Мотель «Парадиз»

Аннотация

На смертном одре дедушка завещал юному Эзре Стивенсону историю – дикую и причудливую. О четырех братьях и сестрах с библейскими именами – Эсфирь, Захария, Рахиль и Амос. Их отец, судя по всему, совершил такое, по сравнению с чем бледнеют любые кошмары. Эзра вырос и отправился на поиски мифических героев старой истории. Ответы находились в разных местах – в Институте Потерянных, в глубине южных джунглей, в гостиных серебряных старцев… Но доверять не стоило никому.

В мистическом романе-загадке классика современной канадской литературы Эрика Маккормака «Мотель „Парадиз“ много подсказок. Но способны ли мы остаться лицом к лицу с чудовищной правдой?

Новый роман Эрика Маккормака «Мотель „Парадиз“ не поможет читателям спокойно уснуть ночью. И не только потому, что в книге пульсирует изощренный ужас. Предельное очарование ее – в загадочном описании колец и петель человеческой судьбы.

ПРОЛОГ Он дремлет, сидя в плетеном кресле на балконе мотеля «Парадиз». Приземистое дощатое здание смотрит по-над пляжем на Атлантический океан – серый океан в серый день. На нем тяжелое твидовое пальто, перчатки и шарф. Время от времени он открывает глаза и видит, как вдалеке серая вода соприкасается с чуть менее серым небом. Сегодня, думает он, океан – как гигантская рукопись, покрытая, сколько хватает глаз, аккуратным наклонным письмом. На дне, у берега, почерк яснее, и он думает: можно было бы разобрать написанные строки. Но тут – трах! – они бьются о бледно-коричневый песок, о черные камни, об изъеденные временем останки бетонного мола. Слова, какими бы ни были, рассыпаются белой пеной по пляжу. Имя этого человека – то есть, мое имя – Эзра Стивенсон. В последующем я играю небольшую роль. Главные действующие лица – это четверо Маккензи, чье детство было загадочным, а то и ужасным; и главное в этой истории – то, что произошло с ними потом. Важны и некоторые другие люди: Дж. П., газетчик на пенсии; человек по имени Пабло Реновски, философ и бывший боксер; доктор Ердели, директор Института Потерянных; Доналд Кромарти, старый друг и ученый, который помогал мне в поисках опоры (слово утешения в этом тревожном мире), и кое-кто еще. Нельзя, само собой, забыть и моего деда, Дэниела Стивенсона. Это он рассказал мне про Маккензи. Если бы он не пришел домой умирать после тридцатилетнего безвестия, я бы, скорее всего, никогда не услышал о них. А может, и никто бы не услышал. Жизнь за жизнью время с неуемным упорством стирает всех, кого стоило бы помнить, – вместе со всеми остальными. Это, по-моему, и есть великий урок истории; но и великое утешение. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ДЭНИЕЛ 1 С годами я становился все больше похож на Дэниела Стивенсона, моего деда, который умер, когда мне было двенадцать. В зеркале я каждый день видел в себе его. У меня были такие же зеленые глаза, к пятнадцати годам я был с него ростом, а лицо сильно сузилось, так что сходство стало еще сильнее. Словно лицо деда пряталось под моей кожей все эти годы, как зерно, готовое прорасти. Моя бабка, Джоанна, и моя мать, Элизабет, не любили, когда кто-нибудь чужой сравнивал меня с ним. Я тоже был не слишком рад. Я ведь видел старика при смерти и так и не смог этого забыть. Ведь и я однажды стану таким – если доживу до его лет и умру в постели. Я знал его всего неделю, но все это время мы только и делали, что разговаривали. Сейчас мне вовсе не кажется странным, что я так и не спросил, почему он сбежал из Мюиртона тридцать лет назад. Некоторые дети слишком себе на уме, чтобы даже думать о таких вопросах. Но дед все время намекал мне, и спрашивать не было нужды. У него была привычка смотреть мимо меня, когда он собирался сказать что-то очень личное. Например, своим хриплым голосом дед говорил: – Эзра, знаешь, ведь это чудо, что я ушел отсюда. Я не собирался этого делать. – Он ненадолго задумался. Затем сказал: – Как шквал в море в спокойный день. Это просто случилось. В другой раз он сказал: – Мюиртон был слишком жестким для меня. Или я был для него слишком мягким, не знаю. И еще: – Небо здесь было как тоннель. Мне казалось, я никогда не смогу выпрямиться. Вот, что он иногда говорил, если не рассказывал о своих странствиях. И еще он употреблял слова «уродство» и «красота», которых ни один мужчина в Мюиртоне не произнес ни разу в жизни. Он, дескать, решил, что где-то в жизни должна быть красота, и отправился ее искать. В тот день он рассказал мне, как был тридцать лет назад в Патагонии. Обычный мюиртонский дождь шерстил шиферную крышу и закопченные окна на чердаке, где он лежал. Может, это дождь напомнил ему. А может – та кость. Он показывал мне всякую всячину из своих карманов: дырявые жестяные монетки из китайских гробниц, замысловатый узел на пеньковой веревке с Олубы (развяжешь его – будет несчастье), тысячелетние черепки майянской красной керамики (он сказал, красное – это человеческая кровь). А на кости сероватого цвета был вырезан трехмачтовый корабль с туго надутыми художником парусами. – Так выглядел «Мингулэй», – сказал дед. Я сидел на краю его матраса и мог лишь угадывать сквозь чердачное окно и дождь размытые очертания сточенных годами холмов Мюиртона. Но, даже не видя их, я знал, что они там, верил в это. Пока дед говорил, я чувствовал его затхлое дыхание, но его лицо с птичьим носом казалось не таким желтым, как обычно. На какое-то время его отстирал поток воспоминаний о тех временах, тридцать лет назад, когда он был молод и силен, и весь мир лежал перед ним. 2 Он устроился палубным матросом на «Мингулэй» – крохотный трехмачтовик с музыкальным именем. Тот должен был доставить партию ученых и искателей приключений в Патагонию, зловещую пустошь на донышке Южной Америки. Дэниел ничего не знал о ней. Название было всего лишь приятным на слух иностранным словом в учебнике географии. Он не знал, что эти края славятся как кладбище динозавров. Десятилетиями археологи со всего света зарывались здесь под землю в поисках странных и громоздких останков. На рубеже веков от немногих оставшихся аборигенов и проезжих путешественников поползли слухи, будто предгорья здесь до сих пор топчет живое чудовище, само размером чуть ли не с холм. Знатоки говорили, это похоже на милодона, примитивную разновидность гигантского ленивца. Страна за страной посылали экспедиции в Патагонию, надеясь первыми поймать существо настолько неторопливое, что не успело измениться за миллион лет эволюции. В конце концов никто, конечно, не нашел никакого чудовища. Свидетельства были фальшивкой, или, что столь же вероятно, мороком, приснившимся сновидцам в сонной стране. Так что экспедиция, к которой прибился Дэниел Стивенсон, была не успешнее любой другой. Но для него шло в счет само приключение. До этого он большую часть жизни проработал в мюиртонской шахте. Дэниел с три короба наврал руководителям экспедиции, чтобы они взяли его на борт, и когда его взяли, едва мог поверить такой удаче. С самого начала все было удивительно: деревянный корпус корабля под ним дышал, потрескивал и уходил из-под ног; запах соленой воды; секреты самого корабля, государства со странным языком – все эти верпы, кубрики, юты, шпигаты, брамсели, фоки и бакштаги, – каждый день приходилось заучивать новые слова. Он всегда торопился первым взлететь по вантам на шаткую стеньгу, в открытое небо. Там он казался себе птицей, а не слепым кротом, сосланным пожизненно в бесконечные темные тоннели. Путешествие было долгим. По ночам небо кипело осколками света, но даже в беззвездные ночи корабль тащил в кильватере собственный млечный путь. Днем Дэниел часами следил с бака за тем, как корабль идет на ветер, и чем крепче был этот ветер; тем увереннее шел «Мингулэй». Дэниел чувствовал, что накрепко связан с судном. Но когда, наконец, оставалось пройти вдоль берега считанные мили, до чего же неприятно знакомой показалась ему Патагония! Как непреклонно завитки тумана вокруг приземистых холмов и лысые болота напомнили ему окрестности Мюиртона! Словно над ним подшутили, и подкоп вышел на поверхность в тюремном дворе. Он почти готов был увидеть за каждым мысом чертово колесо шахтного подъемника, почувствовать резкий запах печного дыма, услышать сирену, улюлюкающую над его поражением. «Мингулэй» бросил якорь в четверти мили от берега, и весь день команда перетаскивала провизию. Прибой, гигантская злая машина, между шлюпкой и обшивкой корабля раздавил одному из рабочих руку и не оставлял попыток утопить остальных. Но в конце концов, еще засветло, вся провизия и все люди, кроме вахты, оставшейся сторожить судно, были на берегу. На бескрайнем белом пляже экспедиция развела костер из плавника, и повар приготовил на ужин рыбное рагу с пресными лепешками. 