Еще одно длинное письмо от Ланзманна. Нет ни одного корейца, пишет он, который не был бы вдовым или сиротой; рассказывая свои истории, многие плачут. Американцы уничтожали города и деревни только ради удовольствия, и к ним питают ярую ненависть. Во всех пьесах, во всех фильмах они под всеобщее дружное шиканье изображают «плохих людей» с картонными носами. Гатти видел там шествие гораздо более суровое и воинственное, чем шествие 1 октября в Китае, а он присутствовал и на том и на другом. Корейцев все еще не отпускает военное напряжение. На заднем плане постоянно присутствует война, в этом и заключается особенность страны.

За завтраком мы с Сартром встретили семейство Мерло-Понти, они в нетерпении направлялись в Неаполь. К нашему столу в сильном смущении подошла итальяночка и наговорила мне множество приятных слов; это всегда доставляет удовольствие. (В какой мере? – и так далее. Это один из вопросов, который предстоит выяснить в следующей моей книге.)

Здесь самое шумное место в Риме: мотороллеры, мотоциклы, машины, которые резко, со скрежетом тормозят, несмотря на запрет, автомобильные сигналы, лязг железа, крики – словом, все. Но это мне не мешает. Римлянки обезображены платьями-рубашками, еще более вызывающими по вечерам на Виа Венето, чем утром на домохозяйках квартала. Разгул педерастического садизма у знаменитых модельеров.

Среда, 16 июля

Я перечитала свой дневник, меня это позабавило. Надо продолжать, но следует вести его более тщательно. О том, что «само собой разумеется», обычно умалчивается: например, наша реакция на казнь Надя.

Почему есть вещи, о которых мне хочется рассказать, а другие – утаить? Да потому, что они слишком драгоценны (священны, быть может) для литературы. Как будто одна лишь смерть, одно забвение достойны определенной реальности.

Если бы только я могла писать, когда выпью, или сохранять немного воодушевления, когда пишу! Должна бы существовать какая-то точка соприкосновения!

Дождь, римский дождь. Как это красиво в полночь с раскатами грома и шумом ливня. Риму идут грозы. Я открыла жалюзи; водопады струятся с неба, с купола Пантеона, с крыш, с водосточных труб. Вижу три крохотных застывших темных силуэта с белым пятном рубашек под ставшими вдруг громадными колоннадами Пантеона; вот они неторопливо передвигаются по черно-белой паперти, а вокруг них бушуют вода и молнии. Это красиво. Улица превращается в бурный поток, кусок бумаги попадает в водоворот и, покачавшись, распластывается на стене. Когда сверкает молния, на дорогу обрушивается груда блестящих стразов. Внезапно в этом каменном городе повеяло мощным запахом земли. Автомобили, словно корабли, оставляют за собой струи воды. И вдруг – никаких автомобилей, электрический свет снаружи погас. Люди пытаются выйти из ризницы; мальчик пробует открыть зонтик, и такси с ревом трогается с места. И все те же мужчины, необычные и спокойные, такие маленькие, едва передвигающиеся, черные и белые на черно-белых плитах.

Затишье. Зажглась одна вывеска: Пиццерия. Последние раскаты грома. Пробегает какой-то мужчина в розовом и синем. Час ночи.

Пятница, 17 июля Каждый раз, когда я принимаюсь за новую книгу, у меня возникает одно и то же ощущение: это невозможное, титаническое начинание. Я забываю, как делается работа, как совершается переход от бесформенных набросков к написанию; мне кажется, что на этот раз все пропало, что я никогда не дойду до конца. А потом книга все-таки пишется, это всего лишь вопрос времени.

Воскресенье, 17 августа – Париж:

У меня определенно покладистый характер. Мне понравились каникулы, и все-таки я рада вернуться в Париж, сесть за свой письменный стол в комнате, заваленной сувенирами с Дальнего Востока, которые Ланзманн в беспорядке выложил на диваны без чехлов. Первый раз за шесть лет я не еду с ним на каникулы – из-за Кореи. Но я постарела. Совершенно явно мое желание колесить по дорогам ослабло, а желание работать усилилось, я начинаю ощущать ту неотложность, которой так глубоко проникся Сартр. Как было жарко в Италии! Руки прилипали к столу, а слова застревали в мозговых клеточках и не хотели спускаться на кончик пера. Здесь прохладно, чуть ли даже не слишком, и у меня впереди по меньшей мере целых одиннадцать месяцев; это покажется долгим, но пока меня это ободряет. И Ланзманн говорит, что опубликованные отрывки моих «Воспоминаний» очень нравятся, это тоже меня ободряет.

