покачивался в такт толчкам. – У-ух! – устало выдохнул воспитатель, обмяк, лежа на девушке. Настала очередь Камеля; он пыхтел, тело Оксаны сотрясалось, сопротивлялось и дрыгалось – она еще пыталась освободиться. Камель был на ней минут десять, и она устала, нога, которую я держал, успокоилась и расслабилась, и я стал ощупывать ее, легонько мять. Я осторожно сворачивал чулок, почти так же, как делал это в мечтах, много раз делал в мечтах. Нежно, медленно, трепеща. Земляк Камеля, коренастый Муртаз, на уроках притворявшийся, что не понимает по-русски, когда ему задавали сложный вопрос, кончил быстро. – Лезь! – шепнул он, принимая у меня ногу. Я склонился над нею – над своей недавней святой любовью. О ней я пытался писать стихи, ее видел во снах, ею одной жил тридцать восемь дней. Смешных и счастливых дней… Распластанная на земле, с замотанной простынею головой, с неестественно растопыренными, задранными ногами. Два маленьких темных пятна на груди, впадинка пупа, жесткие волоски на лобке. Она ли это? Она? Да – она, и она должна быть такой, а я должен вот так возвышаться над нею, и я должен владеть ею, делать все, что мне хочется. И мой член ожил, я торопливо расстегнул брюки и всей тяжестью лег на нее. Сначала никак не мог найти отверстие, куда запихнуть, но вот член как будто сам собой, легко и привычно вошел в сырую, теплую, безвольную яму. Я стал торопливо двигать тазом, как делали это ребята, положил голову ей на руку, вдыхал запах нежных духов, исходивший от свитера. Замок «молнии» на моей куртке царапал ей грудь, но, будь у меня нож, я бы без сомнения полосовал им по этому тридцать восемь дней сводившему меня с ума телу. Лишь желание сделать ей больно, отомстить испытывал я в тот момент. Всю горечь одиноких оргазмов, всю робость перед этим прекрасным животным, перед всеми ими я выплескивал из себя. И сперма, словно блевота, брызнула в израненное, разорванное, такое доступное мне существо. Это было как первые вдохи, как плевки прозревшего на икону. Нет больше бога! И нет больше раба! Всю ночь я не мог уснуть, мне было страшно. Я прислушивался к редким шагам в коридоре и ожидал, что вот сейчас в нашу дверь забарабанят. Это за мной. «Встать, руки!» Как это бывает? Мы оставили ее на пустыре и убежали к общежитию, под фонарем отряхнулись, оправились. И вошли. Старичок-вахтер смотрел в своей будочке телевизор… Может, она умерла? Это было бы спасением и для нее, и для меня. Как я завтра посмотрю на нее? Как я смогу знать, что она рядом? Нет, я больше ее не увижу, сейчас за мной придут. На соседних кроватях спали спокойно ребята из моей группы; они частенько заводили разговоры о женщинах, хвалились, откровенничали, кто с кем не прочь. Теперь они казались мне маленькими врунами, глупыми и счастливыми. Интересно, как бы они восприняли то, что сегодня случилось? Помню, они дружно смеялись над моим рассказом о выпускном вечере. Мне нравилась одноклассница, Марина, нравилась с четвертого класса. И, чувствуя, что мы расстаемся, а я так и не посмел к ней прикоснуться, не посмел сказать ей и двух слов, я подошел и обнял ее… я прилично выпил тогда… я ей что-то шептал… Она повела меня на чердак школы и предложила себя. Просто, как старшая. Я стоял и не знал, что мне делать… как это делать. А она засмеялась, потрепала мне ухо и ушла. Теперь бы она не ушла, теперь я знаю, что и как делать. Я научился. Утром стукнули в дверь. Это Ленур нас будил. Я быстро натянул трико, выскочил в коридор. Воспитатель стучал уже в другую дверь, он улыбнулся мне, кивком поздоровался. Неужели все нормально? Вот он, как обычно, поднимает нас на занятия. Да, все нормально. И будет нормально. И спасибо, что помог мне – я стал таким, каким должен быть человек, каким нужно быть. Мне скоро в армию, и я подготовлен к ней. Я запросто могу теперь познакомиться с приглянувшейся мне девчонкой, я знаю, как вести себя. За завтраком столкнулся с Оксаной, она выглядела обычно, она была так же красива, ничего не говорило о вчерашнем. Но во мне не вскрикнуло что-то, не замерло, как бывало всегда, когда смотрел на нее; я даже удивился своему спокойствию. Я просто спокойно хотел ее. Еще раз попробовать эти ноги, эту грудь, ощутить под собой это тело. Но можно и другую. И появились другие, и никто не был тайной, загадкой, детским секретиком. Все стало как надо. Все стало просто и правильно. 1996 г.