3 Тех вечеров в Патагонии Дэниел Стивенсон не мог забыть. Усевшись в круг света от костра, отгородившись спинами от темноты, они потягивали из кружек ром и рассказывали истории, словно по-прежнему лежали в своих гамаках в кубрике, по пути на юг. Одна история, которую Дэниел Стивенсон услышал там, в Патагонии, укоренилась в его памяти также прочно, как и пейзаж того края. Экспедиция, к тому времени уже с неделю продвигавшаяся в глубь материка, разбила лагерь на плато у подножья холмов. Была ночь, холодная, дождливая. Рассказчиком был Захария Маккензи, механик, чьей обязанностью было следить за вспомогательным двигателем «Мингулэя». Это был высокий моложавый человек с шапкой волос, уже начавших редеть. Он кое-что понимал в медицине; когда Дэниел Стивенсон в самом начале путешествия повредил руку о храповик, Маккензи ежедневно делал ему промывания и припарки. Часто, постучавшись к нему в каюту за лечением, Дэниел Стивенсон успевал заметить, как он что-то строчит в желтых блокнотах. Ему, очевидно, нисколько не мешали визиты Дэниела. Возможно, говорил он, им так легко удалось поладить потому, что его специальностью были внутренности корабля, тогда как Дэниел водил близкое знакомство с внутренностями самой земли. Вот и весь юмор, на какой он был способен. Разве что еще одно его замечание можно считать шуткой. К тому времени они знали друг друга достаточно близко, чтобы говорить о любви и женщинах. – Я никогда не был влюблен, – сказал Захария Маккензи, – Вот тебе совет, Дэниел: никогда слишком не доверяй человеку, который не был влюблен. Он не засмеялся. Этот самый Захария Маккензи и рассказывал ту историю – давным-давно, в Патагонии, – и его светло-голубые глаза, словно сталь, отражали свет костра. 4 Наверху, на сыром чердаке, после всех прошедших лет, Дэниелу Стивенсону хотелось, чтобы я знал: он никому до меня не рассказывал этой истории. – Эзра, это первый раз, – сказал он. И помедлив: – Никогда в жизни, ни единого раза. Он умолк, затем повторил снова: – Эзра, да. Это первый раз. Потом он замолчал, приподняв одно веко, вглядываясь в ящик, запечатанный тридцать лет назад. Его желто-зеленые глаза горели. Он в точности помнил, что это была за ночь, кто сидел там (теперь все до одного наверняка мертвы) вокруг костра среди патагонской тьмы. Я же слушал, как слабеет снаружи дождь: он продолжал рассказывать свою историю шиферной крыше и нахохленным избитым холмам за грязным окном – но теперь намного тише. 5 Костер был как сияющий надрез на гигантском брюхе патагонской ночи. Вокруг носились летучие мыши, туда-сюда, дождь мягко нашептывал пылающим поленьям. Холмы давно уже исчезли без следа. Механик заговорил. Он сказал, что припомнил кое-что интересное, былую быль. Он был человек с островов, он хранил в каюте исписанные блокноты, куда никому не разрешалось заглядывать. Его руки не понаслышке знали флотский мазут и стальные трубы, но пальцы были изящные, как у пианиста или хирурга, а молочно-голубые глаза выдавали мечтателя. Он поднялся с корточек и занял место повыше, на перевернутом бочонке. И с мягким северным выговором начал. – Когда я был маленьким, у нас в городке произошел странный случай. На нашем краю острова открыл практику новый врач; он приехал с женой и четырьмя детьми – двумя мальчиками и двумя девочками, всем не больше десяти лет. Доктор говорил с южным акцентом; он был худой, с головой, как у змеи, а жена его была красавица с роскошными длинными волосами, стянутыми в узел на затылке. Всегда счастливая, всегда что-то напевала. Больше я о ней ничего не помню. Это случилось всего через месяц. Одним солнечным сентябрьским утром новый доктор, с виду очень подавленный, пришел в полицейский участок и заявил, что его супруга исчезла. Сказал, что она отправилась на ежедневную прогулку и не вернулась. Он сам искал ее повсюду, не хотел поднимать шума, но теперь уже очень волнуется. Полицейские взялись за работу. Сперва они убедились, что она не садилась на паром до большой земли. Затем организовали поиски. Полиции помогали многие мужчины. Искали днем и ночью, двое суток, но не нашли ни следа. Жизнь должна продолжаться. На следующее утро четверо детей, как обычно, пришли в школу. Но выглядели они не слишком хорошо – бледные и какие-то осунувшиеся, будто бы от слез. Больше всего бросалась в глаза их походка. Они двигались одеревенело, словно старики. Островные дети знали их недавно и стеснялись спросить, в чем дело, ведь скорее всего это было как-то связано с исчезновением их матери. Но на второй день одной из девочек, которой тогда было около шести лет, стало плохо прямо в классе. Она упала на пол у парты в конвульсиях, держась за живот и стеная. Старая директриса отвела ее в учительскую и удобно уложила на подушки, укрыла одеялом, после чего позвонила отцу, чтобы тот немедленно приезжал. Девочка продолжала в муках кричать. Директриса попыталась выведать у нее, где болит. Девочка сперва отнекивалась, но ей было очень больно, и она видела, что директриса хочет помочь. И она принялась расстегивать платье, пуговицу за пуговицей. В этот момент на улице остановилась машина, девочкин отец, врач, ворвался в учительскую, выкрикивая: «Нет! Нет!» – и унес дочь на руках. Потом вернулся за тремя остальными детьми и увез всех домой на машине. Старой директрисе этого было предостаточно – она позвонила в участок. Сержант и констебль без промедления подъехали к дому врача в скалах, что смотрел окнами на море. Они постучали и ждали несколько минут, пока доктор с раздраженным видом не открыл им, наконец, дверь. Сержант сказал, что хочет видеть детей. Доктор сперва ответил, что дети больны и их нельзя беспокоить, но сержант настаивал. Все трое вошли в дом. Дети лежали в своих кроватках; сразу было видно, как им плохо. Сержант знал, что должен сделать. Он попросил их расстегнуть одежду. Дети послушались, вскрикивая и постанывая от боли. Стало ясно, почему они страдали. Посреди живота у каждого из детей сержант увидел по крупному надрезу – свежезашитые воспаленные раны. Их отец, врач, стоял рядом и негромко всхлипывал. Когда сержант спросил его, зачем прооперированы дети, он ничего не стал отвечать. Сержант вызвал местную «скорую», детей отвезли в больницу на другом краю острова. Тамошний хирург, человек добрый, видел, как сержант обеспокоен. Он сразу же велел отвезти младшую девочку, страдавшую сильнее всех, в операционную, где собирался давать урок патологоанатомии стайке медсестер. Девочку анестезировали. Из раны сочился гной вперемешку с кровью. Ничего удивительного, что она так мучилась. Хирург разрезал швы и открыл рану, сунул туда пальцы и пошарил внутри. Наткнувшись на что-то плотное, он смог подцепить это щипцами. Затем аккуратно