А мать воскликнула:

— Подожди! У тебя галстук совсем набок съехал!

Январское солнце ослепительно освещало художественные барельефы, украшавшие виллу Эмили, выстроенную из белого камня в стиле французского Ренессанса. На широком дворе уже стоял с десяток автомобилей. Ланни вошел в гостиную и, так как он провел в «Семи дубах» все свое детство и чувствовал себя здесь как дома, то сразу же сел за рояль.

Он постарался представить себе, что может понравиться девушке, только что приехавшей с шумного Бродвея. И заиграл нежное анданте из «Испанской сюиты» Курта Мейснера. Это была серенада, насыщенная очарованием валенсийских ночей. Ланки решил: выясним, понимает ли она что-нибудь в музыке.

На пороге показались все три дамы, и он встал из-за рояля. Первой вошла хозяйка: добрейшая миссис Эмили вопреки моде носила длинные волосы; ее тонкое, одухотворенное лицо было изборождено морщинами, которых уже не удавалось скрыть. Вслед за нею выступала мамаша Барнс, урожденная Вандрингэм. С годами она приобрела солидную и величественную осанку; у нее была пышная грудь, и все искусство портных не могло скрыть ее растущей полноты; ее платье из темно-серого шифона пришлось бы впору и беременной женщине. У нее были темные волосы и темные глаза под густыми бровями, и смотрела она на все через лорнетку. Она не отличалась разговорчивостью, и, казалось, нужно приложить не мало стараний, чтобы, наконец, зазвучало ее низкое контральто. Но если уж она говорила, то говорила властно и с апломбом. Она слушала Ланни очень внимательно, пристально следила за ним, и он чувствовал, что она отмечает всякую мелочь, даже то, чего он сам за собой не замечал.

Когда завтрак был окончен и они закурили папиросы, вошел дворецкий и подал миссис Барнс на серебряном подносе какой-то продолговатый предмет, по форме напоминавший торпеду, завернутую в золотую фольгу. Она развернула обертку, извлекла из ее складок темно-коричневую сигару, надкусила кончик, как мужчина, закурила и принялась отчаянно дымить.

Третьей дамой была Ирма. Брюнетка, в мать, но не сильфида, как большинство современных девушек, скорее молодая Юнона. Ее темные волосы были подстрижены и завиты по последней моде; на ней было кремовое, очень простое платье, на шее нитка жемчуга. Черты лица правильные, выражение спокойное; она часто улыбалась, но сдержанной улыбкой. Ланни сразу заметил, что она тоже из молчаливых, и это ему понравилось, — дома у него эта добродетель не процветала! Она не сказала: «Что это за прелестную вещь вы играли?» Она не была жадна до жизни, она ждала, чтобы мир сам поднес ей свои дары; тогда она внимательно их осмотрит, а если что-нибудь в них не так, мать ей потом скажет.

Хорошо, пусть молчит. Ланни и один мог занять разговором весь стол. Он спросил молодую девушку, понравилась ли ей Ривьера, и она ответила, что здешние места напоминают ей Калифорнию, а также Бермудские острова. Ланни там не бывал, он сказал, что живет здесь с тех пор, как себя помнит, и раньше здесь было лучше, пока Ривьера не вошла в моду и сюда не стало приезжать столько народу. Он рассказал, как хорошо было на берегу в Жуан-ле-Пэн, когда там жили одни рыбаки и он играл с их детьми и помогал вытаскивать сети. Самые странные предметы всплывали порой на поверхность моря, но удивительней всех была всплывшая однажды подводная лодка. Он рассказывал о развалинах и разных древностях — следах, оставленных на побережье многими племенами, и о существующем до сих пор у крестьян обычае молить бога, чтобы он предохранил их от нашествия мавров.

После того как дамы тоже поговорили о разных разностях, он поднялся и стал прощаться, не делая попытки уговориться о следующей встрече.

На другой день Эмили позвонила Ланни и спросила, не покатает ли он их на автомобиле, — она заверила приезжих дам, что никто не может рассказать о здешних местах столько интересного, как он. — Ах ты, верный старый товарищ! — невольно вырвалось у Ланни. Едва ли это восклицание можно было назвать остроумным.

Между матерью и дочерью, несомненно, произошел на его счет какой-то разговор, и По-видимому, благоприятный для молодого художественного эксперта, так как, хотя у них был собственный шофер и у миссис Эмили тоже, — они милостиво разрешили Ланни катать их. Мисс Барнс сидела рядом с ним, и он показывал местные достопримечательности и рассказывал о жизни на Лазурном берегу, не всегда подчеркивая только благоприятные стороны: ей полезно знать, что побережье кишит жуликами и предприимчивыми господами всякого сорта, весьма в своей области изобретательными.

Они приехали в Монте-Карло, позавтракали в ресторане и пошли осматривать город. Ирме захотелось зайти в казино, взглянуть на игру в рулетку, о которой она столько слышала. Ланни проводил молодую девушку и обеих пожилых дам, следовавших за ней, как дуэньи, в роскошное палаццо в стиле рококо. Они прошли по белым с золотом залам, отличавшимся слишком пышной отделкой и очень плохой вентиляцией; он рассказал, что теперь рулетка и палаццо уже не принадлежат Захарову; старый ловкач наверняка продал дело втрое дороже, чем купил, — можно не сомневаться.

Они постояли у одного стола, потом у другого, наблюдая за игроками, и, в заключение, Ирма тоже пожелала попытать счастья. Предчувствие, по ее словам, подсказывает ей поставить на «одиннадцать»; она слышала, как кто-то из играющих произнес это число, и поэтому она вынула десять франков и поставила их на «одиннадцать»; если ее предчувствие правильно, она получит в тридцать пять раз больше.

Крупье пустил колесо, произнося обычную формулу: «Rien ne va plus [37] ». Шарик упал на 28, и крупье забрал десять франков Ирмы. Она отошла, говоря: — Может быть, это к лучшему, а то я бы еще увлеклась,

— Не все так благоразумно принимают проигрыш, как вы, — заметил ее спутник. — Иные делают попытки отыграться, и с этого начинаются все их беды.

Еще в ресторане они были узнаны, публика оборачивалась, чтобы взглянуть на них, а некоторые уже следовали за ними на почтительном расстоянии. Об их прибытии стало известно и в казино, и на другой день появились заметки в газетах: «Американская наследница посетила «Монте» и рискнула десятью франками, которые и проиграла». Очевидно, эта тема пришлась журналистам по вкусу; они уже высчитали, что проигрыш составляет одну стомиллионную часть состояния Ирмы Барнс, и телеграф разнес этот подсчет по всему миру. Один из светских хроникеров нью-йоркской прессы вспомнил по поводу случая в Монте-Карло черточку из жизни другого американского богача — «старика Джона Д.» (то есть старого Рокфеллера), который неизменно преподносил новенькую монетку в 10 центов каждому человеку, богатому или бедному, с которым он знакомился. Миссис Барнс получила от своего брата из Нью-Йорка телеграмму, в которой он заявлял, что подобную рекламу нельзя признать удачной; он не уточнял, однако, имеет ли он в виду игру в рулетку вообще или игру по таким ничтожным ставкам. Сам он был биржевым дельцом с Уолл-стрит.