Фанатики утверждали, что в англиканской церкви лучшие места достаются знати; сословия не смешиваются, как у нонконформистов. Вот и в Ньюгейтской часовне соблюдалась строгая иерархия. Узники «общей стороны» сидели по одну сторону центрального прохода, слева от расположенной в углу кафедры тюремного священника — ординария. Узники «господской стороны» — справа. Должники — отдельно от уголовных, женщины — отдельно от мужчин. Однако лучшие места, прямо под кафедрой, были отведены аристократии — тем, кого недавно осудили на казнь. Им полагалась привилегированная открытая скамья; правда, к ней приковывали цепями, как на галерах.

Фанатики утверждали, англиканская церковь — преддверие смерти, врата адовы. Казалось бы, бред сумасшедшего; однако часовня Ньюгейтской тюрьмы была сплошь завешана чёрными траурными полотнищами. Прямо перед скамьёй осуждённых располагался алтарь, но не с хлебом и вином, а с гробом. Для вящей доходчивости крышку сняли, чтобы смертники видели: гроб пуст и ждёт жильца. Отверстый гроб смотрел на них всю службу, и ординарий не упускал случая лишний раз на него указать.

Фанатики утверждали, что в англиканскую церковь ходят не внимать слову Божию, но других посмотреть и себя показать. Англиканская служба — лицедейство, не лучше театрального представления и даже, возможно, хуже; ведь театр не скрывает своего непотребства, а служба в церкви претендует на некую святость. Зарешёченные скамьи Ньюгейта с вонючими арестантами плохо подходили под это описание. Однако когда Джеку надоело пялиться на открытый гроб, он перевёл взгляд на проход и обнаружил в дальней половине церкви открытые скамьи, битком набитые посетителями. Не прихожанами (это были бы люди, живущие в Ньюгейте или его окрестностях), а именно посетителями: свободными лондонцами, которые с утра надели воскресное платье и по собственной воле отправились в Ньюгейт — место настолько смрадное, что прохожие, случалось, падали замертво от вони, доносящейся из-за решёток, — чтобы в чёрном помещении слушать, как тюремный проповедник два часа кряду вещает о смерти.

Никто не напускал на себя ложную, да и вообще какую бы то ни было скромность. Джек отлично знал, что все пришли глазеть на смертников, особенно на него, поэтому без всякого стеснения пялился в ответ. Ординарий битый час толковал несколько жалких строк из послания апостола Павла к римлянам. Никто не слушал. Джек повернулся спиной к кафедре и по очереди смотрел в глаза каждому из сидящих, вызывая того на поединок — кто первый отведёт взгляд. Он выбивал их одного за другим, как мишени в тире. Осталась женщина, с которой Джек не мог встретиться глазами, потому что её лицо скрывала густая вуаль. Та самая женщина, что третьего дня приходила к вратам Януса. Тогда Джек не успел ни разглядеть её, ни тем более запечатлеть в памяти. Сегодня, воскресным утром, у него был целый час. Лица её он не видел, но мог заключить, что она очень богата. Голову дамы венчал кружевной фонтанж, добавлявший ей шесть дюймов роста и служивший своего рода мачтой для крепления вуали. Платье было строгое, почти траурное, но Джек различал поблескивание шёлка: одна материя наверняка стоила не меньше, чем весь гардероб средней лондонской обывательницы. И ещё с дамой был бойцовского вида молодой человек, белокурый и голубоглазый. Не муж и не любовник. Телохранитель. С ним игру в гляделки Джек проиграл, но лишь потому, что задумался о другом. Что-то готовилось.

— Вам Роджер явился во сне или вроде того?

— Простите?

Сатурн открыл глаза впервые с тех пор, как четверть часа назад в Клеркенуэлле затолкал себя в карету. После этого он с каждым толчком на ухабе только оседал всё вольготнее. Теперь, поняв, что его спутник всю дорогу бодрствовал и размышлял, Даниель ощутил лёгкую досаду.

Сатурн распрямился на полдюйма.

— Я подумал, может, вас удостоила загробным посещением тень покойного маркиза Равенскара.

— Мои сведения из другого источника.

— От графа Лоствителского?

— Молчите!

— Я так и подумал. Во всё время разграбления Клеркенуэлла лицо графа было красным от стыда.

— Ему придётся краснеть ещё сильнее, если пойдут слухи, будто он меня предупредил. Так что придержите язык!

— Хм. Я не помню, чтобы Равенскар затыкал другим рот угрозами. Скорее он был своего рода инженером и находил баланс интересов.

— Да, я не замена Роджеру. Или вы хотели сказать этим что-то ещё?

— Клеркенуэлл-корт был для меня тем же, чем церковь-община для единомышленников вашего отца. Теперь власти предержащие рассеяли собранную вами общину. Пуритане, попав в такой же переплёт, бежали в Массачусетс, дабы воздвигнуть город, стоящий на верху горы, или как уж они это называли. Вот и я намерен бежать из этой треклятой столицы в место, которое для механика — всё равно что Плимутский камень для ваших единоверцев.

— Что за место, скажите на милость?

— Тоже Плимут, но более старый и не такой далёкий.

Кучер повернул вправо. Даниель не мог сообразить, где они едут, пока не увидел слева церковь святого Стефана Уолбрукского. В одном-двух окнах уже горел свет; хорошо.

Сатурн, досадуя, что Даниель не клюнул на ловко заброшенный крючок, продолжил:

— Ведь мистер Ньюкомен строит свою машину в Плимуте, верно?

— Почти, — отвечал Даниель. — В качестве прощального подарка я куплю вам карту Западной Англии, и вы научитесь различать Плимут, Дартмут, Тинмут и прочая.

— Вот чёрт. Мутные какие-то края, — пробормотал Сатурн, внимательно и даже тревожно глядя на Даниеля.

Тот сказал:

— Я отрекомендую вас мистеру Ньюкомену самым благоприятным образом.

— Спасибо.

— Я не напишу ни слова про адские машины и ночные вылезания из сортиров в публичных домах.

— Буду премного обязан.

— Не стоит благодарности… считайте, что я действую в собственных интересах, — отвечал Даниель. — Ньюкомену нужно меньше кузнецов, больше таких людей, как вы.

— Говорят, он строит чудовищную махину.

— Да. Однако ему потребуется помощь в изготовлении тонких деталей — клапанов и тому подобного. Самая работа для опустившегося часовщика.