выудил это и поднял, чтобы все видели. Никто из стоявших вокруг стола, наверное, не забудет этого момента никогда. В щипцах была отрезанная человеческая рука, вся в крови и гное. Хирург держал ее за большой палец, и были ясно видны золотое обручальное кольцо на безымянном пальце и алый лак на длинных ногтях. Механик умолк, отхлебнул из кружки рому. Ночь стала зябкой, и члены экспедиции подтягивались ближе к пламени костра. Механик заговорил снова: – Вот так выяснилось, что новый врач убил свою жену, а куски ее тела похоронил в детях. Каждому из четверых досталась рука или ступня. Позже домашних животных, колли и большого рыжего кота, нашли в подвале полумертвыми. У них тоже были брюшные разрезы. В собаке местный ветеринар нашел глаза, а в коте – уши женщины. Как после признавался хирург, он надеялся, что ему никогда больше не случится проводить такого рода спасательную операцию. Он был уверен: будь у доктора достаточно детей и животных, он по кусочкам спрятал бы ее всю. Со временем остатки тела нашел один рыбак в скалах на берегу. Еще хирург сказал, что работа была ювелирная. Он никогда не видел такого мастерства во владении скальпелем. Сам убийца молчал. Позже его приговорили к смерти, хоть дети и умоляли помиловать отца. Местные жители не допускали на острове повешений – плохая примета, – но при этом не возражали, чтобы доктора казнили на большой земле. Что и было сделано. Механик закончил. Он слегка кивал головой, словно подтверждая правдивость своего рассказа. – Я не верю ни единому слову, – произнес один из команды, светловолосый лондонец. – Чушь собачья! Где это видано, чтобы в живом человеке хоронили мертвого! Многие из тех, кто сгрудился у огня, тоже засмеялись. Им было легче от мысли, что все это только шутка. Механик неспешно поднялся на ноги. Шипение дождевых капель в костре стало громче, будто даже поленья выражали сомнение. В свете пламени появлялись и исчезали летучие мыши, на мгновение обретая плоть и объем и тут же растворяясь во мраке. С минуту механик стоял, словно собираясь развернуться и уйти в свою палатку. Но вместо этого медленно расстегнул штормовку. Под ней была белая рубаха, заправленная в черные офицерские брюки. Он вытянул перед рубахи из-за пояса и поднял до подбородка, обнажив торс. Все, кто присутствовал там, увидели, что вдоль его талии, пересекая бледную северную кожу, идет длинный шрам – белая горизонтальная борозда около девяти дюймов длиной. Мужчины молчали. Механик аккуратно заправил рубаху, застегнул штормовку и исчез в темноте. 6 Дэниел Стивенсон, мой дед, почти закончил рассказ. В тусклом свете чердака его желто-зеленые глаза опять состарились, тридцать прошедших лет заново наполнили их. – На следующий день я спросил механика, как звали детей. Он ответил, что у всех были библейские имена: его сестер звали Рахиль и Эсфирь, брата – Амос и он сам, Захария. Он сказал, что рад, что я спросил. Дэниел Стивенсон лежал на спине, рассказывая мне об этом, губы едва шевелились, так что голова его была словно череп, по которому вдоль челюсти снует армия крохотных кисло пахнущих муравьев, шурша лапками: «Рахиль, Эсфирь, Амос, Захария». Дед лежал изможденный, словно из него вырезали что-то жизненно важное. Пока он рассказывал, его хриплый голос лишь временами поднимался выше шепота, сговариваясь с шелестом дождя по серой черепице чердачной крыши, чтобы больше об этом никто на свете не слышал, кроме меня, Эзры Стивенсона. 7 Как уже было сказано, я знал Дэниела Стивенсона, своего деда, всего неделю. Он сбежал из Мюиртона, нашего городка высоко в вересковых пустошах, за тридцать лет до того. Унылым сентябрьским утром он и еще пятеро шахтеров шли вдоль живой изгороди боярышника вдоль железной дороги на раннюю смену. Было почти полседьмого. Когда они проходили мимо красной кирпичной стены станции, еженедельный пассажирский поезд как раз отправлялся на побережье. Дэниел Стивенсон, одетый не по-дорожному, негромко простился с товарищами, перемахнул через штакетник станции и влез в уже тронувшийся поезд. Он оставил в Мюиртоне жену и маленького сына. А через тридцать лет вернулся домой. Снова был сентябрь, но погода стояла холодная и ветреная. В Мюиртоне, среди вересковых холмов, зиму часто не отличить от лета – температура почти не разнится. Но в сентябре бывают дни, когда с редких деревьев отчаливают листья и усталыми галсами идут к своим последним причалам. Стало быть, в сентябре Дэниел Стивенсон и вернулся домой. То есть, в свой настоящий дом. Его прихода никто не заметил. Наверное, это случилось ночью – в таких городках, как Мюиртон не принято запирать двери: воровство здесь редкость, в отличие от тех преступлений, которым замки только на руку. Скорее всего, Дэниел Стивенсон вошел с черного хода, прокрался по бурому кухонному линолеуму (он должен был почувствовать запахи готовки и мастики), скользнул к выкрашенной в коричневый цвет двери на лестницу, что украдкой вела по боковой стене на чердак, где когда-то располагалась каморка прислуги. И там устроился. Как он вычислил наш дом – загадка. Его взрослый сын, Джон Стивенсон, мой отец (человек, который никогда не пел; ни разу не был замечен даже на подпевках в общем хоре) к тому времени три года как стал начальником шахты. Тогда мы переехали из безликого домишки среди таких же шахтерских жилищ в большой особняк на окраине, когда-то принадлежавший хозяину шахты. Откуда старик узнал, где мы живем? Выследил нас? Вряд ли. В этом городке чужой был бы слишком на виду. И потом, откуда ему знать, как его жена и сын выглядят тридцать лет спустя? Разве только ему кто-то помог. Кто-то, кто так никогда и не объявился. Возможно; тут нельзя быть уверенным. Наверняка известно только то, что однажды ночью он вошел в кухню, скорее всего – через заднюю дверь, надел свои старые войлочные тапки (это, надо сказать, важное обстоятельство) и осторожно поднялся на чердак. Осторожность была необходима: чердачная лестница шла вдоль стены большой спальни, а в доме Стивенсонов всегда спали чутко. 8 Первой заметила, что он вернулся, женщина, которая была моей бабушкой, – Джоанна Стивенсон. Она была среднего роста, серые глаза, приятное лицо (хотя ее нос и глядел немного влево), волосы собраны сзади заколкой в форме переплетенных змей. В ее длинных седых волосах была одна толстая черная прядь, не желавшая стареть. Это она увидела, что изношенные тапки, которые она хранила тридцать лет, исчезли из галошницы у черного хода. Это она обнаружила пропажу из кладовки хлеба, сыра, яблок и молока. Она знала точно – это была ее кладовка, потому что именно она отвечала за кухню. Она ничего не сказала. Моей матери, Элизабет Стивенсон, в первые дни возвращения деда однажды или дважды мерещился слабый скрип половиц на чердаке. Она была полной с мягкими чертами, как и многие женщины Мюиртона. Зато у нее был огненный темперамент; она рано осиротела. Поэтому, услышав что-то наверху, она заставила Джона Стивенсона взять доску и, кто бы там ни шумел, пойти и убить эту тварь: там могла быть мышь или, хуже того, крыса. Она часто повторяла, что глупо не убивать тварей, которых надо убивать. Она отвечала за чистоту в доме. Джон Стивенсон, мой отец, рыжий мужчина (рыжие волосы – еще одна общая черта жителей Мюиртона), широкоплечий от горняцкой работы, целыми днями отдавал приказы другим, но дома был рад повиноваться Элизабет. Если моя бабка, Джоанна, не была против, как в тот раз. Она сказала, что в это время года шумят не мыши и не крысы, а только ветер. Элизабет смотрела на нее долго-долго. 