В начале зимы от сердечного приступа умер Ричард Райт. Вместе с ним я открыла для себя Нью-Йорк, я хранила о нем множество драгоценных воспоминаний, которые в одно мгновение поглотило небытие. В Антибе мне сообщили по телефону о смерти Мерло-Понти: и у него тоже внезапная остановка сердца. «История, которая со мной происходит, уже не моя», – подумалось мне. Конечно, теперь я не воображала, будто рассказываю ее себе на свой лад, но все-таки полагала, что еще могу способствовать ее построению, а на деле она ускользала от меня. Я беспомощно наблюдала взаимодействие посторонних сил: истории, времени, смерти. Эта неизбежность не оставляла мне даже утешения слезами. Сожаления, бунты, все это уже исчерпано, я была побеждена, я отступалась. Враждебная тому обществу, к которому принадлежала, отрезанная по возрасту от будущего, лишенная ниточка за ниточкой прошлого, я обрекала себя на голое присутствие. Какой леденящий холод!

Джакометти выставил свои огромные статуи в движении и картины. Для меня всегда счастье и легкий шок видеть его произведения, извлеченные из гипсового сумрака мастерской и расположенные между чистейших стен в окружении необходимого для них пространства. Я присутствовала на частном показе фильмов: «Прошлым летом в Мариенбаде» [70] , не оправдавшего своих притязаний, и «Виридиана» Бунюэля, излучающего такой огонь, что я стерпела и преувеличения, и некоторую устарелость. Собиралась посмотреть еще несколько фильмов; читала, писала. Сартр с головой уходил в работу и так увлекался, что уже не контролировал ее больше: он писал вторую версию «Тинторетто», даже не удосужившись перечитать первую.

Приведенные в ярость началом Эвианских переговоров – обреченных между тем на провал из-за притязаний Франции на Сахару, – активисты устраивали теракты, направленные против людей левых взглядов и сторонников партии «Союз в защиту новой республики». После взрыва в редакции «Обсерватёр» Сартр прокомментировал его в одном интервью и получил письма с угрозами. Бурде показал нам адресованное ему письмо, в котором сообщалось о неминуемом уничтожении «121»; существовала вероятность того, что под прицелом квартира Сартра. Он переселил свою мать в отель, а сам расположился у меня.

Ланзманн возвратился из Туниса, где несколько дней провел на границе перед заграждениями, в частях АНО и в штабе Бумедьена. Оказаться за три часа перенесенным из Парижа к повстанцам, спать на земле рядом с алжирскими бойцами, делить с ними жизнь – это был захватывающий опыт, о котором он долго мне рассказывал. Кроме того, он побывал в деревне, где размещались люди, вырванные армией из ближайшего к границе лагеря по перегруппировке и сумевшие с ее помощью преодолеть заграждения. То, что он рассказал о них, было не ново; однако он собственными глазами видел старика с искусанными собаками плечами, одичавших от ненависти женщин, детей…

В июле Массоны передали нам приглашение от Аит Ахмеда, находившегося в санчасти тюрьмы Френ. Мы прошли по аллее между строениями, возле которых стояли машины: жены путчистов приехали навестить своих мужей, их сразу же вели внутрь, в то время как алжирок заставляли ждать целыми часами. Адвокат Мишель Бовилар помогла нам преодолеть первую дверь; полицейские, документы; чуть дальше – опять полицейские, опять контроль. В качестве министра Аит Ахмед имел право на особый режим и чистую камеру. Тюрьму Френ он предпочитал тюрьме Тюркан, потому что здесь он мог общаться со своими соотечественниками и оказывать им услуги. Пока он рассказывал нам об истребленном населении, об уничтоженных стадах, о выжженной земле, вошли двое мужчин, один из них – худощавый старик с горящими и ласковыми глазами на лице со шрамами: Бумаза, тридцати одного года. «Тюрьма и скверное обращение превратили его в старика». Это избитое выражение могло, значит, быть правдой: пытки, голодовка – даже воды его лишили стараниями господина Мишле – подорвали здоровье Бумазы. Он говорил с нами дружеским тоном, заставившим меня устыдиться. «Это все-таки не по моей вине», – говорила я себе. И неизменно возвращалась все к тому же: «Я француженка».

Мы снова собирались провести лето в Риме, это позволит нам отдохнуть от Франции, и я надеялась, что Сартр будет работать немного меньше. Он писал статью, посвященную Мерло-Понти, и постоянно глотал коридран, так что к вечеру просто глох. Однажды во второй половине дня, когда я, по обыкновению, должна была прийти к нему, мне минут пять пришлось безуспешно трезвонить в дверь его квартиры. Сидя на ступеньке лестницы в ожидании возвращения его матери, я думала, что у него случился удар. А когда вошла к нему в кабинет, то увидела, что он прекрасно себя чувствует, Сартр просто не слышал звонка. В день нашего отъезда в половине восьмого утра, когда мы уже заканчивали собирать чемоданы, зазвонил телефон. Мать Сартра сообщила, что в холле дома № 42 на улице Бонапарта произошел взрыв; разрушения оказались незначительными.

В Гаване Сартра покорила искусственная прохлада «Насьоналя», поэтому в Риме мы заказали две сообщающиеся комнаты с кондиционером. Аппарат работал плохо, но отель стоял на плато, на краю города, где температура была чуть менее свирепой, чем в центре. Сквозь широкое окно, возле которого я работала, мне открывалась картина «Тибр у моста Мильвио около 1960 года». Пейзаж наполовину был еще сельским: зеленая река, по которой скользили каноэ, пожелтевшая трава с проложенными тропинками, сосновый лес, вдалеке холмы и Альбанские горы; но уже начинали строиться новые кварталы, и по аналогии со старыми изображениями Парижа, Амстердама, Сарагосы легко было представить себе здесь дома, улицы, набережные, парапеты, мосты. У моих ног между бледно-голубыми водоемами проходил маленький поезд на Витербо. Под самым окном на другой стороне улицы находился тир для тренировки в стрельбе по птицам. Стрелков мне не было видно, но иногда из дверцы выскакивала искусственная птица, и раздавался выстрел. Рядом семейство обрабатывало огород; просыпаясь по утрам, я вдыхала запах выжженной травы.

Встав поздно, мы слушали на моем транзисторе бельканто, прежде чем спуститься выпить кофе и почитать газеты. Мы работали, потом за несколько минут добирались на машине до центра Рима и там гуляли. Еще несколько часов работы, и мы шли ужинать в свои излюбленные места, зачастую на площадь Санта-Мария в квартале Травестере, любуясь игрой фонтанов и потускневшим золотом мозаики; под листвой плоского навеса дрожало оранжевое пламя; из-за угла улицы выскакивал мотороллер с прикрепленной к рулю огромной гроздью разноцветных воздушных шариков. Возле нашего отеля на засаженной деревьями площадке, возвышающейся над долиной, мы выпивали по последнему стаканчику. Внизу светящиеся гирлянды извивались меж темных провалов, куда проникал иногда отблеск красного огонька; фары прокладывали блестящие борозды сквозь черноту холмов; земная вибрация цикад упрямо посылала ответ звездам, мерцавшим на холодном бархате небес. Искусственное и природное славили и опровергали друг друга, и у меня появлялось ощущение, будто я нигде или, быть может, на межпланетном полустанке.