Весь корпус посланий Кафки составляет 716 страниц, основная масса приходится на первые два года (1912–1914). Письма Кафки сложные, насквозь литературные, истинно кафкианские, в них он оттачивал свое перо и экспериментировал с чувствами (полигон любви и литературы одновременно). Читать их мучительно трудно и психологически тяжело из-за откровений писателя, в них, по его признанию, «страданий сколько угодно». И вместе с тем письма Франца Кафки завораживают и не отпускают от себя.

«Меня эти письма захватили так, как уже много лет не увлекало ни одно произведение словесности, — признавался австрийский писатель Элиас Канетти. — Сказать о них „документ“ — значит сказать слишком мало. Это слово годится лишь с оговоркой, что так же мы назовем и откровеннейшие жизненные свидетельства Паскаля, Кьеркегора и Достоевского. Что до меня, то могу сказать лишь одно: в меня эти письма вошли как некая особая, своя жизнь, и отныне стали мне такими родными во всей своей загадочности, словно принадлежат мне давным-давно, с той поры, как я пытаюсь вбирать в себя людей целиком, дабы снова и снова постигать их во всей их непостижимости».

На основе этих писем Канетти написал исследование «Другой процесс. Франц Кафка в письмах к Фелице».

В первых письмах Кафка обращается к Фелиции почти официально — «милостивая государыня», затем попроще и потеплеее — «мадемуазель Фелиция» и, наконец, совсем интимно — «любимая моя».

Первое письмо датировано 20 сентября 1912 года. Затем последовало второе, третье… Фелиция не осталась равнодушной. 23 октября Кафка пишет: «…Даже если бы все три заместителя директора стояли сейчас над моим столом, заглядывали мне через плечо, я все равно ответил бы Вам незамедлительно, ибо Ваше письмо упало на меня как дар небес…»

И далее в письме: «…А Вас между тем по-прежнему задаривают. И все эти книги, конфеты и цветы громоздятся прямо на письменном столе у Вас на работе? А у меня на столе обычный канцелярский разгром, а Ваш цветок, за который целую Вам руку, я поскорее спрятал в бумажник…»

И в конце: «Ваш Франц К.».

Из письма, написанного в ночь с 20 на 21 декабря 1912 года: «Неужели ты всегда и со всякой работой справляешься? И никакие письма не заваливаются под стол, не исчезают бесследно? И никакого потайного ящичка, где давние, безнадежно просроченные дела копошатся, точно мерзкие зверюшки? У тебя хорошая память? У меня вообще никакой, так что я работаю только за счет поистине безграничной памяти моего начальника…»

В пятом по счету письме к Фелиции Кафка начинает послание жалоб на бессонницу, а заканчивает сетованиями на помехи у себя на работе, в конторе, откуда он ей пишет. После этого буквально почти ни одно письмо не обходится без жалоб. Вместе с тем Кафка испытывает творческий подъем: в один присест, за ночь, за десять часов, создает «Приговор». Далее появляется «Кочегар», главы «Америки», «Превращение» (о том, как Грегор Замза превратился в насекомое). Кафка посылает Фелиции свои сочинения и ревнует ее к другим писателям: «Я ревную тебя к Верфелю, Софоклу, Рикарде Хух, Лагерлёф, к Якобсону». И особенно ненавистен Кафке Ойленберг: «Ты вообще не должна читать „Блики и тени“».

«Мой образ жизни всецело подчинен работе, — сообщает Кафка Фелиции, — я пишу. Время мое коротко, силы ничтожны, в конторе кошмар, дома — шум, вот и приходится перебиваться всяким штукарством, раз уж красивой и прямой жизни не получается» (1 ноября 1912).

Чем дольше длится переписка, тем более ясными становятся планы Фелиции: она хочет выйти замуж, иметь семью, дом, детей. Она во власти стереотипных трех немецких «К» — киндер, кирхе, кюхе (дети, церковь, кухня). Делопроизводитель и начинающий писатель Франц Кафка — не самый лучший вариант для берлинской девушки, но и не самый худший. В конце февраля 1913 года Фелиция в письме открыто спрашивает Кафку о его планах и видах. На что Кафка отвечает довольно резко: «Меня этот вопрос удивил… Разумеется, у меня нет никаких планов, вовсе никаких видов, ходить в будущее я не умею, я могу в будущее только проваливаться, нырять с головой, скатываться в будущее, споткнувшись, лететь в будущее кувырком, — это я могу, а лучше всего умею просто лежать лежмя. Но уж планов и видов на будущее у меня точно никаких нет, если мне хорошо, то я до краев переполнен настоящим, если мне плохо — я кляну настоящее, как только что клял будущее».

Фелицию такой ответ, разумеется, не устраивал, и она снова завела разговор о будущем, о помолвке, о возможном браке. Такие желания Фелиции не на шутку испугали Кафку. Брак он воспринимал как угрозу своему ночному затворничеству, как некий эшафот, за которым неизбежно последует казнь. И Кафка в письмах начинает отговаривать Фелицию от ее намерений. «Я совсем другой человек, чем был в первые месяцы нашей переписки; это вовсе не новое превращение, это обратное превращение, и теперь уже надолго… Нынешнее мое состояние… вовсе не исключительное. Не поддавайся, Фелица, таким иллюзиям. Ты и двух дней рядом со мной не сможешь прожить… В конце концов ты же нормальная девушка и ждешь мужчину, а не мягкотелого земляного червя».

Ничего себе признание! Ничего себе самооговор! Так что же хочет Кафка?

«Я уже не раз думал о том, что лучшим образом для меня было бы запереться, прихватив с собой перо, бумагу, лампу, в самом дальнем помещении длинного, узкого подвала. Еду бы мне приносили и ставили где-нибудь, при входе в подвал. Поход за едой — в шлафроке, под сводами подвальных склепов — и был бы моей единственной каждодневной прогулкой. Потом я возвращался бы к столу, медленно, вдумчиво съедал бы свою пищу и снова принимался бы за работу. Ах, как бы мне писалось тогда! Из каких глубин я бы себя мог исторгнуть!»

Такие признания Кафки настолько запутывают отношения с Фелицией Бауэр, что требуют личной встречи и объяснения, как говорится, глаза в глаза. Кафка решается на поездку в Берлин, чтобы показать, «каков я на самом деле».

Поздно вечером 22 марта 1913 года Франц Кафка приезжает в Берлин. Снимает номер в гостинице и лежит на кушетке пять часов, приходя в себя от собственной решительности. Затем последовало свидание — первое за семь месяцев. Фелиция неожиданно для Кафки заявляет ему, что он ей необходим, несмотря на все свои причуды и страхи.