9 В те дни Джоанна стала вести себя необычно. Она всегда рано ложилась, даже раньше меня, а мне тогда было всего десять. Но теперь она пересиживала всех нас – говорила, будто хочет почитать (за десять лет я ни разу не видел ее с книгой) или повязать. Или просто посидеть ночью у огня подольше. На самом же деле после того, как мы все желали друг другу спокойной ночи, расходились по комнатам и засыпали, она брала с полки жестяной поднос «Золотой Юбилей», грузила на него куски хлеба с маслом, а может, еще и говядину или пирог с ревенем, ставила бутылку крепкого пива. Она оставляла поднос на дильсовом кухонном столе вместе с чистой сорочкой и шерстяными носками. А потом шла спать. Когда все стихало, Дэниел Стивенсон, наш тайный гость, крался вниз, брал поднос и одежду и взбирался обратно на чердак. Ночь за ночью он спускался по лестнице, чтобы вернуть грязное белье и забрать провизию. Утром Джоанна вставала первой, хотя и ложилась позже всех, и заметала следы. Так что он, конечно, знал, что она знала, что он вернулся. 10 Но однажды утром (думаю, к тому времени он прожил на чердаке недели две), когда она встала, поднос и одежда все так же лежали на дильсовом столе. Весь день она гадала, что же не так. А ночью снова собрала для него еду. Легла, но до утра так и не смогла заснуть от беспокойства. Может, он лежит там больной? Или мертвый? Может, закончил то, за чем вернулся домой, и снова оставил Мюиртон, не дав ей знать? Эта мысль была невыносима. Джоанна встала до зари, спустилась на кухню. Еда и свежее белье лежали на том же месте нетронутыми. Этого было достаточно. Она отправилась прямо в большую спальню, где до того ни разу не была, открыла дверь и вошла. Мои родители, Джон и Элизабет Стивенсон, конечно, услышали ее шаги; они уже сидели, кутаясь в одеяло, словно существа, рождающиеся из чрева мешковатого монстра. Что пронеслось в их головах, когда старуха рассказала им о том, что происходит в их доме вот уже две недели? Когда она попросила сына подняться и посмотреть, все ли в порядке с Дэниелом? Она боялась, что он умер или снова ушел. Джон Стивенсон, что бы он ни думал, заставил себя вылезти в холодный воздух спальни и спустился (нисхождение ради восхождения) в ярко освещенную кухню, открыл дверь на чердачную лестницу и, вооружившись на всякий случай палкой от швабры, начал подъем по узкой лестнице. Его жена и мать остались на кухне. 11 Через несколько часов, когда Джон Стивенсон сошел с чердака, он не сказал женщинам, каково после стольких лет увидеть отца. Он был не из тех, кто говорит о своих чувствах. Вместо этого он попытался изложить то, что услышал. Не так-то просто своими словами, сточенными, как галька на речном берегу, передать неровные, зазубренные откровения чужого опыта. Джон Стивенсон, человек немногословный, смог лишь очертить контуры того, что Дэниел Стивенсон поведал ему о своем тридцатилетнем отсутствии. Вот что он рассказал. Сбежав, Дэниел путешествовал из страны в страну, хватаясь за любую работу, где нужна была сильная спина: каменщика, портового грузчика, моряка. Чаще моряка. Жизнь в странствиях. Впрочем, последние десять лет он прожил на острове Олуба в южной части Тихого океана. На остров этот заходили шхуны с копрой, когда он на них работал. Там у него была женщина и еще одна семья Стивенсон. Год назад, узнав, что умирает, он впервые захотел домой. Он не боялся смерти, но хотел быть рядом с ними всеми: женой, сыном, невесткой, если таковая имелась, с внуками, если таковые были (я, Эзра, оказался единственным). Он хотел умереть там, где родился. Сменить гибискус на вереск. Что же касается Олубы, тамошние жители не любили, когда среди них умирает чужак. Они боялись, что его дух (они в такое верили) никогда не успокоится. Он всегда знал, что должен будет уйти. Он согласился с олубцами, что жизнь – это странствие, и правильно закончить путь там, где он начался, – в порту приписки. Теперь, на чердаке, он и слышать не хотел о том, чтобы подпустить к себе врача. Он, дескать, вернулся не за этим. Дед заверил Джона Стивенсона, что видел, как люди умирают, и знает, как это делается. Его смерть не доставит никому хлопот. – Сифилис, скорее всего, – сказала на это Элизабет. Джоанна Стивенсон, очень внимательно слушавшая историю жизни старика, ее мужа, промолчала. В ее серых глазах и на лице были следы того, что могло оказаться улыбкой. 12 Дед прожил еще неделю. Он сказал, что не хочет увидеть никого, кроме своего сына, Джона. Джоанна продолжала готовить ему еду (Элизабет не желала с ним связываться: «Что я говорила? Крыса на чердаке!»). Он отказывался от встречи с бывшими сослуживцами, хотя весь городок знал, что он вернулся, и многие старики были бы рады с ним поболтать. Со слов Джона, Дэниел вернулся не за тем, чтобы разговаривать с людьми; он хотел запомнить их такими, какими те были когда-то. Он даже не смотрел днем в окно, ведь Мюиртон мог измениться. Он говорил только с сыном, который ухаживал за ним, помогал есть, менять рубашку, ходить в замызганный чердачный сортир, которым никто не пользовался много лет, со времен последней горничной. 13 Тут на сцене появляюсь я. В начале этой недели – последней недели жизни Дэниела Стивенсона – сырым утром понедельника, когда холмы скрывал дождь, а в воздухе пахло печным дымом, он раздумал ни с кем не говорить и попросил привести его внука (то есть меня, Эзру). Не знаю, почему в тот день я был не в школе. Может, притворился больным – я часто так делал. Джон Стивенсон, мой отец, спустился за мной с чердака. Элизабет была против того, чтобы я поднимался. Джоанна Стивенсон, моя бабушка, хранила молчание, и по ее лицу я не мог понять, что она думает. Помню, мне было страшно идти наверх. Не потому, что я знал, что встречусь со стариком, не похожим на других стариков Мюиртона. Нет, на самом деле, хотя мне было всего десять лет, или именно потому, что мне было всего десять лет, я чувствовал, что все слишком усложняется. С тех пор как открылось возвращение Дэниела Стивенсона, сама атмосфера в доме изменилась. Раньше мы, как семья, разговаривали мало. Делали обычные семейные вещи, но не обсуждали их. Теперь, когда на чердаке был он, разговоры и вовсе сошли на нет. В теле моей бабушки Джоанны словно поселилась незнакомка, чьи серые глаза были слишком яркими, а губы все время разучивали слабую, непривычную улыбку. Так или иначе, я согласился идти на чердак. 14 Моя рука прилипла к огромной рыжеволосой руке отца, и мы взобрались на чердак – туда, где я был только однажды и где все пугало меня: крапчатый свет, грубые полы, паутина, выдуманные нетопыри, невыдуманные пауки, призраки доисторических горничных под мебелью в чехлах, свернутые ковры, переломленные, как сигареты, запах ветхости и печали. Пока мы поднимались, я не мог избавиться от ощущения, что нас медленно пожирает угрюмое чудовище. Его внутренности воняли мочой и кислым дыханьем. 