Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения
Читать

Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Серебряный век. Паралипоменон

Стихи и поэзия

:

поэзия

.
2007 г.
Аннотация

Для младших представителей и продолжателей Серебряного Века, волей судьбы не попавших в эмиграцию, в поэзии оставался едва ли не единственный путь: писать стихи, оставив надежду на публикацию; путь перфекционизма, уверенности в том, что рано или поздно лучшие времена наступят и стихи до читателя дойдут.

Некоторые из таких поэтов оставались вовсе неизвестными современникам, другие - становились поэтами-переводчиками и хотя бы в этом качестве не выпадали из истории литературы. Одним из поэтов этого рода был Александр Големба (1922-1979); собранием его стихотворений издательство продолжает серию "Серебряный век", иначе говоря - "Пропущенные страницы Серебряного века".

ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ

«Ах, полвека назад люди были проще...»

Ах, полвека назад люди были проще, они читали Калинниковские «Мощи» и Тургенева перелистывали заново, и Лаврецкого им было искренне жаль, и еще они почитывали «Новую скрижаль» Пантелеймона Романова. В этих книжках размусоливались дуновения и касания, но всего милее были подробные описания зыбкой ряби с утра на озерной воде, отражения солнца в недвижности плеса, пыли той, что вздымали линейки колеса, панталон, сюртуков, пиджаков и т. д. По душе им были издания Маркса (Адольфа) И Маврикия Осиповича Вольфа, И особенно Шеллер-Михайлов (титан!). Это был тех лет наивных времен Голсуорси, – впрочем лента цвела на Поддубного торсе, тихо к полюсу брел Гаттерас (капитан!). Перестали читать мы наивные книжки, времечко нам не даст передышки, воздвигая препоны бетонных плотин, чтоб уж вовсе ничтожный наш съежился шарик, – но прочли, отыскав философский словарик, всё, о чем рассуждали Платон и Плотин. Всё, о чем прошлый век рокотал на гитаре (о, тогда керосин был еще фотоген, ибо свет порождал с некой силой магической…) и о чем в немудрящей своей бочкотаре, не найдя человека, грустил Диоген, сей философ цинический.

ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ

«Волшебный фонарь» – это старое слово, наивное чудо, которому встарь мы так удивлялись. Всё в жизни не ново, не ново и слово «волшебный фонарь». Вернее, два слова, сплетенные прочно в случайном единстве понятий и фраз. И осень. И трубы бурлят водосточно, и молодость вновь прорезается в нас, когда сочетаний блаженная сладость иль ржавой листвы омраченный янтарь, когда непрестанны, как детская радость, два дивных понятья — волшебный фонарь! Здесь всё, что когда-то таила планета в забывчивый нетелевизорный век: недвижность в слиянии тени и света и всё, чем пока еще жив человек. Здесь горя основа и счастья основа, осенних прощаний блаженная гарь и, как обещанье, как музыка слова, глупейшая штука – волшебный фонарь!

ПОД КРЫЛОМ АИСТИНЫМ

Память в каждом живет человеке о просторах родимой земли: украинские чудо-лелеки, верно, в клювах меня принесли. И плыла под крылом аистиным Украина сквозь марево гроз: – Это что там еще за «людына»?..– задала она птицам вопрос. И отчизне ответили птицы, что пока человек я простой, что я песням хочу научиться в упоеньи ее красотой; и земля задышала как тайна, а лелеки бросали во тьму: – Что же, примешь ты хлопца, Украйна? Отвечала Украйна: – Приму!.. Есть у сердца смешные привычки… Это было довольно давно, – отскрипели поповские брички, пулеметные брички Махно; стало легче дышать на планете, с детской жадностью впитывал я Украины задумчивый ветер и летучий огонь бытия! Украина моя золотая, я вздымался в зенит голубой, в тяжком «Дугласе» плыл, пролетая, Украина моя, над тобой. Я видал твои синие реки, я прошел по твоим городам, и о чем гомонили лелеки — передам твоим струнным ладам. Не при мне ль зажигала очаг ты и стирала нашествий следы? Я видал антрацитные шахты и скопленья железной руды, соляные я видывал плиты, все дары твоей щедрой земли, – полновесными зернами жита надо мною созвездья текли! Украина моя, Украина, нынче прошлое просится в стих: снова память встает, как плотина над рекою свершений твоих. Слово памяти в песнях окрепло и гудит о борьбе и любви и о том, что, как феникс из пепла, поднялись поселенья твои. Я люблю твой узорчатый Киев на днепровском седом берегу, он похож на сказанье, – какие с ним сравнить города я могу? Милый Харьков люблю и Полтаву, и вишневых садов толчею, – я люблю твою старую славу, богатырскую славу твою! Я люблю твою звучную мову, свежих губ золотую молву, изобилия первооснову — молодую степную траву; я люблю твое солнце большое, ветер мира, тепла и жилья: с перелетной нечуждой душою прихожу к тебе, родина, я. Породнившись с твоею судьбою, молодую встречая зарю, жизнью всей говорю я с тобою, верным сердцем с тобой говорю: так прими эту исповедь сына, чья навек тебе песня верна, – Украина моя, Украина, быстролетного детства страна!

