В данный момент положение было особенно неприятным. Он целый месяц уговаривал Мари приехать в Бьенвеню. Он написал ей, что заедет за ней, и сейчас она готовится к поездке на юг. Он собирался провести в дороге весь следующий день и приехать в Париж поздно вечером; Мари будет ждать его в отеле, краска заиграет у нее на щеках, она раскроет ему свои нежные объятия. Теперь ее образ встал между ним и Дженнет Слоан, разгородив их туманной завесой.

Нет, не может он этого сделать! Он продолжал говорить о проблемах войны и мира, и, когда они вернулись в машину, он укутал ее теплым пледом, но не согрел ее теплом своих объятий. Однако ему было любопытно: кто же она? Одна из тех современных женщин, которые срывают цветы наслаждения? Большинство американок, приезжавших в Европу, приезжали не для того, чтобы блюсти свою девственность. Пока она говорила о проблеме санкций и о плачевных последствиях отказа Америки принять участие в бойкоте агрессора — «это настоящее штрейкбрехерство», сказала она, — мысль Ланни блуждала по боковым тропам. Он думал: «Хотел бы я знать, права ли Бьюти, и должен ли я жениться. Хотел бы я знать, была ли бы мне хорошей женой эта девушка. Может быть, надо остаться и поближе с ней познакомиться. Как я могу решить что-нибудь, если буду вечно спасаться бегством?»

Было поздно, когда они подъехали к пансиону, где она жила. Ночь была безлунная, и уличный фонарь находился на некотором расстоянии. Ланни вышел, подал руку, чтобы помочь ей, и рука ее осталась в его руке; может быть, и естественно пожимать руку друзьям, расставаясь с ними. Он сказал: — Как жаль, что я должен уехать. — Он хотел повернуться и сесть в машину, но почувствовал, что рука ее дрожит, да и его пальцы дрогнули. Вдруг он услышал слабый шепот: — Ланни, я хочу вам сказать одну вещь, — я считаю, что вы лучший из людей, которых я встречала.

— О нет! — крикнул он. В ее голосе была боль, а он не желал так глубоко задеть ее чувство.

— О да! — ответила она. — Поцелуйте меня один разок.

Разумеется, он не мог сказать «нет». Он обнял ее, и губы их встретились в долгом поцелуе.

Но как ни тесно прильнули они друг к другу, образ Мари все еще стоял между ними. Ланни сказал: — Мне очень жаль, дорогая. Если бы только я был свободен. — Этого было достаточно, она быстро прошептала «до свиданья» и побежала к дверям пансиона. Ланни стоял возле машины, склонив голову и мысленно браня себя. Он все равно бранил бы себя, как бы ни кончилось это приключение.

Робби написал Ланни в Жуан-ле-Пэн, что Эстер собирается привезти на лето семью в Европу. Европа — это необходимый вклад в культурное достояние каждого юноши и девушки — конечно, тех из них, кому это по средствам. Правда, мачеха Ланни не признавала ни Европы, ни живших в ней американцев, но одно она заучила твердо: Европа — это история, это искусство, и мать не вправе лишать своих детей их доли в этом достоянии. И вот они выедут с тысячами других туристов, как только начнутся каникулы. Были заказаны каюты и куплены билеты.

Приезжал Золтан — по его мнению, настал момент показать миру работы Марселя Детаза; друзья снимут в Париже первоклассное помещение и устроят выставку, за картины надо назначить бешеные цены, не с тем, чтобы выручить больше денег, но чтобы придать выставке больше блеска. Вторая половина сезона — самое подходящее время; Золтан предложил июнь, и Робби писал: «Не закрывайте до первых чисел июля, чтобы все наши могли ее посмотреть, а затем и оповестить Америку».

Вскоре пришло письмо от молодых Робинов: их тоже влекло к культуре. Они здорово потрудились за зиму и заработали себе каникулы. Отец обещал отпустить их в Париж и дать им возможность широко ознакомиться с французской музыкой. Ведь Ланни обычно проводит лето в Париже или под Парижем; можно ли будет повидаться с ним? Хорошо было бы походить вместе по картинным галереям. Может быть, добрейшая миссис Чэттерсворт захочет послушать, как Ганси играет? И так далее в том же роде.

Открытие выставки прошло очень удачно. Золтан выступал в роли церемониймейстера; он был одет с иголочки — очень корректная визитка, серые в полоску брюки, широкий шелковый галстук и бутоньерка в петлице. Пушистые светло-каштановые усы придавали ему артистический вид. Он нанял за огромные деньги самого вышколенного швейцара, знавшего в Париже решительно всех, кто мог заглянуть на такую выставку; около него поставили будку с телефоном, а наверху сторожил курьер, который докладывал о каждом посетителе Золтану, чтобы тот мог встретить кого нужно на верхней площадке лестницы — «Да? Как поживаете, лэди Пидлингтон? Вы совсем поправились, ваша милость?», — приветствуя каждого и каждую на его или ее родном языке — французском, английском, немецком, испанском, итальянском, венгерском, даже шведском; он болтал на всех понемногу, но манера держаться у него всегда была французская, так как эта манера наиболее интернациональна и романтична. Он прогуливался вместе с самыми важными гостями, советовал, что смотреть, и они смотрели.

Бьюти Бэдд была, разумеется, неотъемлемой частью выставки. Казалось, она готовилась к ней с того дня, как впервые приехала в Париж семнадцатилетней невинной девушкой. Сначала — встречи с художниками: она позировала и перенимала их жаргон; затем встреча с Робби Бэддом: тут она перенимала манеры «большого света», училась одеваться, быть любезной, пленять; затем встреча с Марселем и любовь к нему: он вкладывал весь свой гений в ее прославление. Познакомившись с ней, он написал ее портрет в пленительнейших тонах, какие только способна создавать природа, а художник — имитировать: женщина в легком летнем платье, стоящая на пороге его домика, с маленькой соломенной шляпкой и вуалеткой в руке. Он писал ее снова в дни своей глубочайшей трагедии, когда она ходила за ним и он видел в ней воплощение женственности и сострадания.

Его картина «Сестра милосердия» — такой же шедевр, как и уистлеровская «Мать», никакая критика не могла оспаривать их совершенства, и, вместе с тем, они были так просты, что самый невежественный человек способен был понять и пережить выраженные в них чувства. Перед «Сестрой милосердия» всегда толпилось несколько человек; а когда они потом замечали Бьюти и глядели на нее во все глаза, краска заливала ей щеки и не сходила с них — в сущности она могла бы целый месяц обходиться без румян, хотя она, конечно, румянилась, на всякий случай; ей, как-никак, минуло сорок пять, а вечно никакие цветы не цветут и никакие плоды долго не висят на деревьях.