15 На полу, возле матраса, где лежит на боку под голой лампочкой старик – старые войлочные тапки. Погода и возраст исцарапали кожу вокруг его желто-зеленых глаз под нависшими крепостными стенами седых бровей. Половина его тела скрыта раковиной одеяла; он устало манит меня пальцем – улитка, шевелящая усиком. Мальчик прикрывается отцовским бедром, как щитом. Он думает о том, что этот больной старик с желтой кожей, от которого пахнет болезнью, и есть его дед. Его лицо – маска тонких морщин, скрывающих его самого. Он выглядит, как картинка в книге, символизирующая что-то. Он опирается на локоть, его желтый рубчатый живот выглядывает меж пуговиц рубашки. Руки, выдавленные из тюбиков белых рукавов, желтые тоже; пальцы – по-прежнему грубые, шахтерские, только без серпов угольной пыли под ногтями. Зелено-желтые, желто-зеленые глаза изучают мальчика. Остатки жизни, вытекающие из его тела, собрались в круглых зрачках. – Значит Эзра. Рад познакомиться. Такое взрослое приветствие десятилетнему мальчику. Его голос разламывается, достигая губ. Акцент почти иностранный – человека, который слишком много лет ел нездешнюю еду. 16 В ту последнюю неделю его жизни я час за часом слушал, как он говорит, говорит. Хрупким тревожным голосом он рассказывал о том, что делал и где был с тех пор, как оставил Мюиртон тридцать лет назад. Он посетил самые дальние уголки мира и любил рассказывать мне о них («Ты когда-нибудь слышал об Олубе?» – начинал он, или «Ты когда-нибудь слышал о реке Мерапе?», или «Ты когда-нибудь слышал о мысе Горн?»). Он повидал всевозможных зверей и людей, встречался с опасностью и смертью. Всякий раз, когда я спускался вниз после этих встреч, меня поджидала Джоанна, моя бабка. Я пересказывал ей все, что услышал от старика, и она слушала очень внимательно, выспрашивала подробности (особенно если речь шла о женщинах, которых он встречал в своих странствиях; глаза его светились удовольствием, когда он вспоминал о них). Я старался запомнить все важные слова и донести до нее. Она слушала с тем выражением в серых глазах, которое никогда не дорастало до улыбки. Он знал, что я ей все передаю, и когда я снова навещал его, спрашивал, не сказала ли она чего-нибудь о его приключениях. За все долгие часы тех бесед он ни разу не захотел узнать о ней чего-либо еще. Сейчас это кажется мне очень странным. Но еще страннее то, сколько удовольствия мог получать десятилетний мальчик от роли посредника, наблюдателя. 17 В один из тех дней он рассказал мне о путешествии в Патагонию и поведал историю Захарии Маккензи, его брата и сестер. Я помню, как спускался по лестнице. Джоанна ждала меня на кухне. Пахло свежезаваренным чаем, как обычно. – Ну? Она ждала, что я расскажу. Но я сказал, что не в настроении пить чай или разговаривать, я хочу прогуляться. Стараясь не встречаться с ней взглядом, я надел куртку и вышел наружу, в холодный воздух. Хотя я ничего ей не сказал, мне чудилось, что впервые в жизни я ей соврал. И я был уверен, что она это знает. Не знаю, почему, но я не стал пересказывать ей эту историю ни в тот день, ни потом, как бы она с тех пор на меня ни смотрела. 18 Последнее субботнее утро было тоскливым – дождь вперемешку с туманом. Мы завтракали в молчании. Когда я доел, Джон Стивенсон велел мне бежать на чердак и посмотреть, как там старик, потому что утром он был не очень. Когда я вошел на чердак и перевел дух, Дэниел Стивенсон не повернул головы, не поздоровался. Я подошел к матрасу и заглянул деду в лицо, мрачное, как само утро. Он лежал навзничь, глядя на сложенный потолок чердака. Желто-зеленые глаза пожелтели еще больше и потеряли блеск. Он не глубоко, но шумно вздохнул и прошептал: – Эзра… сходи за своей бабушкой. Я сбежал по узкой лестнице на кухню, где взрослые доедали яичницу с беконом. В печи пылал огонь. Их лица – даже Джона Стивенсона, даже Элизабет – показались мне чужими, когда они обернулись ко мне. Может, я знал, что произойдет, может, нет. Этот день был так давно, и так многое предстояло понять. Но незнакомость их лиц меня взбудоражила. – Он тебя зовет, – сказал я своей бабушке, Джоанне Стивенсон. Неужто я надеялся – даже тогда, – что она сорвется с места и побежит к нему со всех ног? Я предпочитаю думать, что да. Она улыбнулась мне – но не той недоулыбкой, которою многие дни напролет разучивали ее губы, а полностью сформировавшейся, неприятной. Все трое сидели, не шевелясь. Так что я повторил на всякий случай: – Он тебя зовет. Заговорил Джон, мой отец: – Эзра, иди-ка на улицу и поиграй до обеда. Я собирался возразить. Под дождь? А как же старик там, наверху? Однако вместо этого я медленно добрел до черного хода и снял с крюка плащ. Я все посматривал направо, в открытую дверь на чердачную лестницу, вслушиваясь. Не его ли это голос, зовет ее? Или меня? Разве он еще не понял? Я оглянулся – они следили за мной из-за стола. В этот момент они должны были увидеть в глазах десятилетнего мальчишки последний отблеск детства; мучительное осознание того, что мир не может больше оставаться – да никогда и не был, на самом деле – его собственным изобретением. 19 Я шагнул наружу, поскорее захлопнув за собой дверь, чтобы ничего больше не слышать, и поплелся к холмам. После теплого дома воздух был холодный и жесткий. Я шел подальше – от дома, от городка, через узкие поля и вздутые мутные ручьи, пока земля не стала круче забирать вверх. На мою непокрытую голову струями лился дождь. Я промок до нитки, но продолжал карабкаться выше и выше, пригибаясь к склону; штаны до пояса пропитались водой от мокрого орляка. Порывы ветра били меня, словно каменные плиты. Часа через два я остановился и впервые оглянулся. Я поднялся над городком не меньше чем на тысячу футов. Мюиртон притаился в распадке долины, тысяча труб извергала дым. Здания лежали, как поломанные буквы какого-то алфавита, остатки текста повычеркнуты дождем. Казалось, что петля приземистых холмов затянута туже, чем обычно. Я не увидел выхода, кроме как далеко на западе, где холмы начинали оседать к прибрежной равнине. Тут что-то нашло на меня. Может, я плакал, но по лицу и так текла дождевая вода; никто в целом мире не заметил бы моих слез. Но эти слезы, если они были, скопились за много лет, и я не скоро повернул назад. 20 Когда я пришел домой, уже стемнело. Элизабет, моя мать, на кухне шинковала к ужину лук. Она сказала, что Джоанна и Джон Стивенсон на чердаке, а она сама сейчас поднимется. Я спросил, надо ли мне идти наверх, и она ответила: – Иди, но ненадолго. Они стояли на чердаке у матраса, держась за руки. Старые тапки по-прежнему лежали на полу. Моя бабка, Джоанна, повернулась ко мне, когда я вошел, и произнесла то, что я знал и так: – Он умер. Потом заговорила снова, все так же улыбаясь: – Он умер здесь, один. Я старался, чтобы мое лицо ничего не выражало. Дед лежал на матрасе вытянувшись и выглядел как обычно, только глаза были мертвые. Мы услышали тяжелый скрип лестницы. Элизабет, моя мать. Она вошла на чердак, перевела дух и подошла к бабке, Джоанне Стивенсон. Впервые в жизни я видел, как она обнимает Джоанну; ее полная рука легла на бабушкин затылок, пальцы – на деревянную заколку с переплетенными змеями, аккуратно отделявшую черную прядь от седых волос. Элизабет поцеловала ее в щеку. И только после этого посмотрела на мертвеца. – Значит, вот он какой был, – сказала она. Мы все смотрели на тело старика, и я не мог избавиться от мысли, что мы, все четверо, Джоанна Стивенсон, Элизабет Стивенсон, Джон Стивенсон и я, Эзра Стивенсон, несмотря на то что держались на ногах и дышали, были ничуть не более живыми, чем он. Ужасное чувство. Но я был достаточно юн, чтобы верить, что это пройдет. – Иди вниз, Эзра, – сказала Элизабет Стивенсон, моя мать. Потом твердо взяла меня за руку и повела за собой; помню, моя рука была влажной, а ее – сухой, как песок. 