— Ты даже не знаешь, что я хочу над телом твоим делать! Я тебя причарую. От жены отстанешь.

— А она узнает и сожечь тебя велит как ведунью.

— А она не узнает!.. Вот как я тебя нежу, а где следы-то? Нету! Ничего не остаётся. Но ты меня запомнишь да? Ты самый лучший из мужчин, каких я знала. Я таких ещё не видывала. Только вот болеешь, жалко. Но я тебя выхожу. Тебе уже лучше, правда? Пускай меня княжеская ядь зовут. Мне не обидно, а лестно.

И уже дорога сделалась лживая зелень её глаз и ночная ненасытность, яростная неутомимость в грубом разжигании мужского естества. Как же он ничего такого не знал, эдаких-то радостей? Только и ходил к Марье, чтоб семя в неё сронить, а тут вон чего, оказывается, бывает! Ни постов, ни праздников — всё сплошь похотная страда до уморенья полного. Фёдор Басенок, совсем устранённый от великого князя лишь издали смотрел на него с Мадиной да плевался. А Василий Васильевич весь был во власти новых ощущений: выздоровления и любовного бешенства. Даже весть о пожаре, сгубившем Москву, воспринял он без отчаяния: на то-де воля Божья. А сам и молиться-то позабывал. До того ли! Да по правде сказать, и стыдно было на иконы глаза поднять. Если баба день и ночь за уды теребит, рук не спускает.

— А не стыдно тебе бывает вот этак со мной, по-всякому? — однажды спросил он сподвижницу своих поганых, мыльных трудов.

— А чего? — удивилась она. — Да лучше этого ничего на свете не бывает.

— Говорят, бывает, — вздохнул он.

— Врут! — убеждённо сказала она. — Лучше этого быть ничего не может.

И тогда впервые ему стало тоскливо. Он поднялся и вышел из душной избы на волю. Осень наступила рано, но была тёплой и сухой, без дождей, с обильными звездопадами. Ночной ветер издалека донёс свежий запах леса и омыл князя. «Уеду», — подумал он.

На другой день он наконец согласился на тайные уговоры, какие уже не первый месяц вёл с ним Улу-Махмет.

Ордынский царь отпустил Василия Васильевича l октября, и в этот же день в шестом часу ночи новое ужасное бедствие доконало Москву: трус земной, о котором на Руси знали больше понаслышке, встряхнул город так, что на церковных куполах покосились кресты. Землетрясение столь сильно напугало людей, что несколько дней и разговоров ни о чём больше не было, как о стихийном бедствии — предтечи, как видно, конца света. Василий Васильевич нашёл своих родных в Переяславле и вместе с ними на Дмитриев день, 26 октября 1445 года, въехал в свою лежащую в руинах столицу. Великокняжеский дворец сгорел полностью, но дом Софьи Витовтовны в селе Ваганьково уцелел. Великий князь с семьёй пожил сначала в нём, а потом перешёл в Кремль к князю Юрию Патрикиевичу, который раньше всех успел восстановить свою усадьбу.

Княжеский дворец Шемяки в Угличе располагался на обрывистом правом берегу Волги. Река здесь не широка, а летом вовсе сужалась и мелела так, что в межень её переходили на перекате вброд телята, отчего и перекат сам рыбаки называли Телячьим. В половодье вода подтапливала глинистый срез берега, но до крыльца не доходила. А в зимы, даже самые снежные, двор не заметался сугробами. Умело да с любовью поставил усадьбу покойный дядя Константин Дмитриевич. Главный дом имеет две горницы и три повалуши [130] , все окна которых обращены на Волгу. От крайних тёплых сеней ведёт к домовой церкви крытый тёсом переход. Не будучи очень богомольным, Шемяка нередко задерживался на переходе, отсюда слушал заутрени либо обедни, молясь не на иконостас, а просто на восток.

За рекой, среди огромных заливных лугов блестят блюдца пойменных озёр, в них отражаются бегущие по небу облака, поселяя в душе мечты о других, дальних и счастливых краях. Не любил Шемяка своего удела, при первой возможности норовил покинуть Углич. Не потому, что не велика корысть от рыбных ловов да лесных промыслов в бескрайних заволжских пущах- бортничества, лыкодерства, смолокурения. И не потому только, что мятежная душа Шемяки постоянно жаждала перемен, борьбы, ристалищ. Иная кручина отравляла ему жизнь: угличский удел получил он из рук пожизненного врага своего Василия Васильевича Московского, тогда как только он, Дмитрий Юрьевич Шемяка, по праву старшего в роде Калиты, должен был бы решать, кому что дать в удел. Не этот выморок после смерти дяди должен быть у него, но — Кремль Московский! А Василий Васильевич даже недостоин быть великим князем, как не достоин был и его отец. Одолевают Русь литовцы и татары, зорят землю со всех сторон, а великому князю и ладно, знай лбом бьёт в крестовой да маменьку — литвинку во всём слушается, ровно титешный. Не то было при деде Дмитрии Ивановиче! Не то было бы и сейчас, находись скипетр и держава земли Русской в его, Шемяки, руках!..

А облака всё плывут на юг, неспешно будто бы, но неотвратимо: скоро Переславль-Залесский увидят, потом на Троицкую обитель познаменуются, а затем уж закроют солнце и над Москвой.

Многое не нравилось Шемяке в том, как правит его брат Василий, но бывать в Московском Кремле он любил. Не оттого только, что сладко было прикидывать себя хозяином столицы Руси. Волновала сама обстановка, шумная, будоражащая — идут и едут великие и удельные князья, воеводы, иноземные послы, знатные купцы, то и дело подходят по Москве-реке к пристанищам остроносые ладьи под парусами, торговые учаны, плоскодонные струги. А в Угличе тоска зелёная. Вон опять телята побрели по перекату на тот берег пастись. И бояре все, и путные, и введённые-тоже ровно телята снулые, забыли и про управление, и про сбор доходов… Да и есть ли ещё они, доходы-то?… А дворцовый дьяк Дубенский вовсе от пьянства опух — его умение по письменной части редко в ход пускается, разве что игумен какой или крестьянин попросят грамотку справить.

Правда, выдались недавно три дня у дьяка загруженных. Приходили гонцы от Василия Васильевича, звал тот в поход на татар. Шемяка диктовал дьяку: «Буду, старший брат, в срок» — в первый день. Во второй начертал дьяк: «Собираю дружину». В третьей опять: «Буду, старший брат, в срок».

Больше гонцов не было, снова дьяк сидел не с пузырьком чернильным, а с ковшом бражным. А чтобы вид создать, будто не бездельничает, тёр кирпичом о кирпич, заготавливал впрок порошок для промакания чернильных буковок.

И вдруг совершенно неожиданно всё круто изменилось: и дьяк до рясного пота на лбу стал трудиться, и бояре перестали спать на ходу, и Шемяка сам взбодрился, стал деятелен, возбуждён.

На улицах города не успевала улечься пыль, взбиваемая копытами туда и сюда спешащих гонцов.

Получив известие из Суздаля о поражении и пленении великого князя, Шемяка заставил дьяка перебелить текст несколько раз и отправил своих скоровестников в Козельск к двоюродному брату Ивану Андреевичу, в Тверь к великому князю Борису Александровичу, в Бежецкий Верх к князю Чарторыйскому, а ещё и литовским князьям и воеводам в Смоленск, Полоцк и Витебск — всем, кто, по его разумению, имел к Василию Васильевичу счёты и ждал случая поверстаться ими.