Шрифт:
Часы – предмет загадочный, как само время.
Оказывается, если в помещении находится много хронометров, из которых одни спешат, другие опаздывают, третьи идут нормально, то спустя какое-то время колебания маятников синхронизируются и все часы показывают одно время.
Короче говоря, часы сами знают, когда им идти, когда не идти. Как люди.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Извините, умники, но лучше всего мне думается в трамвае, мимо железных копий ограды Сокольников: там аллеи, пруды, пивнушки, шашлычные; и рельсы взрывать не надо. Дремлет кондуктор. Я только что стал гроссмейстером. Нас всего пять на весь СССР, даже меньше, чем маршалов. Год 1961-й. Мне – сорок четыре. Сын служит в ракетных частях за Уралом, под Шадринском. В роте охраны. Как папа когда-то. Только он уже гвардии младший сержант и сторожит баллистические ракеты. А я так и остался без всякого военного звания. Эстерка учится в пищевом институте, на факультете фаршированной щуки – это она так шутит.
По аллее – конный милицейский патруль. Жеребцы – серые в яблоках, попоны с красными звездами.
У Ихла-Михла был вороной с белым снежком во лбу. Сам вышел к нам ночью. Я как раз сменился с поста, сдал пост Грине Шлицу, бодрствовал, обсыхал у печурки, а на нарах дрыхнул Гришка Юнанов, самый храпучий в отряде. Хорошо немцев поблизости не было.
Темень. Дождь проливной. Начало октября 43-го. Только-то ль ко оторвались от немцев, спасибо Станчику и его полякам.
Мы – в боевом охранении штаба. Пост номер один. И все зубами стучим: кто на посту, кто во сне, кто в земле – от невозможной сырости и недоедания.
И вдруг – треск, да так громко, что даже я, не часовой, услышал. Гриня, конечно: «Стой! Кто идет?» Хорошо, что сразу в том направлении не пальнул. Я бы, наверное, с испуга нажал курок. А Шлиц действовал по уставу. Да и у коняги хватило ума заржать: по-настоящему, во всю жеребцовскую глотку. Он больше нас обрадовался.
Конечно, прибежал начальник караула. Переполох. Куличника разбудили. А он же срочную в польских уланах служил, знает обращение с лошадьми. Достал из кожуха корочку черного хлеба, как будто нарочно держал для такого случая. Гладил лошадиную морду и приговаривал: «Унзер орем бройт» – «Наш скудный хлеб». Столько лет прошло... И если б я своими глазами не видел, не поверил бы, что конь будто не губами взял хлеб, а рукой, как человек. И сразу прозвали коника Бройт[Хлеб (идиш).].
За спиной две трамвайные женщины моих лет обсуждают кого-то: «Вообразил о себе много чести, а совести ни на грош».
Вот так ход, женщины! А у гроссмейстера ума не хватило.
Столько лет думаю про нашего командира, хочу его натуру разгадать. А тут одна фраза – и в дамки! Вот: у Ихла-Михла был только гонор, а совести не было. Храбрость, ум, расчетливость на пять ходов – это конечно, тут его немцам ни разу не удалось переиграть. Но не это стержень характера. Не ключ к замку.
Примеривал я его к Ковпаку – не подходило. Не тот пазл. Вот у Сидора Артемьевича совесть была. И справедливость, и жалость. Но Ковпаку присниться не могло такое боевое задание: «Иди! Выведи народ Мой, сынов Израиля, из Египта».
А Куличнику пришлось самый главный еврейский приказ выполнять. Понимаю: все люди смертны. Но некоторые еще и обречены. Ихл-Михл спас нас от обреченности. Может, именно потому, что не было у него ни жалости, ни совести. Зато что-то такое было у него, чего ни у кого из нас не было.
И вот что еще было у Ихла-Михла, а у Ковпака не было (так я почему-то думаю): он выслушивал проклятья и оскорбления с улыбкой.
Лазоревое небо. Чистейшее. Как сегодня. После войны снова модны оранжевые тона после черных, коричневых, красных цветов. Но до после еще надо дожить.
Первый послевоенный турнир я играл в Путивле, на приз дважды Героя Советского Союза С. А. Ковпака.
Сидор Артемьевич беспокоился за своего путивлянина. Обнял его. А жеребьевка как раз свела меня с ним. Аккуратненький хлопчик, не опрометчивый.
– Все ходы записуешь? А ну, дай свово блокнота. Другой ход уже знаешь? Кажи. На ухо кажи. Тильки нэ горячись.
Но как ни тужился хлопчик, партию все-таки сдал. И остальные три. Победителем стал Соломон Гонтарь из Харькова. Я занял второе место и получил от Ковпака наручные часы «Победа».
– Ты ж еще молодой, шустрый. Тебе точное время сгодится. А мне, старому, чего минуты считать, коли жизнь прожита.
Устроили в столовой скромный обед. Только-только отменили карточки. Беги покупать в магазин, были бы гроши.
Ковпака тогда, если не путаю, назначили членом Верховного суда Украины. И вот осудили его партизана: украл на базаре хлеб, сало, три луковицы. Уложил в торбу – и к воротам. Подвела лесная привычка, забыл, что за купленное надо платить. А торговка за ним, да в крик: «Караул! Ворюга!» Хотел он расплатиться, да поздно: милиция скрутила – и в отделение. Суд скорый: дали партизану восемь лет, тогда крепко сажали, по самую репку. И написал он из заключения своему командиру. Разрешили им свидеться.