21 Вот и все, что можно сказать про моего деда, Дэниела Стивенсона. Он сыграл свою роль. Кем бы он ни был, это он привез из Патагонии в Мюиртон историю Маккензи, рассказал ее мне, и умер. Вот и все. Что до Мюиртона, он тоже умер, вскоре после старика. (Элизабет Стивенсон, моя мать, считала, что эти два события связаны напрямую, причина и следствие.) Ранним утром в июле сорок мюиртонских шахтеров, мужчин и мальчишек, спускались в клети по стволу шахты, и кабель оборвался. Неуправляемая клеть провалилась на тысячу метров вниз, и когда она упала на дно, двадцать семь шахтеров погибли на месте, а тринадцать стали калеками. Эти увечья принесли Мюиртону непрошеную славу – он стал известен как «город одноногих мужчин». Каждый, кто выжил в катастрофе, потерял одну ногу. Шахтеры следовали технике безопасности, которой их учили сызмальства: увидев, что клеть сорвалась, они дотягивались до кожаных ремней, как раз для такого случая укрепленных на решетчатом потолке, и каждый поднимал одну ногу. Когда клеть падала на дно шахты, ремни обрывались, нога, на которую приходился вес тела, сминалась в лепешку, но человек оставался жив. И даже много лет спустя из столицы в Мюиртон приезжали на воскресную прогулку, надеясь поглазеть на кого-нибудь из выживших. То, что было бы трагедией, случись такое с одним человеком, превратилось в фарс из-за количества пострадавших и гротескной природы травм. Но жители Мюиртона одурачили туристов. Пока инвалиды учились мастерски скрывать хромоту, многие из неувечных наловчились преувеличенно ковылять; почти все мюиртонские дети карикатурно припадали на одну ногу. Что думали об этом приезжие? Кто их знает. Катастрофа привела к окончательному закрытию шахты, которая и без того была не слишком прибыльной. Через пару лет опустел и городок. Даже одноногие разошлись по разным шахтерским поселкам, где их увечье могло вернуть им если не достоинство, то анонимность. Что же стало с остальными Стивенсонами? Все они давно на том свете. Джоанна умерла через год после Дэниела: ей больше нечего было ждать. Джона Стивенсона, моего отца, оставили присматривать за брошенной шахтой, проверять уровень газа и отслеживать подвижки земной коры в бесконечных темных пустотах. Он и моя мать, Элизабет, дожили остаток дней в Мюиртоне, городе-призраке, и умерли в свой срок в старом обветшалом доме. Что до меня, Эзры Стивенсона (еще мальчиком я обратил внимание на тот занятный факт, что мое имя – акроним имен четырех Маккензи: Э – Эсфирь, 3 – Захария, Р – Рахиль и А – Амос), то хотя моя история не так важна, для порядка можно разобраться с ней прямо сейчас. По мне прошлась система образования, в конце концов я без особых успехов (сколько бы книг я ни прочел, мудрость всегда обходила меня стороной) завершил студенческую карьеру, которая запомнилась мне разве что дружбой с парой прекрасных женщин да еще с Доналдом Кромарти. Он изучал белые пятна в истории XVI века – аккуратный, честный человек. Это ему достанется заключительная роль во всем этом, позже, в мотеле «Парадиз». Через пару лет после выпуска я, как тысячи других, отправился в Новый Свет; и пожил там некоторое время. Потом я решил, что здесь не так уж плохо и остался еще. Я прожил тут уже полжизни. Я много путешествую, встречаюсь с людьми, и у меня есть хорошая подруга – Хелен. 22 Я, по-моему, говорил, что о моем деде, Дэниеле Стивенсоне, больше нечего сказать? Беру свои слова обратно, ненадолго. Есть еще кое-что. Я услышал об этом в день похорон. (Я не хотел бы говорить о похоронах. Но все это, по большей части, случилось столько лет назад и столько людей умерло. Прошлое часто представляется мне осенним полем кукурузы, оставшейся догнивать на корню.) День был неприятный. На Мюиртон можно было рассчитывать в смысле уместной погоды для похорон. Дождь был даже сильнее, чем обычно! Церковь в доспехах шипастых надгробий была как крепость, обороняющаяся против радости. В тот день тупой палец ее колокольни предостерегал небеса от такого неуместного легкомыслия, как солнечный луч. На службу почти никто не пришел: был будний день и большинство мужчин работало в шахте. После сырой тишины в церкви на кладбище было шумно от шороха дождевых капель по зонтам, по грязной земле и по тяжелому деревянному гробу. Джон Стивенсон и я, четверо местных мужчин, помогавших нести гроб, двое могильщиков и священник – вот и все свидетели. Когда изукрашенный гроб опустили в свежо пахнущую землю, я бросил на темное полированное дерево комок грязи. Звук был приятный. Мой отец и я, продрогшие и голодные, поплелись после церемонии домой. Женщины ждали нас на кухне. Отогревшись у огня, я задал бабушке, Джоанне, вопрос, который не шел у меня из головы: отдаст ли она мне содержимое карманов Дэниела Стивенсона – и, главное, резной костяной кораблик. Слабо улыбаясь, Джоанна покачала головой. Она все сожгла, сказала она, все превратилось в дым. Джон Стивенсон, чтобы сменить тему, рассказал им о том, что говорил у могилы священник: мол, хорошо, что покойный все-таки встретился со своим внуком, пусть и всего на неделю, и как тот должен быть благодарен, что блудный дед вернулся домой из дальних странствий. Тут Элизабет не смогла сдержаться: – Дальних странствий? Каких еще странствий? Чушь собачья! – сказала она. Она-то слышала другую версию биографии Дэниела Стивенсона несколько раз за последние дни. Когда мы были на похоронах, а она пошла в магазин за продуктами, продавец пересказал ей слух, который ходил по поселку. Что Дэниел Стивенсон не так уж далеко ушел тем утром, когда сбежал тридцать лет назад. На самом деле было вот как: он доехал на поезде до одного из маленьких шахтерских городков, Ланнока, всего тридцать миль на юг. Ланнок был копией Мюиртона, как большинство шахтерских поселков среди холмов. Везде были свои кучи шлака, угольный дым и дождь. Дэниел сошел с поезда в Ланноке и нашел съемную комнату. Недели не прошло, как он уже работал на местной шахте. Он работал там все эти годы и жил один, пока не заболел и не вернулся в Мюиртон. – Дальние странствия! Да нигде он не был! – сказала Элизабет. Джон Стивенсон хмыкнул. Всегда было трудно понять, что у него на уме, такой он был тихий. Моя бабка, Джоанна, выглядела так, будто уже слышала эту историю от Элизабет, и ей все это было уже не слишком интересно. Она лишь слабо улыбалась, когда упоминали Дэниела Стивенсона. Я не сказал ни слова – что мне было сказать в таком возрасте? В этот момент грань между правдой и убедительной историей была так тонка, что я мог пройти сквозь нее с любой стороны. Логика мироустройства не требовала отделять одно от другого. 23 Похороны эти были много лет назад. Я вспоминал их и то, что предшествовало им, не так давно, летним утром на балконе моей квартиры на третьем этаже. Хелен принесла кофейник – она шла осторожно (я всегда притворялся, что не замечаю), чтобы не задеть цветы на ковре в гостиной. Как раз когда она мне наливала, я думал о том мальчике, Эзре, который по-прежнему жил где-то внутри меня. Его перерос другой Эзра – средних лет, седеющий, он живет в другой квартире, выходящей окнами на озеро в парке, в стране, где возможен завтрак утром на балконе; человек, который может из чистой прихоти махнуть на восточное побережье, в мотель «Парадиз», живет с привлекательной и неглупой женщиной, прядь чьих прекрасных волос была у него во рту, когда он проснулся. С женщиной, которой он любит время от времени рассказывать – не все же заниматься любовью – кусочки и обрывки своей молодости, такой далекой, что, кажется, она могла быть чьей-то еще. Стояло теплое летнее утро, запах скошенной травы из парка смешивался с ароматом кофе, и я начал рассказывать Хелен, устроившейся напротив, о Дэниеле Стивенсоне, и о том, как он принес мне историю Захарии Маккензи. Он стал умирать вскоре после того, как передал ее мне. Я сказал, что с годами мне начало приходить в голову, что эта история была чем-то вроде яда – он выпил его, внутри стало что-то разлагаться и в конце концов свело его в могилу. Может, он избавился от этой истории слишком поздно. Я всегда верил, и верю сейчас: нечто, состоящее из слов, может расти в теле, как камни в почках, и однажды неизбежно и мучительно запросится наружу. Я сказал Хелен, что с годами стал считать эту историю не более чем просто историей, услышанной впечатлительным мальчиком, который все же вырос слишком утонченным, чтобы воспринимать ее буквально. Обычный багаж снов. И все же я хранил ее при себе. До этого дня. Теперь я хотел, чтобы Хелен ее узнала. Мне было интересно, что она скажет, с ее-то проницательностью. Она унаследовала ее от отца, который