Всем в Архангельске угодили мурманские промышленники; угодят еще больше и дальним городам, когда Олонецкая шунгская ярмарка отправит сушеную треску целыми вереницами возов по трем смежным губерниям пройдет эта треска и в Петербург, и на Сенной площади этого людного города накормит дешево и сердито целые сотни толкученскихбедняков из серого, простого доброго народа русского.

Пока таким образом поморы, облегчившие свои лодьи от мурманской клади, разгуливают покойно по городскому рынку, покупая для себя, кто сапоги смазные, кто сибирки, кто новые городские шапки и перчатки, кто платки и ситцы на обновы домашним, или весело пропивают залишек в спопутных кабаках, которых так много в Архангельске, — дома, в родных семьях их, с последними числами сентября начинаются все припадки нетерпеливых ожиданий большаков. Всякое судно, издалека еще показавшее свой белый парус, приводит в волнение целое селение. По мачте, по окраске судна, по мельчайшим тончайшим, едва приметным для непривычного глаза признакам узнают; местное ли судно, или ближней деревни и какого хозяина. Живы ли все, благополучно ли было плаванье в город: писем получить не с кем. Последние вести шли еще с Мурмана от хозяев и случайно от проезжавшего рассыльного земского суда. Между тем море бурлит уже по-осеннему, холода стоят сильные, и бури вздымают море с самого дна. Раз начавшийся крутой морской ветер тянет трои-четверы сутки без перемёжек, без устали. Того и гляди, при упорном севере и полуношнике, закует речонки и губы, а там уж недалеки и береговые припаи в самом море. Ветры все противняками смотрят, и за то почти не видать совсем никакого судна, не только своего.

Ноют бабы и плачутся друг другу на крутые, тяжелые времена.

— Чтой-то, женки, словно и не бывало такого горя: такая-то дурь, не глядела бы!..

— И не говори, желанная, словно назло нам и погоды-то такие дались. Не наговорил ли кто?

— А то, девонька, не пустил ли кто с Карелы на нас этакое несхожее попущение? делают ведь...

— Делают, богоданная, ангельская душа твоя, делают! Есть там такие: вон стрелья пущают же!

— Пущают, кормилка, пущают, желанная моя! Экой грех, экое горе!

— И не говори, девонька; такой-то неизбывный грех, такое-то злоключение! Ой, Господи, ой, соловецкие святые угодники!..

— Да помолиться, нешто, женки, Варлаамию-то Керетскому дает ведь поветерье-то, посылает!

— И то, разумницы, помолиться: легче станет, на душе рай расцветет.

— Расцветет, кормилицы, расцветет и... полегшеет.

Молятся бабы о спопутных погодах и целым селением, и каждая порознь в одиночку, всякая о своем сердобольном. Целым селением ходят к морю дразнить ветер, чтобы не серчал и давал бы льготу дорогим летнякам. Для этого они предварительно молятся всем спопутным крестам, которыми так богаты все беломорские прибрежья, где на редком десятке верст не встретишь двух-трех деревянных крестов. На следующую ночь после богомолья все выходят на берег своей деревенской реки и моют здесь котлы; затем бьют поленом флюгарку, чтобы тянула поветерье. Тут же стараются припомнить и сосчитать ровно двадцать семь плешивых из знакомых своих в одной волости, и даже в деревне, если только есть возможность к тому. Вспоминая имя плешивого земляка, делают рубежок на лучинке углем или ножом; произнося имя последнего, двадцать седьмого, нарезывают уже крест.

С этими лучинами все женское население деревни выходит на задворки и выкрикивает сколь возможно громко следующий припевок:

Всток да обедник

Пора потянуть!

Запад да шалоник

Пора покидать!

Тридевять плешей

Все сосчитанные,

Пересчитанные,

Встокова плешь

Наперед пошла.

С этими словами бросают лучинку через голову, Обратясь лицом к востоку, и тотчас же припевают следующее:

Встоку да обеднику

Каши наварю

И блинов напеку;

А западу, шаловику,

Спину оголю.

У встока да обедника

Жена хороша,

А у запада, шалоника,

Жена померла!

С окончанием последнего припевка обыкновенно спешат посмотреть на кинутую лучину, в какую сторону легла она крестом — с той стороны и надо ожидать ветер, чтобы не серчал и давал бы льготу дорогим прибегают к последнему, известному от старины средству: сажают на щепку таракана и спускают его в воду, приговаривая: «Поди, таракан, на воду, подними таракан, севера».

Но вот с колокольни, откуда уже целый день не сходят ребятишки, несутся их радостные веселые крики: «Чаб, чаб-чебанят, матушки-лодейки, наши деревенски!» Вся деревня целым своим населением бежит на пристань, к которой легонько подвигается то безобразное судно, которое и на ходу тяжело и в бурю опасно, и за то теперь почти уже покинуто. Сходят с лодей на берег и мурманщики, цветущие еще большим здоровьем и крепостью, чем были перед походом в дальнюю сторону. Полнота и завидная свежесть лиц немало свидетельствуют о том, что чистый морской воздух, которым довелось им питаться в самую лучшую часть года, постоянные, ломовые работы, так благодетельно укрепляющие мышцы и весь состав человека, чарка, употребленная вовремя и в меру и, наконец, тресковое сало, топленое из максы, и служившее вместо чаю, по утрам и на ночь, возымели на телосложение хотя и не ладно кроеного, но крепко шитого русского человека все свое спасительное, благодетельно-укрепляющее влияние.

— Красавцы вы наши, благодетели радости вы наши небесные? Разнесло-то вас, раскрасавило! Жилось без вас — тужилось, а теперь вот и счастье наше прилучилось! Не ждали вас, не гадали ноне, а сталось так, что по-вашему, а не по-нашему. Светы вы наши красные! — Причитывают обрадованные до последнего нельзя бабы и будут еще несколько дней вычитывать все ласкательные приговоры и прозвища, какие только есть в их наречии, вообще богатом и до сих еще пор сохранившем в неприкосновенной целости следы славянского новгородского элемента.

Между тем на первых же днях приезда покрученики получают от хозяев расчет: более радеющие о себе успевают получить наличными. Забравшиеся и не умеющие сводить концы с концами, естественно, очищают только некоторое количество долгу и почти всегда тут же должают и на будущие весны.

Если ни одна заработанная копейка, полученная гуртом и всегда в час добрый не обходится без вспрысковвезде, во всех концах громадной отчизны нашей, и здесь точно так же кабак и его содержатели получают огромный процент в общей складчине трудовых, кровных денег, от которых тяжело и весело, и легко и грустно, пожалуй, тому же самому помору. В глухую осень и холодную зиму успевает он отлежаться и отдышаться до того, что с первыми признаками весны его опять тянет в море, которое, по морскому же присловью, хотя и горе, а без него ему вдвое. «Море,— говорят поморы, — наше поле: даст Бог рыбу — даст Бог и хлебу».