Из-за жары я в течение месяца не вела дневника: писать его надо быстро, с резвостью в руке, строчащей по бумаге. Я могла заставить себя работать – и написала шестьдесят страниц, для меня это довольно много, – но ни на что другое у меня не оставалось сил. Этим первым утром в Париже я снова принимаюсь за дневник.

А возможно, просто нечего было рассказывать о Капри.

Быть может, мы так остро почувствовали в этом году слабые стороны Капри, потому что вообще не ощущали радости? Нас удручала ситуация во Франции, такая томительная в своем унынии, что у меня даже не было больше желания говорить о ней. И потом, в прошлом году Сартр с удовольствием писал о Тинторетто, в то время как с его пьесой дело не продвигается, у него сейчас нет настроения писать «вымысел». Он делает это только потому, что взял на себя обязательства.

Мы видели Клузо и дважды ужинали с Моравиа, очень забавным, непринужденным, дружелюбным. Вместо того чтобы предаваться общим рассуждениям, он говорил о себе, об Италии, и говорил очень хорошо. В связи со своей аварией он признался с обезоруживающей простотой: «А! У меня постоянно случаются аварии, вожу я плохо, к тому же я очень нервный и люблю ездить быстро. Однажды на дороге от Сполето до Рима никого не было, и я ехал со скоростью сто сорок километров, вот это было здорово, а иначе…» В Риме он спутал задний ход с первой скоростью и прижал к стене двух крестьянок, а за два дня до этого из-за него чуть не врезался в грузовик огромный дорогой «кадиллак» какой-то княгини, Моравиа затормозил так резко, что машина загорелась «внутри колес». Он соглашается, что Карло Леви более осторожен: «Но чтобы выехать со стоянки, ему приходится звать сторожа, потому что он не умеет двигаться задним ходом. А кроме того, никогда не превышает сорока километров в час». Моравиа очень смешно рассказывает о своих собратьях. Говорит, что все писатели, приезжающие из провинции, могут поведать только об одной вещи, о своем крае, это слишком локально, а дальше – пустота, в то время как у него – весь Рим (то есть Италия и человек). А с какой скоростью он работает! Он пишет два-три часа, не больше, но у него получается две новеллы в месяц и роман каждые два-три года! Мы говорим с ним о первых его книгах. Он очень мило, урывками, рассказывает о своей жизни. От девяти до шестнадцати лет он болел – что-то с костями – и почти не учился, а в двадцать лет написал роман «Равнодушные». Книга имела в Италии такой успех, какого давно ни у кого не случалось и ни у кого потом не будет. В течение шести лет он чувствовал себя опустошенным и ничего не сделал. Затем написал «Обманутые надежды»; в Италии роман не получил ни единого отклика – из-за фашизма, его сочли упадочнической литературой, и постепенно Моравиа запретили ставить свое имя под обозрениями, которые он писал для газет, а потом и вообще писать их. Деньги у него были от рождения, и он бежал от фашизма, путешествуя: в Китай, во Францию, в Америку. Несколько лет он провел на Капри со своей женой, Эльзой Моранте. Он говорит о ней с большим уважением, считает ее книги лучшими современными итальянскими романами, но испугался, когда я сказала, что очень хотела бы познакомиться с ней. Его раздражает, что она окружает себя одними педерастами. И уверяет, что в Риме восемьдесят процентов мужчин спали с мужчинами. Говорит он об этом с некоторой долей зависти, потому что похождения для них так легки и прожорливость такая веселая. Очаровательно, как все итальянцы, умеет он рассказывать истории о церкви. Нынешний папа жаждет стать святым, канонизированным святым; кардиналы молятся за него: «Да откроет Господь глаза Нашего Святого Отца – или уж пускай закроет их ему».

Пишу что в голову придет, ради самого удовольствия писать. В любой час, когда бы мы ни вернулись в отель, мы видим этого бледного мальчика лет пятнадцати, которому одна клиентка велела как-то застегнуть свой бюстгальтер; он всегда тут, и утром и ночью. Однажды я его спросила: «Вы никогда не спите?» – «Иногда», – ответил он без горечи и без иронии. На следующий день я спросила: «Сколько вы спали этой ночью?» – «Четыре часа». – «А днем?» – «Один час». – «Это немного». – «Такова жизнь, мадам». Должно быть, он доволен, что ест досыта и чисто одет – это привилегия.