делал мушки – наживку настолько правдоподобную, что рыба не замечала крохотные крючья под совершенными крылышками. Я хотел передать ей историю Захарии Маккензи так, как я услышал ее от своего деда, чтобы рассказ подействовал на нее так же, как на меня в детстве. Но слова, как магниты, со временем так обрастают булавками и обломками того и сего, что теряют все свое притяжение. У меня старые слова уже не были такими сухими и точными, какими казались мне когда-то. Я едва удержался от улыбки, рассказывая ей о конечностях, похороненных внутри детей, и о шраме на животе Захарии Маккензи. Все это выглядело настолько невероятным, что я даже сказал Хелен: может, и верно говорили, будто нигде он не странствовал и никуда не сбегал, а только мечтал об этом, жалкий старый выдумщик. Хелен улыбалась, когда я это ей говорил, но ее синие глаза с очень выразительными нижними веками не улыбались. Увидев, что я закончил, она спросила: – А что было с остальными? – Ты о ком? – Трое детей. Рахиль, Амос и Эсфирь. Или Захария, после того как твой дед с ним повстречался? Он когда-нибудь говорил, что с ним произошло? – Нет. Ты думаешь, Дэниел и правда был в Патагонии? Думаешь, Маккензи и правда существовали? Ты правда так считаешь? – Ну, я не знаю. Она посмотрела на меня – или сквозь меня. – Но, может быть, лучше и не знать. Может, лучше просто забыть обо всем этом. 24 В тот же день, больше ради шутки, чем по какой-либо другой причине, – глупость, конечно, – я написал письмо своему старому ученому другу Доналду Кромарти, который теперь был профессором Доналдом Кромарти. То было длинное письмо. Я написал ему обо всем: о Мюиртоне и о Дэниеле Стивенсоне, о «Мингулэе» и его экспедиции в Патагонию, о Маккензи. Я спрашивал его (я знал, что он не против – это было его любимое занятие), не трудно ли ему будет узнать, опирается эта история на реальные факты или нет. Я просил сделать это для Хелен (хоть и не сказал Хелен, что пишу ему). Я заверил его, что сам считаю все это чепухой, но, тем не менее, буду крайне признателен. Той ночью, когда мы с Хелен лежали в постели, глядя сквозь венецианское окно на звезды, которые складывались в диких зверей, она сказала: то, что я до сих пор не хотел рассказывать ей патагонскую историю, говорит обо мне больше, чем все, что ей до сих пор случалось обо мне узнать. Я думаю, она была права. Странно, да? Мы все знаем, что важнее всего то, чего мы не говорим. А почти все, что мы говорим, – всего лишь камуфляж, или, может быть, доспехи. Или, быть может, повязка на рану. ЧАСТЬ ВТОРАЯ АМОС Восьми лет от роду Амос Маккензи был отдан в «Аббатство» – приют для бродяг и бездомных (только мальчиков) на юге Англии. Учреждение держали служители Святого Ордена Исправления. Пять лет он мучительно заикался, с трудом продираясь от согласной к согласной, как альпинист, взбирающийся по сложной каменной стене. В тринадцатый день рождения заикание прошло. К тому времени он стал тощим некрасивым мальчиком. Из всех учебных предметов он проявлял интерес к одной только ботанике. На уроках святые отцы нередко бывали шокированы его сравнениями: например, нижнюю сторону каких-то листьев он однажды уподобил мягкостью «внутренней стороне девичьего бедра» – без дурного умысла, поэтому учитель не отважился сделать ему выговор. В мальчике была сила, которая обескураживала всех, кто пытался его задирать. Вскоре после того, как ему исполнилось тринадцать, он оставил приют и нашел работу в ботаническом саду. Он тайно верил, что человеческое сообщество немногим отличается от гербария, в котором растения разложены по полу, цвету кожи, запаху и различным климатам произрастания. И если бы только можно было выработать систему и определить, где цветы, а где сорняки, ржа войны и болезни исчезла бы навсегда. Человеческий обычай хоронить мертвых казался ему расточительным извращением посадки семян. Мертвых людей, по его мнению, нужно либо сжигать, как любой добрый садовник сжигает сухостой в конце сезона, либо же сваливать в специальные контейнеры и превращать в компост – для удобрения новых растений весной. В то время его ежедневные упражнения состояли в прогулках вокруг дома и восхищении «естественными семействами». Так он называл пары старых деревьев, окруженных молодой порослью. Оставив приют, он встречался со своим братом, сестрами и остальной семьей только однажды. Повзрослев, Амос остался таким же некрасивым, как и в юности; поэтому – и еще из-за резкого, как зимний ветер, голоса – как бы учтиво он ни говорил, его слова всегда звучали грубо. Никто никогда не видел, чтобы он улыбнулся или пошутил. У него ни разу не было связи с женщиной, но в кармане он всегда носил горсть семян женских растений и время от времени их нежно перебирал. Лет в сорок пять он внезапно заболел антропологией и археологией. Его восхищала эта идея – раскапывать корни человеческой культуры, добывать из-под земли давно утерянные артефакты. Его непривлекательное лицо становилось почти красивым, когда он воображал, каково это – взяв мачете (ему нравилась сама идея мачете) отправиться в хрупкие заросли напускного и освободить голую правду одним взмахом руки. Он нашел свое призвание. «Тетрадь», А. Макгау 1 В тот год в начале августа я попрощался с Хелен и отправился на юг Тихого океана, чтобы посетить Институт Потерянных – исследовательское учреждение, расположенное на острове в Коралловом море, в тридцати милях от берега. Кратчайший путь – самолет с материка. Мы летели над побережьем, и с высоты пяти тысяч, футов я увидел остров – серповидный шрам на гладком брюхе океана. Гидроплан резко сбросил высоту и приводнился в лагуне. Вокруг здания Института лужайки густой тропической травы вели безнадежные битвы с наступающим песком, а пальмы старались покрепче уцепиться за почву, сопротивляясь назойливому, кисло пахнущему пассату. Институт состоял из двух громоздких зданий в форме буквы «г» и нескольких хрупких бунгало понизу букв. Все вместе они окружали плавательный бассейн синего кафеля, который выглядел так, будто его никогда не использовали по назначению. Крохотное внутреннее море мертвых листьев и живых ящериц. С крыльца главного здания на солнечный свет (там всегда лето) встретить меня сошла маленькая сутулая женщина. Я узнал ее по фотографии. Доктор Ердели, директор. Вблизи было видно, сколько морщин у нее на щеках. В разговоре она по-иностранному кривила рот. Ее седина была очень белой, на халате – ни единого пятнышка. Только у стетоскопа, болтавшегося на шее, как инструмент лозоходца, заржавели металлические наконечники. Приветствуя меня, она взмахивала левой рукой так, словно дирижировала оркестром, исполнявшим какую-то музыку – медленную, ибо говорила она размеренно. Когда она поднимала руку, ее рукав сползал, обнажая несколько синих цифр, вытатуированных на запястье. Несмотря на формальный прием и сутулость, она, казалось, мне рада. Я попросил ее о встрече несколько месяцев назад, надеясь, что она поможет мне с одной биографией, к которой я тогда собирал материал (известного, ныне покойного филантропа, который долго жил в тех краях). В ответ доктор Ердели написала, что ей нечем помочь мне, но, может быть, я заинтересуюсь и ее работой. И вот я стоял перед ней, а она передо мной. Время от времени, прервав неторопливую речь, она закатывала глаза так, словно декламировала заученный текст или же переводила иностранные слова, написанные в неком мысленном блокноте. Когда мы направились осматривать главное здание, она сказала: – У нас так много посетителей. Но иногда они совершенно… восхитительны. Я ожидал услышать менее лестное слово. Она продолжала: – Известность всегда была на руку Институту – именно ей он обязан многими интересными случаями, а так же визитами состоятельных гостей со всего света. – Боюсь, я не подхожу ни под одну из этих категорий, – сказал я. – Ваша уверенность… замечательна, – сказала она со свойственным ей сомнением и вдруг рассмеялась, неожиданно коротко и легко. По коридору первого здания нам навстречу шел моложавый мужчина, в таком же халате и с таким же ржавым стетоскопом, как у доктора Ердели. Его взгляд показался мне крайне настороженным. Очевидно, рассудив, что раз я с доктором Ердели, то скорее всего тоже медик, он официально обратился к нам обоим «доктор». Я собрался было поправить его, но доктор Ердели взяла меня за руку и поволокла дальше по коридору. Когда он уже не мог нас услышать, она сказала, что лучше пусть он думает, как ему хочется; он здесь на лечении, и любая сложность может сбить его с толку. В определенных случаях больным часто прописывали играть некую роль, так что игра в доктора могла составлять важный элемент его исцеления. – И моего исцеления, разумеется, – сказала она и снова коротко рассмеялась. 