— Вы думаете, что это сознательное кредо каждого немца? — спросил Рик.

— Я думаю, что — сознательно или бессознательно— это психическая подоплека всех его побуждений. Голая сила, если она помогает достичь цели, для него высшее добро. Я сейчас говорю о тех бесчисленных посетителях, которые устремлялись сюда в течение трех или четырех лет. Каждый из них, независимо от своего умственного развития или общественного положения, неизменно начинал с того, что, мол, Германию не понимают, что к ней несправедливы, что, вообще, она безвинная жертва. Если он, в конце концов, нехотя соглашался, что, пожалуй, и Германия совершала ошибки, то уже во всяком случае виной тому были завистливые соседи, обманувшие этот детски доверчивый народ. И всегда Германию надо щадить — только бы она не догадалась, что ответственность лежит на ней.

— В качестве примера сошлюсь на одного немца, занимавшего высокий пост, человека очень умного и образованного, — я долго питал к нему чувство привязанности и восхищения. Он все время старался мне доказать, что войну надо кончить так, чтобы спасти Германию от унизительного признания своей вины. Пощадить национальную гордость Германии, а не открыть правду народу — вот что было для него на первом плане, когда он искал путей к лучшему будущему для своей родины. Этот человек отлично понимал историческую ненормальность своего народа, он откровенно признавал это в наших спорах, и все же он был до такой степени немцем, что не мог представить себе другого конца войны, кроме такого, который избавит Германию от самообвинений.

Слушая этого измученного человека, Ланни невольно вспоминал вопрос, который когда-то задал ему отец, повстречавший Геррона за завтраком в отеле «Крийон»: «Господи! Это еще что за помешанный?» Теперь Ланни пытался самому себе ответить на этот вопрос. «Что это собственно значит — помешанный? И почему Геррона зачисляют в эту категорию?» У Геррона вполне определенные понятия о правде и справедливости, заимствованные у древних пророков и святых, особенно у Христа, и он пытается применить эти понятия к нашему миру, где правят сила и обман. Быть может, они неприменимы к этому миру, и их никак не пригонишь к нему; Робби уверял, что, безусловно, не пригонишь, и, возможно, он прав. Но Геррон отказывается сдаться; он говорит, как сказал Христос: «Будьте совершенны, как совершенен отец ваш небесный». И этому современному пророку внимают не более, чем пророкам старых времен. Очевидно, путь, на который они зовут, не ведет к счастью в этом мире.

Ничто не делалось и не будет делаться по нормам справедливости, которых держится этот пророк. Он сам это выразил в словах, звучавших, как обличение Исайи или Иеремии. Узнав, что Ланни и Рик побывали на конференции в Сан-Ремо, он достал корректуру своей книги и прочел из нее отрывок, посвященный этой конференции: «В своей азартной игре Верховный совет держав Антанты бросает Армению курдским псам и готовится пожертвовать судьбой трех континентов ради захвата новых источников нефти. Поляки, вымирающие от голода и тифа, рискуя полной гибелью своей страны, маршируют под музыку этих шантажистов и наносят Советской России удар в спину, в то время как английский премьер-министр ведет с этой же самой Россией переговоры о торговом соглашении».

Как страшно слышать такие слова и не быть в состоянии их опровергнуть. Какими жалкими кажутся усилия ревностных и терпеливых чиновников, которые пытаются уврачевать страждущий мир, накладывая тут пластырь, там повязку, — когда слушаешь зловещие слова Геррона о четырех договорах, которыми закончилась мировая война: «Это не мир, это скорее безжалостная подготовка к созданию милитаристского и хищнического мирового правительства. Этот мир чреват войнами, более разрушительными и материально и духовно, чем все войны, известные в истории, — и результатом этих новых войн будут на целое поколение, если не на столетие, адские муки для всего человеческого рода».

Робби Бэдд приехал в Париж по делам нового нефтяного предприятия, которое он затеял; да, он начал новое дело, невзирая на тяжелые времена, а пожалуй, даже именно благодаря тяжелым временам. Кто-то другой разорился, а дальновидный Робби имел текущие счета в нескольких банках — и не в тех, которые закрылись. Впрочем, на эту тему Робби не распространялся. Может быть, он уже сам начал понимать, что его сыну неприятен запах нефти.

Зато он охотно рассказывал о Иоганнесе Робине. Ух, как этот молодчик загребает деньги! Он переехал в Берлин, чтобы быть поближе к своим источникам информации, и как раз только что приезжал в Лондон повидаться со своим компаньоном. Шесть месяцев тому назад он втянул Робби в спекуляцию с немецкими марками. Комиссии он не берет — действует из чистой дружбы или благодарности. И я думаю еще и потому, что он гордится знакомством с нами, — прибавил отец. — Ему до смерти хочется, чтобы ты играл дуэты с Ганси!

— За это ему нет надобности нам платить, — ответил Ланни.

— Да, так я согласился войти с ним в долю и теперь время от времени получаю телеграммы о том, что на мое имя переведена такая-то сумма в такой-то нью-йоркский банк. У нас условный шифр, и он сообщает: «Мафусаилу исполнится 70 в ноябре». Это значит, что курс марки будет 70 по отношению к доллару через три месяца. Он, видишь ли, давно уж предсказывал, что настанет день, когда за доллар будут давать столько марок, сколько лет Мафусаилу! Ты следишь за курсом?

— Время от времени, я ведь знаю, что это тебя интересует.

— Робин, по видимому, в самом деле имеет какие-то секретные сведения. Доллар стоил четыре марки до войны, а теперь за него дают шестьдесят три. Он говорит, что обратного движения не будет.

— Я думаю, немцам только и остается, что печатать деньги.

— Смысл тот, — сказал Робби, — что этим способом они уменьшают государственный долг. Легкий «выход» для господ социал-демократов.

— Я получил письмо от мальчиков, — заметил Ланни. — Им очень нравится жить в Берлине, от города они в восторге, и Ганси будет учиться у лучших профессоров Берлинской консерватории.