Молниеносный приезд Ланзманна, и сразу шестьсот миллионов китайцев, не считая корейцев, заполонили маленький остров Капри. Я проводила его в Неаполь, где гражданский аэродром охраняла целая армия американских военных, потому что там находились истребители США, направлявшиеся в Ливан. А потом возвращение с Сартром по новым дорогам Неаполь – Рим, идущим вдоль моря; на Доминицианской дороге сосны и этрусская зелень заставили вдруг обоих нас поверить, что мы очутились в глубокой древности. Вечер в Риме с Мерло-Понти, которого мы встретили на площади Навона. Потом Пиза, где Сартр будет дожидаться Мишель. Ад дороги Пиза – Генуя. И утром 15 августа на дороге до Турина тоже ад. Затем удовольствие вести машину, особенно вчера: Бург – Париж – за пять с половиной часов.

Признак старости: тревога, сопровождающая все отъезды, все разлуки. И печаль всех воспоминаний, потому что я чувствую: они обречены на смерть.

Среда, 24 августа

Работа. Я все больше хочу писать о старости. Зависть по отношению к молодежи, настолько опередившей нас отчасти благодаря нам. Как же плохо нас воспитывали! Как примитивно было все, что нам рассказывали по философии, по экономике и так далее. Ощущение (очень несправедливое) потерянного человечеством времени в ущерб мне. И как трудно соразмерять свою жизнь, свою работу с будущим, когда уже чувствуешь себя похороненным теми, кто придет после.

Позавчера ночью ФНО совершил в метрополии целую серию громких покушений: подожженные в Марселе склады горючего, убитые в Париже полицейские. Дакар и Гвинея освистали де Голля. После дождя и холода первый день хорошей погоды: тепло, золотисто и по-осеннему роскошно.

Комитет сопротивления фашизму организует 4 сентября большую контрманифестацию: как-то она пройдет? Ланзманн, который много ею занимается, говорит, что подготовительная кампания ведется очень хорошо. Он выступал на многих собраниях в Париже и в провинции.

Четверг, 4 сентября

У этого утра несколько зловещий привкус, Сартр все еще в Италии, Ланзманн не вернулся из Монтаржи, где выступал вчера вечером, Париж кажется мне пустым. Рабочие сильно стучат по стене, невозможно спать после восьми часов, да и работать трудно; впрочем, я сильно возбуждена. Голубое легкое небо с желтыми облаками над желтеющей листвой; на могилы кладбища Монпарнас пришла осень. Я опасаюсь за сегодняшний день. Страха нет (хотя, возможно, и он в какой-то мере примешивается), но я боюсь поражения; боюсь понапрасну претерпеть этот час тошнотворной церемонии, не добившись никакого результата. По сути воскрешают Петена: наградят орденом Почетного легиона сотню отличников труда, и Мальро расскажет, что де Голль принял вызов левых сил и осмеливается выступать на площади Республики. Позавчера вечером я проезжала там с Ланзманном. Все устроено таким образом – с трибунами, которые будут заполнены приглашенными, полицейскими, ветеранами войны и так далее, – что публику оттеснят на целые километры, нас даже не услышат. Вчера вечером в новостях префектура объявила, что запрещается нести плакаты. В комитете нам выдали желтые листки с надписью нет; их надо будет вытащить, когда появится де Голль. Впрочем, указания меняются, в зависимости от комитета. Так, комитет Эвелины собирается прийти к пяти, а не к четырем часам и вытащит свои плакаты сразу, что, конечно, глупо.

Два дня назад мне звонила молодая женщина, чтобы установить со мной «контакт». Поэтому вчера вечером я заходила в комитет своей секции. Это выглядело жалко и трогательно. Я совершила ошибку, придя в девять часов: никого. Консьержка с ворчанием вручила мне ключ, но я предпочла подождать на скамейке. Через полчаса явилась молодая женщина и отвела меня в просторную пустую мастерскую в глубине двора. Постепенно стали подходить другие женщины; нас было всего восемь, и ни одного мужчины. Маловразумительные рассуждения, и все-таки меня восхищает их самоотверженность; они не собирались идти спать раньше полуночи, и трое из них вызвались расклеивать плакаты и раздавать листовки от шести до семи утра, а ведь у них дети, работа. Очень ласковый вечер, на улицах много народа и неона.

Североафриканцы не имеют больше права передвигаться по ночам. В Атис-Монсе полицейские стреляли в итальянцев, приняв их за североафриканцев.

9 сентября

Четвертого сентября утром я ошибалась, когда предполагала заурядный провал. В час дня на площади Сен-Жермен-де-Пре я случайно натыкаюсь на Жене, мы бросаемся друг другу на шею, вместе обедаем на террасе кафе. Он с восторгом говорит о Греции и о Гомере и очень хорошо о Рембрандте. Отрывки из его «Рембрандта» были напечатаны в «Экспресс». Он тоже воспроизводит человека по своему образу, когда говорит, что от гордыни пришел к доброте, потому что не желал никакого заслона между собой и миром: впрочем, это прекрасная идея. Жене любезно отзывается о прочитанных им отрывках из моих «Воспоминаний»: «Это придает вам значимости». Он пускается в страстное восхваление ФНО, но увлечь его на площадь Республики мне не удается.

