Василий Васильевич не обернулся, но почувствовал вдруг смертную истомную тоску. Он видел, как дрогнула лжица в руке игумена Зиновия перед разинутым ротиком младшего княжича, как застыл диакон с вышитым утиральником в руках.

— Государь! Братья твои войной идут на тебя!

Дерзкий голос эхом многократным оттолкнулся от стен храма и заполнил его. Все замерли.

После вчерашнего снегопада обитель и окрестности были покрыты сверкающей на утреннем солнце белой пеленой. Только чернели занесённые едва ли не по крыши кельи-избушки. Свет резал глаза, ветер забивал дыхание. Василий Васильевич выметнулся на паперть, забыв надеть шапку, цепко схватил Бунка за грудь:

— Ты лжёшь! Ты ушёл от меня к Шемяке, а теперь добра мне восхотел? Какую козню ещё задумали?

— Бог мне свидетель! Я гнал всю ночь. Москва взята Шемякою, как Мамай прошёл по ней. Матушка твоя полонена и Марья Ярославна. — Измученное лицо Бунка прочернело от тяжкой дороги верхом. В покрасневших слезящихся глазах металось отчаяние. — С ним Никита Константинович и Иван Можайский. Вот-вот сюда будут! Тебя хотят взяти.

— Как меня взяти? Они у меня в крестном целовании!

— Нарушено! Впервой, что ли?

— Я в мире с братьями! Ты лжёшь, злодей!

— Где княжичи твои? Владыка велел детей спасти. Он и коня мне дал. Где Ряполовские?

Василий Васильевич больше не слушал. Сердце его бухало молотом, в голове гудело: а вдруг правда?

Немногочисленные слуги и чернецы, вышед из храма, робко толпились за спиной. Василий Васильевич оглянулся на них — испуганные глаза, беспомощные люди. Он побежал к ограде, увязая в снегу и крича:

— Сторожа! Сторожа! Коня подайте!

Путаясь в длинных рясах, бежали за ним монахи:

— Великий князь, лошади не седланные и подпруги смерзлы! Не ездим мы зимой верхами-то никуды!

— Так моих запрягайте, тюхи! — задыхаясь, крикнул он, уже сам не зная зачем: по целине далеко ли уедешь в санях, а по дороге, с горы было видно, гуськом двигалось несколько десятков саней, накрытых рогожами и полостями. Рядом с ними шли ратники без доспехов и мечей, но с кнутами, как простые возницы. Монастырские стражники преспокойно наблюдали за этим, гадая, рыбу иль овощи везут монахи на пропитание.

— Вы что же, бесы, даже ворота растворили! — вскричал Василий Васильевич в бешенстве. — Не видите, там дале конники? Посекут ведь вас всех, и я смерть приму!

Всполошились, засуетились, кинулись закрывать ворота, в проёме которых застывал на спине труп огромного коня с ввалившимися боками и задранными копытами, которого загнал Бунко, поспешая сюда. При взгляде на павшего коня понял Василий Васильевич всё и окончательно поверил, что происходит непоправимое.

«Дети! — мелькнуло в голове. — Что с детьми-то? Куда их укрыть? Не пощадит и их брат Иван. Он ведь жесток, даром, что ростом с прышок».

Монахи мушиным чёрным роем облепили недвижного коня, пытаясь отволочь его в сторону и закрыть ворота.

— Да бросьте вы пыхтеть над ним, — сказал Василий Васильевич почти спокойно, обречённо. — Пускай хоть он загораживает проезд.

«Самому-то куда? — билось в голове. — Отдаться на милость? Детей сгубят. Зачем только взял я их? Господи, Богородица Пречистая, оберегите невинных!»

Он побежал обратно в храм, слыша за спиной шум начинающейся свалки. Уже прискакали верховые с волом:

— Выдавайте Ваську! В куски порубим!

Уже раздались стоны раненых чернецов, уже с гиканьем поволокли погибшего коня, уже слышен стал скрип полозьев подъезжающих саней, откуда из-под рогож со злорадным смехом вываливались новые ратники.

Навстречу Василию с обезумевшим лицом, подняв распростёртые руки, двигался игумен Зиновий в облачении, взывая:

— Остановитесь, дети сатаны! Всех анафемствую! — А Василию шепнул: — Беги, князь! Пономарь тебя укроет во храме.

Взбегая по ступеням, успел увидеть князь, что у дальних восточных ворот, к счастью уже расчищенных, стоит его собственный выезд с мощными отдохнувшими лошадями, а к ним бежит Бунко, падает и снова бежит; следом, с развевающимися сивыми волосами, — старый князь Иван Ряполовский, недавно назначенный дядькою княжатам, и, обгоняя всех, несутся ряполовские сыновья-молодяки, держа подмышками один — Юрия, другой — Ивана, и золотистые непокрытые головки детей мотаются и вспыхивают на солнце.

Пономарь Никифор тянул князя за руку:

— Скорее, батюшко, на засов тебя укупорю, на железный!

Но Василий успел ещё заметить краем глаза, как рванули, взметая снежную пыль, лошади, как остались сиротливо темнеть на дороге обронённые шапки его детей.

В горле было горячо и колко. Он припал к раке преподобного: «Господи, Богоматерь Святая, отче Сергий, благодарю вас, милостивцы… Спасены будут, в Муром они подались, к Ряполовскому, не достанутся дети мои душегубам!»

За дверями храма уже бесновалась толпа. Слышны были глухие удары дубового бруса. Железный засов сорвался. Видно, в спешке не до конца его задвинул Никифор. Пономаря швырнули, как кутёнка, затоптали ногами. Но, ворвавшись в храм, попритихли, некоторые поснимали шапки, стали шарить по углам и за престолом, вкрадчиво взывая: