— Сейчас я ставлю свою подпись под документом, — объявил Болингброк, скрипя пером. — Вы будете моим свидетелем.

Роджер повернулся и стал смотреть, как Болингброк марает чернилами бумагу. Перо скользило и подпрыгивало, словно танцовщица на пуантах, перечёркивая t и ставя точки над i.

Что-то шмякнулось Роджеру в лицо и с глухим стуком упало на пол.

— Вы что-то сказали?

Роджер заморгал ушибленным глазом, прогоняя туман, и присел на корточки, чтобы подобрать влетевшую в окно вещицу. Подбрасывая её на ладони, он подошёл к столу, где Болингброк посыпал документ песком.

— Генри, коли уж вас так занимают монеты и монетное дело, я хотел бы вручить вам небольшой сувенир на память о сегодняшнем вечере. Можете прихватить его во Францию.

— Во Францию?

— Когда ударитесь в бега.

— О чём вы, Роджер? Не понимаю.

— О вашем будущем, Генри, и о моём.

Роджер бросил предмет — ещё хранящий тепло Даниелева кармана — на помпезное постановление. То был зашитый кожаный пакет с надписью чернилами, такой тяжёлый, каким может быть лишь золото.

— Синфия из ковчега, — объявил Роджер. — Там ещё много, очень много. Джек-Монетчик у нас в руках. Он всё отдал и всё рассказал.

Сержант Боб дал ей хороший совет: укрыться в Опере и не метаться туда-сюда из-за того, что там Джек. Теперь Элиза быстро шла через вестибюль, стараясь не смотреть на своё отражение в зеркалах. Шпильки, которые держали её причёску под каштановым париком, либо выпали, либо перекосились, так что кололи кожу и тянули волосы. Элиза на бегу выдернула их и бросила на пол, потом собрала волосы и завязала в узел. Музыка звала: странные звуки в такую ночь. Они означали порядок и красоту, два качества, которых Лондону недоставало всегда, а сегодня особенно. Элиза спешила на зов инструментов, оскальзываясь на тоненькой дорожке из капель крови, оставленной скорее всего де Жексом. Кое-где кровавый след был уже размазан подошвами башмаков: Джек преследовал де Жекса. Итак, если Элиза хотела посмотреть, как они рубятся, она знала, куда идти. Однако сильнее манила музыка: скрипки и виолончели, современные инструменты, способные заполнить звуками целую оперу, какой бы плохой ни была акустика. Через огромную золочёную дверь Элиза попала в полутёмное фойе, пропахшее королевским эликсиром мистера Олкрофта для причёсок и париков, а оттуда — в зрительный зал.

Он имел в длину шестьдесят футов; пятьдесят футов отделяли Элизу от оркестровой ямы, в которой седовласый джентльмен, стоя спиной к ней, поднимал и опускал жезл в такт музыке. Концентрические дуги зрительных рядов тянулись от стены до стены. Это походило на греческий амфитеатр, только под крышей и без греков. Элиза двинулась по центральному проходу к человеку с жезлом. Боб посоветовал ей не удаляться от выхода на случай, если толпа подожжёт здание. Однако музыканты не подозревали об опасности; их следовало предупредить. Разумнее всего было бы заорать из дальнего конца зала, но театральный этикет почему-то взял верх над уличным инстинктом. Элиза не хотела шуметь. К тому времени, как она добралась до ограждения оркестровой ямы, зазвучала кода; дирижёр всё энергичнее двигал жезлом вверх-вниз и даже, стараясь призвать музыкантов к порядку, на каждом такте ударял им в пол.

— Герр Гендель, — начала Элиза, узнав дирижёра, — простите меня…

Её перебил голос со сцены, невероятно громкий. То был сэр Эпикур Маммон, разодётый по последней моде, и обращался он к своему жуликоватому приспешнику, Серли:

(указывая на фасад роскошного особняка)

Элиза на миг съёжилась — опять сказалась театральная привычка. Когда она вновь заглянула в оркестровую яму, то увидела, что Георг Фридрих Гендель смотрит на неё несколько оторопело. Уверившись наконец, что перед ним и впрямь герцогиня Аркашон-Йглмская, хоть и в состоянии растрёпанности, граничащим с неглиже, о котором большинство джентльменов могло только мечтать, он отвесил учтивый придворный поклон, используя дирижёрский жезл в качестве противовеса.

— Простите, я не знала, что это репетиция с актёрами! — воскликнула она.

За спиной у сэра Эпикура Маммона и Серли плотник, стоя на коленях, прибивал к сцене какую-то деталь декораций, а сбоку художник малевал на заднике небо. Маммон, глядя на Элизу, сделал страшное лицо. Она виновато прикрыла рукой рот.

— Сударыня! — вскричал Гендель, от неожиданности переходя на немецкий. — Что привело вас сюда?

— Я весь металл здесь в доме превращу, — твёрдо продолжал Маммон, — сегодня ночью в золото, а завтра чуть свет за оловом и за свинцом к лудильщикам я слуг своих направлю и нарочного в Лотбери пошлю за медью.

— Медь вы тоже перельёте? — в притворном изумлении спросил Серли, исхитрившись одновременно подмигнуть Элизе. Маммон мог на неё досадовать, но Серли знал толк в хорошеньких женщинах.

— Да! — отвечал сэр Эпикур Маммон. — Девоншир и Корнуэлл скупив, я превращу их в Индии! Ну как? Потрясены?

— Нисколько! — парировал Серли, впрочем, слегка скомкав реплику. Во-первых, его отвлекала Элиза; во-вторых, всё труднее было не замечать грубый шум справа от сцены: выкрики, сопение, звон стали о сталь. Даже музыканты, которых в первый миг зачаровало явление герцогини, начали оборачиваться.