Бост решил надеть свой крест «За боевые заслуги», а Ланзманн выставляет напоказ медаль Сопротивления. Вместе с ним я подхожу к заграждениям на улице Тюрбиго, отделяющим приглашенных от публики, полицейские проверяли там пригласительные билеты. При виде зигзагообразного расположения заграждений мы сразу подумали: «Это ловушка». Мы вернулись обратно к лицею Тюрго, где у меня была назначена встреча: никого. Вдоль тротуаров – автобусы республиканских отрядов безопасности, мимо них, с задорным видом размахивая своими пропусками, проходили некрасивые принаряженные женщины: они ощущали себя избранницами.

Поняв, что улица перегорожена и что остальные не дойдут до лицея, я выбралась из этого тупика. Уже в трехстах метрах стоял первый кордон полицейских. Ланзманн присоединился к руководителям Комитета сопротивления, а я дожидалась Комитета шестого округа у метро Реомюр, где, как сказала Эвелина, они должны собраться. В самом деле, я увидела Эвелину, Адамовых и других. Теперь люди подходили группами, толпой, массами. У нас снова появилась надежда; мы сгруппировались у метро Ар-э-Метье, поблизости от первого полицейского кордона. Какой-то человек хотел пройти и обругал их, они ударили его, толпа взвыла и забросала их листками с надписью: Нет. От храбрости некоторых манифестантов у меня захватило дух. Кто-то сказал беспечным тоном: «Они собираются заряжать, они надели перчатки», и мы немного отодвинулись, чтобы иметь возможность свернуть на поперечные улицы. Люди продолжали прибывать в большом количестве, но все испытывали шок при виде грандиозных заграждений. Адамов раздраженно сказал: «Попробуем в другом месте!» Я считала, что нам следует остаться, не распыляться, встать напротив трибун как можно плотнее; думаю, я была права, если не считать того, что нас избили бы дубинками; нетерпение Адамова оказалось спасительным для нас. Мы бродили вокруг площади Республики, безуспешно пытаясь найти способ приблизиться. Прошел слух, что некоторые группы двинулись на площадь Нации, но я убедила свою вернуться к метро Ар-э-Метье и встать напротив трибун. Нам встретились другие шествия, куда они направлялись? Они и сами не знали. Они говорили другим: «Там перекрыто». – «Там тоже». В конечном счете мы очутились на улице Бретань, и люди вытащили под аплодисменты флажки, листовки, плакаты, воздушные шарики с надписями Нет. Послышались возгласы «Долой де Голля!» в ритме студенческих шествий, и Адамов сердито заметил: «Это слишком весело, так не годится». В небо поднялись гроздья шаров, как раз над трибуной, и в воздухе заколыхались надписи Нет. Мы встретили Сципиона и отца Ланзманна, они пришли с улицы Тюрбиго; люди, которых пропустили в большом количестве, попали в ловушку: они начали шуметь, когда слово взял Бертуэн, так что его речи не было слышно; тогда полиция набросилась на них спереди, сзади, выхода никакого не было, и толпу жестоко избили дубинками. Пока Сципион рассказывал, Адамову очень захотелось пить, и мы вошли в бистро; внезапно снаружи началась толчея: полицейские заряжали. (Раньше уже прогремел залп, и мы укрылись за какими-то воротами, консьержка впускала всех со словами: «Если они появятся, то вы закроете».) В бистро вошли окровавленные женщины, одна спокойно, другая с воплями, действительно обезумевшая, ее уложили на банкетку в заднем зале. У блондинки волосы были залиты кровью; по улице шли окровавленные мужчины. У Эвелины от волнения на глаза навернулись слезы, и кто-то строго сказал: «Не вздумайте падать в обморок!» Мы вышли на улицу, чтобы продолжить манифестацию. Вдоль улицы Бретань расположился рынок, торговцы, судя по всему, были на нашей стороне. Толпа, суровая, решительная и веселая, вызывала огромную симпатию, это была самая живая манифестация из тех, на которых я присутствовала: не законопослушная, как то большое шествие – похороны Республики, и не такая неуверенная, как в воскресенье, в день инвеституры; это было вполне серьезно и для некоторых – опасно.

