День ясный — с гор дует прохладный ветерок, но природа опечаленная, лето оскудевшее, небо блеклое, словно затаило грусть перед близкой осенью. Взглянул я на безучастный лик мироздания и почувствовал, что и его ложь и моя — обе кроются в естестве его, и подумал: «Всё проистекает из-за устроения мира — зло и добро, правда и ложь, и нету между ними границы. Если расскажу, как достигнул теперешней окаянности, ни мир, ни темные люди эти не поймут и не пожалеют меня. Но где же Бог? Он знает, каков я, но нету его нигде. Было время, слышал я глас его, ныне безмолвствует он — видать, и он уже не может судить меня, так куда болярину и его слугам?»

Я отрицал своё еретичество, ибо и не был уже еретиком, и в убийстве не сознавался. Молодые болярышни жмутся друг к дружке, разглядывают меня, перешептываются, и, слышу, одна говорит: «Еретик, а сколь хорош собой. Ведь еретики все с песьими мордами». А народ, точно стадо, — глазами хлопает, зрелища ждет.

Привели Арму свидетельствовать против меня. «Скажи, — приказывает болярин, — что он из тех колдунов, что в лесах и пещерах вершат собачьи свадьбы, прости господи!» — и осеняет себя крестным знамением. Священник тоже крестится, и все снимают шапки. «Расскажи, как убил он святого отца. Ты призналась, что он подбил тебя стать еретичкой, и я помилую тебя, ибо ты кажешься мне разумной. Священник наложит на тебя церковное наказание постом».

Мы с Армой глядим друг на дружку, болярин ждет. Поверил я, что призналась она, чтобы меня погубить, себя спасти. Но она: «Вот те крест, твоя болярская светлость, и в мыслях у него не было на человека посягнуть. А откуда он — ведать не ведаю, даже имени его настоящего — и то не знаю. Сказал, что звать его Эню, но откуда родом — про то известно мне не более, чем вам. Говорил, рыбак он, сирота, матери и отца не помнит. Повстречались мы на дороге да наскоро и обвенчались, потому я тоже с малолетства сирота, чужую скотину пасла». Лжет, прикидывается, изворачивается, разжалобить старается. Болярыня злобно сопит, мужу что-то на ухо шепчет, тот коленом подрагивает, рукой машет. «Врешь, женщина, — говорит. — Как это не знаешь, откуда муж твой родом и настоящее имя его? Раздеть её, — приказывает, — спину оголите, пусть Коче погладит её воловьей плетью, поглядим, что она тогда запоет».

И когда сдернули с нее холщовую рубаху, оголили до пояса, блеснула дьявольская плоть её, качнулись розовые груди, пока не прикрыла она их руками, и точно снежные сугробы под весенним солнцем засверкали плечи. Палач велел стражнику схватить её за волосы и пригнуть, болярин чуть не подпрыгнул на стуле, хлопнул себя по колену и за ус схватился. «Ишь ты, — говорит, — да её сроду солнцем не жгло, когда это ты скотину пасла? Погоди бить, Кочо. Может, ещё признается», — а глаза, как у кота, когда к воробью подкрадывается. Однако ж везучей родилась на свет моя погубительница. В ту минуту подскакал какой-то монах и — к болярину. Был это Манасий, тот самый, что подглядывал ко мне в окно кельи, чтобы увидать меня обнаженным, когда я предавался исихастскому бдению.

«Из Кефаларской я обители, твоя болярская милость. Вчера его преподобие, игумен монастыря святого Ильи прислал к нам брата с известием о том, что сталось с отцом Доросием, царство ему небесное. Убил его, говорят, еретик, бывший монах наш, помилуй Господи! И прибыл я по приказанию игумена нашего Евтимия, может, узнаю его».

Крестится подлец, благословляет семейство болярское и народ.

«Просвещенный богом самодержец наш грамоту издал против погани — субботников и евреев и всех смутителей паствы Христовой. Ту грамоту огласил вестиар Конко в нашей лавре ещё два дня назад».

Болярин насупился. «Грамота, говоришь? Что гласит она?»

«Чтобы ловить еретиков и вести на суд в Тырновград. Этими днями высший клир направляется в престольный город».

Не по нраву пришелся болярину царский указ — он отнимал у него право судить меня как еретика. Подобно многим другим, болярин Черноглаз самовластно правил в своих владениях, любил устраивать судилища, казни и всяческие зрелища для собственного увеселения. Потупил он голову, на брюхо себе уставился, борода раздвоилась ещё больше. «Я, — говорит, — за убийство сужу, а за еретичество передам его царским тюремщикам. Взгляни на него, отче, может, узнаешь».

А Манасий давно уже увидел меня и узнал. «Чего мне глядеть на него, твоя милость? Бывший это монах наш Теофил, христопродавец и вероотступник. Мы его утопленником считали». И рассказал, кто я и как бежал из обители.

Услыхав, чей я сын, Черноглав свирепо посмотрел на меня. «Не может того быть, чтобы Тодор Самоход выкормил этакого злодея! Зачем врешь, пес проклятый, что не еретик ты? Если бы встал из могилы твой отец, то, увидев тебя, живым снова бы лег в могилу! Говори, за что убил Доросия?»

Я продолжал отрицать, и болярин крикнул: «За дело, Кочо! А её отпусти!»

Повалили меня стражники наземь, сорвали рубаху с плеч. Стегал меня палач воловьими жилами до тех пор, покуда не лишился я сознания. Окатили меня водой и снова допытываются: «Ты убил Доросия?» Арма же все это время ползала на коленях перед болярином: «Не бейте его, не он это. Петко Душегуб убил». А старейшины деревенские и мужики орут: «Бейте его, бейте, пускай признается!» — оттого что по закону деревне полагалось уплатить монастырю пеню за убийство.