«Деревья черные, как трефы…»

Деревья черные, как трефы. Земля оголена на всем пространстве от Мерефы и до Люботина. И не с беспечностью Эфеба – резвясь как зрелый муж, уже барахтается небо в глубинах спелых луж. И мимо зябнущего плеса, вращаясь на весу, проциркулируют колеса локомотива «Су». Блоха, прикидываясь Дафной, заполнит зыбкий пруд. Гудки завязнут в телеграфной проводке – и замрут. И над изменчивой личиной сигнальных фонарей грачиный гомон и галчиный, иль галочный скорей. И пробуждением Деметры овеян вешний шлях, замызганные километры и галька в колеях. И в неуемность окоема еще до темноты вплывут гектары чернозема, как жирные киты. Они помчатся в эстафете за музыкой стиха. Их прогарпунят на рассвете кривые лемеха. И устремляются в кочевья, сопя, как ламантин, китообразные деревья. Мерефа-Люботин.

«За окнами снежная тьма…»

За окнами снежная тьма. Россия считает расходы. Как старые пароходы, доходные стонут дома. О, как описать эту жесть с ковчегов нахохленных кровель? О, как этот хлопьевый промельк постичь, и понять, и прочесть? Невольно поются стихи на лад Северянина старый. Поэмы гудят, как амбары, а критик долдонит верхи. Балконы, столбы, эркера, угрюмые кариатиды, отрады, тревоги, обиды, сегодня, заутро, вчера, угрюмые кариатиды, балконы, столбы, эркера. В квартирах арбатской судьбы остатки модерна. Останки. Чаев позабытых жестянки. Иконки померкшей мольбы. В столице иль на полустанке, где сцепщик сцепляет гробы. И люди, успевшие вмиг пригубить не мед, как Вителлий, а самый тот КУБОК МЕТЕЛЕЙ, немыслимый КУБОК МЕТЕЛЕЙ, что к слову поэта приник. Шли хлопьев метельные своры на штурм первозданного дня. Была суетня, беготня. Эпоха взрывала соборы, металлом свой путь осеня. Была наша доля легка, еще наши очи сверкали, и пальцы еще прилипали к замызганной кнопке звонка…

«Я должен рассказать о том…»

Я должен рассказать о том, как дождь неслышно входит в дом, на цыпочках, как гном в легенде; я должен повторить рассказ о том, что в сотню тысяч раз ценней, чем деньги или денди! А здесь, в краю зеленых нив, в краю, где шествует прилив, прорвав гниющих водор ослей завесу… По песку скользя, мне прошлого забыть нельзя или переложить на после. Был город, град, вот он каков! – обитель лестничных звонков, тоска заплеванных фасадов; досадуя на тьму и свет, мы так скучали, будто нет здесь солнца… Темно-шоколадов, закат стучался к нам в окно, и было, кажется, темно, совсем темно… Был день как год утрат, смятений и невзгод. (И это всё? Непредставимо!) А город, град, приют друзей был безысходен, как музей, и мямлил, словно пантомима.

ЛЕВОБЕРЕЖЬЕ

I. «Возвращусь в ветвей безбрежья...»

Возвращусь в ветвей безбрежья, в ненаглядные края, где лежит Левобережье, жизнь моя и смерть моя. Вспомню всё, что было прежде, всё, что в дымке бытия, всё, в чем спит Левобережье, жизнь моя и смерть моя! Возвращусь туда, где трефы опостылевших ветвей, где с платформами Мерефы слит усталый соловей. Возвращусь туда, где снова можно жить без полумер, где на станции Основа – Квитка, харьковский Гомер! Был монахом этот Квитка, а потом танцором стал, а потом – такая пытка! – не залез на пьедестал. Ах, услуга! Ох, медвежья! Эх, блеснула колея! Чернозем. Левобережье. Нет, не смерть, а жизнь моя!

II. «Левобережье. Нет другого...»

Левобережье. Нет другого. Теряю счет годам. Левобережье. Этот говор я рельсам передам. Левобережье. Мимо, мимо. Дорога далека. И только в сердце – горечь дыма да исповедь гудка. Левобережье. Зорко, зорко впишись в былые дни — и, ежели мешает шторка, смахни иль отверни! Воспой иные побережья, но всё, но всё равно: глядит мое Левобережье в раскрытое окно. В листвы взъерошенной мятеж я уткнусь в чужом окне, и всё ж мое Левобережье всё будет сниться мне: тот край, где годы – как минуты, где быль – как синь-туман, тот край, где суржикпресловутый мил слуху поселян!
в официальном магазине Литрес

Серебряный век. Паралипоменон
Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения