Шрифт:
Немка на эстраде кружилась так, что кружева взлетали вверх, обнажая ноги до колея.
Один из мужчин, сидевших за столиком неподалеку от ложи, сказал своему спутнику:
— Вы только посмотрите, как эта германская свинка заголяется…
— И за что ей так хлопают? — удивился другой, глядя на кланявшуюся шансонетку. — Голос у нее тяжелый, как крестьянская колбаса с горохом…
— Зато формы словно из мрамора — ноги, бюст…
— Какой там мрамор! Простой камень, только подкрашенный и побеленный! Да нет, жаба, сущая жаба, это вам не венгерка…
На эстраду выбежали пять полуголых девушек, выбрасывая ноги в канкане.
— Посмотрите, выставка женщинятины…
— Чего?
— Ну, есть телятина, гусятина, а это — женщинятина. Голое мясо. Как на витрине. Но знатоков тут изрядно, взгляните хотя бы на молодого Михоровского…
Майорат вздрогнул — но соседи, разумеется, смотрели не на него, а на Богдана, пожиравшего взором ножки танцовщиц.
— Видите? Одну уже ангажировал, но облизывается и на всех остальных… Ничего, скоро обожжет крылышки…
— Думаете? Вряд ли.
— Многие мотыльки, порхавшие над такими цветочками, обжигали крылышки…
— У этого — порода! Возьмите глембовического майората — какой повеса был в молодости. И до сих пор хоть куда.
— Говорят, майорат собирается жениться на кузине. Но пока он женится, этот молокосос пустит на ветер половину состояния…
— Да, я слышал, что майорат его опекает. Плохо, должно быть, опекает, если юнец только и делает, что увивается за балеринами…
Вальдемар вдруг испугался, что его заметят, и отодвинулся в глубь ложи.
Танцовщиц на эстраде сменил певец, а на смену ему появился рослый негр и, вскрикивая голосом петуха, которого режут, показывал фокусы.
Зал был полон табачного дыма. Повсюду звучала веселая болтовня, слышались шутки, громкий смех, шампанское лилось рекой. Какой-то юнец расхаживал меж столиками с корзиной цветов, ухитряясь продавать их исключительно там, где платили щедро, не чинясь. Богдан купил у него огромный букет роз, грациозным жестом положил перед своей дамой.
Вальдемар думал: «Такое неизбежно. Некий закоулок человеческой натуры всегда содержит в себе миазмы разврата. Только у одних этот уголок никогда не пробуждается к жизни, охраняемый волей и чувством долга, и потому не способен отравить организм. Но у других из-за моральной ущербности яд прорывается в кровь… И любое развлечение, если вдуматься, становится преддверием разврата и распущенности — правда, многие так и не переступают рокового порога, к чести своей чести.
Вдруг его внимание привлек тихий разговор за соседним столиком.
— Ого! Вот она, кровь Михоровских! Наш петушок размахивает крылышками! Смотрите: явно назревает скандал…
— Да, наши магнаты повздорили… — согласился второй.
За столиком, где сидела прима-балерина, и в самом деле разгорался скандал: Богдан и один из молодых людей осыпали друг друга резкими, оскорбительными словами. Лицо Богдана пылало гневом. Дама явно смутилась и не прочь была уйти. Несколько лакеев предусмотрительно придвинулись поближе к столику. Соседи с любопытством прислушивались и присматривались — но веселый шум в зале не утихал, скандал не привлек всеобщего внимания.
Вальдемар видел, как Богдан швырнул противнику свою визитную карточку. Балерина вскочила. Богдан энергично удержал ее и крайне вежливо раскланялся с обоими молодыми людьми, тут же удалившимися. Потом он испепелил взглядом официанта и лакеев, попятившихся в смущении, встал и, пропустив вперед свою даму, вышел из зала походкой владетельного князя, гордо подняв голову. Но он шел не к выходу — Вальдемар разглядел, что Богдан и его дама исчезли в одном из дальних кабинетов.
— Смотрите, он решил остаться… — буркнул сосед Вальдемара.
— Туда понесли шампанское. Оргия перед поединком… Каков удалец! Наверняка из-за неё и вспыхнула ссора.
— Типичный кабацкий скандал. Словно дерущиеся за самку олени… Михоровский, надо сказать, победил.
— Да, этот молодчик и под пистолетом не дрогнет.
Вальдемар содрогнулся.
XXIX
Противники подняли пистолеты. Богдан успел сказать своему секунданту Стальскому, старому знакомому по Ривьере:
— Я выстрелю в воздух, а он… пусть поступает, как знает.