Около семи тридцати мы решили расходиться. Отец Ланзманна посадил нас в свою машину, и мы проехали мимо перекрестка Ар-э-Метье: земля была усыпана листками со словом Нет; на улице Бобур из мостовой были вырваны камни; на бульварах группы людей спорили. Мы пошли к Босту.

Позорище прессы на следующий день. «Сотни манифестантов» газеты «Фигаро» – это, пожалуй, чересчур. Префектура сообщала о 150 000 участников. (Когда я по телефону назвала Сартру эту цифру, он был разочарован; в Риме газеты писали о 250 000 манифестантов.) На улице Бобур прозвучало несколько выстрелов: четверо раненных пулями. Статьи в «Юманите» и «Либерасьон» в точности совпадают с тем, что написал Ланзманн для газеты Комитета сопротивления, только вот беда: никто, кроме людей, разделяющих их мнение, не читает этих статей. И все-таки, несмотря на надувательство «Франс суар», кое-какая правда просачивается, и есть письма, опубликованные на другой день в «Монде», да и в тоне «Пари-Пресс» никакого торжества. Они признают, что между де Голлем и публикой не было установлено определенного «контакта». Перлом дня можно считать факт, приведенный многими газетами: «Шестеро шведских журналистов были жестоко избиты, а когда их доставили в полицейский участок, то снова отдубасили. В конце концов их протесты дошли до посольства, и тогда шведских журналистов отпустили со словами: «Извините, вас приняли за голландцев». Другой журналист сказал: «Я американец»; полицейский подбил ему глаз, заявив: «Go home!»

Иностранные дипломаты во все глаза смотрели на избиение в глубине улицы. Во время речи де Голля люди непрестанно поворачивали головы в сторону толпы, и время от времени проносился слух: «Они прошли через заграждения». Тогда у этих господ срабатывал один и тот же рефлекс: они расстегивали свои ремни, собираясь превратить их в оружие.

Воскресенье, 14 сентября

Роскошная осень. Вчера в восемь тридцать утра у меня было ощущение, что я снова попала в Пекин: та же золотистая нежность небес и воздуха, я ждала машину, которая должна была доставить меня на скучнейшее собрание; речь шла о лекции для протестантских преподавателей в Бьевре; а согласилась я в преддверии референдума, чтобы вырвать у них «нет». Это старинное церковное здание в большом зеленом парке было очень красиво. Собравшиеся показались мне симпатичными; много пасторов, и среди них Матьо, который только что провел шесть месяцев в тюрьме за то, что помог одному члену ФНО перебраться в Швейцарию. Я говорила об ангажированности интеллектуалов, мы немного поспорили, они вроде бы со всем согласились. Но на обратном пути в машине я была разочарована; седая женщина думала как я, но две другие, психиатр и врач, боялись парашютистов и коммунистов, они говорили, что в конце-то концов де Голль – это де Голль; левее есть только Мендес-Франс, а он такая одиозная фигура! Все эти люди, которые вот так душат себя собственными руками, вовсе не фашисты, но испытывают несказанный ужас перед коммунистами.

Вечером Ланзманн повел меня ужинать в «Ванн руж». Я снова очутилась в Париже, такая сонная и в то же время возбужденная, что даже не могла пойти выпить стаканчик в «Дом», а сразу отправилась спать. Сегодня утром я все еще ощущаю напряжение. Неужели все это снова начнется, как в мае? Боюсь, что так. Боюсь, что напряжение не отпустит меня до двадцать восьмого. Ну а потом? Представить себе не могу месяц октябрь.

За этот дневник я снова взялась отчасти потому, что в таком состоянии любая другая работа для меня тягостна. Довольно мило прошло в пятницу вечером собрание Комитета по связям 14-го округа. Маленький зал, должно быть, дежурное помещение ВКТ, был полон. Жюскен попросил меня сесть за стол президиума. Я оказалась рядом с Франкоттом, сенатором и бывшим муниципальным советником, коммунистом – точь-в-точь старый продувной политикан из левых. «А! «Мандарины»! Это хорошо, – сказал он мне и с усмешкой добавил: – Точно такая же ситуация и та же проблема: с нами или против нас…» Я ответила ему: «Да, ситуация та же: мы вынуждены работать с вами». И тогда он произнес неподражаемым тоном: «А что же вы хотите, иногда мы ошибаемся, допускаем ошибки: кто их не делает? Но в основном правда на нашей стороне». Жюскен сделал доклад о сложившейся ситуации, на его взгляд, неплохой, но боже мой! Откуда такой оптимизм?

Сартр возвращается завтра; по телефону он сказал мне, что довольно сильно устал. В статье, которую он прислал, это чувствуется, не хватает воодушевления. Но написать ее было необходимо.