Бьюти сидела, стиснув руки, и слезы лились по ее щекам. — О, благодарю вас, благодарю вас, Эмили! Вы увидите, я отплачу вам за вашу доброту!

Эта бело-розовая наседка, водворившись в Бьенвеню, держала своих цыплят под крылышком — и как же она лелеяла их! Она видела так много жестокостей и страданий, пережила так много тоски и страха, что ей хотелось только одного: чтобы ее оставили в покое и не трогали ее мирного гнезда. Не надо ей больше блеска и славы, не надо ей того, чего так жаждала раньше признанная красавица. Шикарные платья висели в шкафах и быстро выходили из моды, но она говорила: ну и пусть, моды возвращаются, и через десять лет мои платья опять пригодятся. Когда аристократические друзья звали ее танцевать, она говорила, что все еще носит траур по Марселю. Правда, суровый, полный достоинства учитель музыки, которого видели у нее в доме, вызывал у знакомых недоумение; но если они и заподозрят тут тайну, то лишь романтического, а не военного характера.

Двое детей и возлюбленный, в глазах Бьюти, были ее тремя детьми, и она всячески баловала их. Если у них было какое-нибудь желание, она старалась его исполнить, а если они чем-нибудь занимались, она в каждом видела гения. Ей хотелось, чтобы и сами они так относились друг к другу; она перед каждым расхваливала остальных и за всеми следила беспокойным взглядом. К счастью, между ними не было и тени разлада. Курт находил крошку Марселину прелестным созданием и вместе с Ланни изучал психику ребенка. Он никак не ожидал, что такая малютка способна чувствовать музыкальный ритм, и, когда она, еще нетвердо шагая, прибегала к нему в студию, он не сердился на помеху, а играл ей простые мотивы, немецкие народные мелодии, под которые она танцевала, а затем относил ее в детскую и укладывал в постель.

Курт получил все свои инструменты и ноты. У Ланни тоже был запас нот, и они таскали их целыми охапкам из дома в студию и обратно, и вскоре все безнадежно перемешалось. Для Ланни было облегчением, что Курт не переносит своего национального озлобления на искусство и готов слушать английскую, французскую и даже итальянскую музыку. У него, правда, были строгие требования; он любил серьезную музыку и презирал дешевые эффекты. Но Ланни вскоре заметил, что желанные качества почему-то оказываются всегда у немецких композиторов и совсем отсутствуют у иностранцев. Курту он ничего не сказал, не желая задеть его.

Ланни был всего на год с небольшим моложе Курта, но когда они были мальчиками, это создавало значительную разницу, и некоторая почтительность к другу сохранилась у Ланни до сих пор. Ланни свойственно было восхищаться другими, находить их замечательными и необыкновенными. Его мать часто выражала недовольство этой чертой, но только не теперь, когда дело касалось Курта; и все сложилось так, что Курт главенствовал в семье. Его гению поклонялись, его вкус был законом. Бьюти мало интересовалась музыкой, за исключением танцевальной. Она любила красивые мелодии, но не понимала, к чему все эти сложности, весь этот шум и гром. Но такую музыку любит Курт — и значит так надо.

Первому мужу Бьюти хотелось, чтобы она затмевала всех на балах, и она тратила его деньги на туалеты; он любил просиживать ночи за покером, и она вместе с ним проигрывала кучу денег. Второй муж Бьюти любил сидеть на скале и наблюдать оттенки заката и игру волн или восторгался тем, как некоторые люди наносят на полотно мазки растертых на масле белил. Что ж, отлично! И Бьюти устраивала ужины для художников, прислушивалась к их профессиональному жаргону и научилась отличать Манэ от Моне, Рэдона от Родэна и Писсаро от Пикассо. Теперь перед ней был другого рода гений, другого рода странное и непонятное искусство; Бьюти слушала игру Курта и воспринимала ее как хаос звуков, которые лились потоком, начинаясь и кончаясь без всякой видимой причины и повода. Но Ланни восклицал, что это великолепно, он всегда знал, что Курт далеко пойдет, и Бьюти решила, что она тоже знала.

В Испании Курт работал над вещью, которую он называл «концерт». Время от времени он исполнял новый отрывок, а затем играл всю вещь с самого начала, включая и новую часть. Бьюти слушала ее сотни раз, — перелистывая иллюстрированный журнал, накрывая стол к ужину или сидя на скалистом берегу Бискайского залива. Будь ее пальцы физически способны к такой работе, она могла бы сама сыграть каждую ноту. Для нее это значило: «Слава богу, Курт занят. Курт вне опасности. Курт не убивает других людей, и они не убивают его».

В Испании у них было маленькое пианино, но Курт умел извлекать из него целую бурю звуков. Бьюти, не столько слушая, сколько глядя на него, в конце концов поняла, что он пытается найти какое-то продолжение войны; пытается излить свою злобу и отчаяние, преданность своему фатерланду, горечь поражения и обиды. Следя за выражением его лица, Бьюти вновь переживала душевные муки Марселя, а потом и Курта, качаясь, как маятник, между немецкой и французской душой.

Теперь у Курта был большой рояль, и он мог, наконец, как следует проиграть и прослушать свой концерт. Ланни обнимал и тормошил Курта, он вел себя так, как обычно ведут себя любители музыки на концертах; Бьюти всегда находила это чистейшим сумасбродством. К опусу Курта полагалось оркестровое сопровождение; Ланни сидел с партитурой и представлял себе, как это должно звучать, пока Курт играл партию рояля. Затем Ланни выучил партию Курта, а Курт сидел подле него с несколькими инструментами и вводил их один за другим, исполняя отрывки на скрипке, гобое, флейте. Затем Ланни подобрал оркестровую часть на своем рояле, и тут пришел садовник с тремя могучими сынами юга и вытащил старый рояль из гостиной; кряхтя и ворча — пот лил с них градом, — они поволокли рояль в студию и поставили его рядом с новым инструментом. Теперь два маэстро могли сыграть обе партии вместе, и прохожие услышали нечто стоящее внимания: от гула и грохота сотрясались недра скал на мысе. Но Бьюти на все была согласна; попроси они ее, она согласилась бы проложить рельсовый путь, чтобы они могли развозить рояли по всей усадьбе. Все, что угодно, только бы мужчины сидели дома!

Эрик Вивиан Помрой-Нилсон мечтал посвятить свою жизнь изучению того, что он называл «театром», он избрал эту карьеру с шестилетнего возраста, когда впервые увидел на сцене детскую пьесу. С тех пор он начал изучать все, связанное с драматургией и сценическим искусством, с декорациями, музыкой, поэзией, танцами. Но чтобы заниматься этим многообразным искусством, надо было тратить много энергии: сновать и суетиться, показывать другим, что и как делать, ночи напролет торчать на репетициях. А Рик в двадцать два года стал инвалидом, у него была удалена часть коленного сустава, и нога поддерживалась стальной шиной. Он был женат, у него был ребенок; отцу его пришлось продать часть фамильного имения, чтобы уплатить недоимки по военным налогам. И все же Рик не собирался отказаться от избранной им карьеры!