Максим сморщился. Но не от хруста, а от колик — в желудке давно выла стая голодных псов.

— Пацаны, пожрать есть чего?!

Пыха вновь поднял камень и, переглянувшись с Пашкой, хохотнул.

— А то! Мы ж — домовитые, не то, что некоторые.

— Что умный такой?! — Максим сейчас плохо воспринимал шутки. — Сам-то вчера… говно был готов жрать.

— Ладно, не злись. Мы сегодня колбасняк на рынке увели.

— И где?

Пыха и Пашка опять переглянулись.

— Осталось что, спрашиваю?

— Осталось. — Пашка убрал из костра свой мокрый ботинок и сунул другой. — Погоди, сейчас.

— Пыха, а что сразу не сказал-то?

— А ты и не спрашивал. Я откуда знаю — может, ты из ресторана, — Пацан улыбнулся и, приподняв камень, опять врезал его в доски. Противостоять дерево не могло — влетев, он оставил зияющую дыру.

— Паш, ну где колбаса-то?

— Да сейчас, ботинок подсохнет сдецл.

Медленно убрав ногу, Пашка встал, подошел к опоре и, сунув руку в выбоину, вытащил сверток.

— Вот. Держи. Немного, правда. Сами жрать хотели.

Максим развернул сверток. Колбаса. Розовое, с белыми пятнышками, счастье. Ни говоря ни слова, он впился зубами и торопливо, почти не жуя, заглотил большой кусок. От комичного зрелища, Пашка и Пыха даже замерли. Брови и рот последнего исказила гримаса, но сам хохот немного запоздал.

— Паш, ты гляди, как он газету хавает! Во голодняк пацана пробрал!

— Ага. — Пашка добродушно улыбнулся. Максим и, в самом деле, кусал колбасу с кусками промасленной бумаги. — Так, видать, вкуснее.

Максим замычал. Есть и парировать реплики было невозможно. Рот, набитый под завязку, выдавал глухой бубнеж, отчего приятели хохотали еще больше. Прощальный треск ящика подытожил общий смех.

— Ну, вот и все. Готово, — Пыха собрал обломки ящика и кучей скинул их у костра. — Теперь главное, вовремя подкидывать и все.

— Да — на ночь должно хватить, — Пашка одобрительно мотнул головой.

— А теперь… — Пыха замолчал, оттопырил карман куртки и показал оттуда кусок скомканного целлофана. — Паш, будешь?

— Лафу?!

— Угу.

— Давай. — Пашка согласно кивнул.

Грязные пальцы потащили целлофан наружу, а следом и желтый тюбик с черным ребристым колпачком.

— Сейчас, все сделаем.

Аккуратно, расглаживая складки, пацан прижал целлофан к земле и принялся давить на него «дороги». Но клей из тюбика ровно ложиться не хотел. Нервничая, Пыха морщил широкий нос, высовывал кончик языка и непроизвольно кусал его. Резкий запах уже щекотал ноздри и, хотелось побыстрее вдохнуть его полной грудью. Не вытерпев, Пыха вывернул целлофан с клеем и прильнул к пакету всей физиономией.

— Пыха! Э! — Макс уже не глотал, а ел по чуть-чуть, растягивая удовольствие. — Не груби! Сейчас весь кайф в одного срубишь!

Но Пыха его не слышал. Или не хотел слышать. Прикрыв веки, он тянул изнанку пакета в себя. Вдох-выдох, вдох-выдох, легкие быстро наполнялись дурманом. Через пару минут, глаза беспризорника закатились, лицевые мышцы расслабились, а губы приобрели бледно-синий цвет.

— За-ши-бись! — Он поднял лицо и, как священник на службе, заговорил нараспев. — Кто там е-ще?!

— Мне давай. — Пашка взял пакет и, не раздумывая, сунул в него чумазую рожицу. Открывая рот, теперь и он старался ухватить пьянящий аромат. Но дурман, как змей, и без того легко вползал в легкие, в кровь и в детское сознание. Пашка невидяще посмотрел на Максима и глупо улыбнулся.

— Бля, кайф. Меня песец, как накрыло.

Желая что-то добавить, мальчик открыл рот, но слова, как лава в жерле вулкане, застряли в горле.

— Во пацана нахлобучило! — Пыха заржал неестественным смехом. Повернувщись, Пашка сфокусировал на нем взгляд и улыбнулся еще шире. Пыха продолжал гоготать. Не понимая отчего, Пашка хохотнул тоже, потом еще и еще, и уже через минуту весь сотрясался в коликах охватившего его веселья. И только Максим, словно отставший от поезда, пассажир, все еще был здесь — на земле. Он сунул в рот последний кусок, поднялся и быстро подошел к Пашке.

— Дай мне.

Натянув пакет по самые уши, большими глотками Максим стал тянуть в себя запах. Щекоча ноздри, дурман врезался в легкие и уже по проторенному маршруту, через русла вен достигал сознания. Пьяня хмельным угаром, пленял, придавая ощущение вовзрата некогда потерянной эйфории. Максим закрыл глаза: «Кайф! Так бы и остался жить в нем. Навсегда». Но наслаждению кто-то помешал. Его дергали за плечо, гнусавили и заставляли вернуться в рельность. Максим прислушался. Гнусавый голос принадлежал Пыхе.