2 По дороге она открывала то одну, то другую дверь и показывала мне институтские кабинеты, уютные холлы, исследовательскую лабораторию с легким запахом эфира, кафетерий, звукоизолированные приемные. Институт, сказала она, специализируется на амнезии. Сюда принимают три основных категории «студентов» (слово «пациент» она предала анафеме). Первый тип – те, кто попадал к ней в состоянии хронической амнезии, вызванной несчастным случаем: их оригинальную личность невозможно было восстановить. Вторые не могли больше выносить сами себя – терапия длилась годами, но эти студенты продолжали настаивать на суррогатной личности. Некоторым даже удавалось усилием воли очистить собственную память. Третью категорию составляли разнообразные студенты – не обязательно с амнезией, – по той или иной причине разбудившие любопытство доктора Ердели. Эти были известны как «директорские особые случаи», с ними она работала лично. В институте могло одновременно содержаться не более десяти студентов, хотя заявки поступали дюжинами ежемесячно. Помимо занятий с «особыми», большую часть времени доктор Ердели и ее коллеги (которые время от времени попадались нам на глаза) изобретали новые жизни и новое прошлое для своих подопечных. Я прервал ее: – Случалось ли, чтобы студент отказывался от новой жизни, которую вы создали для него? Она ответила не сразу, и я перефразировал вопрос: – Вы говорите о тех, кто осознанно приходит к вам за новой личностью. Всегда ли жизни, которые вы создаете для них, лучше, чем те, от которых они уже отказались? Она уверила меня, что не уклонялась от ответа, а просто хотела сначала подумать. Чуть улыбаясь, доктор Ердели продолжала: она не может говорить за всех своих коллег, приносит ли их профессия им полное удовлетворение. В действительности это не столько наука, сколько искусство. В двух словах – ей нужно сочинить для каждого студента историю с главной персоной (ее любимый термин), набором второстепенных фигур, проработанных до полной достоверности, и обширным ассортиментом соответствующих деталей. Затем ей приходится тренировать студента быть – причем убедительно – новым персонажем, сколько бы времени это ни потребовало. Я собирался снова прервать ее, но она подняла руку. Она как раз подходит к ответу на мой вопрос. Разумеется, сказала она, как и у всякого художника, рисунок не всегда выходит удачным, персонажей приходится стирать, как бы болезненно это ни было для их создателя. Но сам метод надежен. Много лет назад, после нескольких неудач, она решила, что в качестве образцов лучше использовать готовых литературных героев. Но оказалось, персонажам романов почему-то не хватает убедительности – от этого они становятся бесполезными и даже опасными. Такие классические творения, как Бекки Шарп, или Горацио Хорнблоуэр, или Молли Блум, или Агент 007 [2] (каждого из них ей случалось использовать), оказывались шаткими словесными подмостками, которые не выдерживали напряжения и давления действительности, когда настоящие люди вокруг них отказывались вписываться в запланированный сюжет. Посмотреть бы литературным критикам, что так превозносят этих выдуманных истуканов, насколько беспомощными те оказывались в реальной жизни! 2 Бекки Шарп – героиня романа английского писателя Уильяма Мэйкписа Теккерея (1811–1863) «Ярмарка тщеславия» (1848). Горацио Хорнблоуэр – офицер Королевского Британского флота во время наполеоновских войн, герой серии из 11 военно-приключенческих романов английского писателя Сесила Скотта Форестера (Сесила Луиса Трафтона Смита, 1899–1966). Молли Блум – персонаж романа ирландского писателя Джеймса Джойса (1882–1941) «Улисс» (1922). Агент 007 (Джеймс Бонд) – британский шпион, образ которого создан английским писателем и журналистом Иэном Ланкастером Флемингом (1908–1964) в 1953 г. Кроме того, метод был опасен тем, что, несмотря на все предостережения, студенты, которым доставались литературные герои, норовили тайно прочесть роман, где фигурирует прототип, и попытаться воспроизвести описанные там события. Последствия были предсказуемо катастрофическими. Она прекратила вести учет несчастным случаям в ее практике, снова улыбнулась доктор Ердели. – Тут все так… непросто. Я понял, что больше ничего мне она не ответит, и решил не возвращаться к вопросу. 3 Меня удивило, насколько часто за нашу ознакомительную прогулку по Институту доктор Ердели возвращалась к своему образу. Временами, по ее словам, она представлялась себе пластическим хирургом сознания, отрезающим гниль и перекраивающим то, что осталось. Но все-таки она предпочитала считать себя художником. Да, сказала она, я скорее скульптор психики. Мне было очевидно одно: несмотря на хрупкую внешность, работала она с энтузиазмом и женщиной казалась доброй. Ее студентам хотелось новой личности (либо она им требовалась), а доктор просила взамен только «чистый лист», на котором можно было набрасывать шедевр. Помню, в какой-то момент я спросил ее: – А случалось ли вам или вашим коллегам создать персонажа, который превосходил бы вас? В смысле, был бы мудрее вас? И вновь на мгновение мне показалось, что она проигнорирует мой вопрос, но через некоторое время, так же размеренно, словно читая по бумажке, она ответила: – Мои коллеги слишком… разумны для этого. И снова коротко рассмеялась. 4 Доктор Ердели была уверена, что я захочу познакомиться с парой ее студентов. Мы вышли наружу, и она подвела меня к высокой женщине средних лет, в выцветшем платье и с выцветшими каштановыми волосами, которая сидела в шезлонге, хмурясь на трясину бассейна. Женщина нервно взглянула на нас, затем вернулась к созерцанию ящериц и листьев. Доктор Ердели успокаивающе положила руку на плечо женщины и принялась рассказывать о ней. Или же, скорее, читать заранее подготовленную лекцию. От ее неуверенности не осталось и следа. – Это Мария. К нам ее прислали власти с юга. Она полностью потеряла память после того, как ее сбила машина. У нее не было при себе никаких документов – только браслет с именем «Мария». Множество объявлений в газетах не принесли никаких результатов – не нашлось никого, кто бы ее знал. Она впустую провела два года в больнице, прежде чем ее прислали сюда. Мария, похоже, не обращала на нас никакого внимания, пока доктор Ердели говорила о ней. Скорее всего, студенты давно привыкли к таким публичным представлениям. Непонятно только, кому оно предназначалось на этот раз: мне или Марии, – или же доктору Ердели просто нравилось при каждом удобном случае, улыбаясь, демонстрировать свое искусство. Стало быть, Мария осела в институте и вскоре обнаружила гибкий ум и готовность сотрудничать. Доктор Ердели немедленно приступила к работе над новой личностью для нее. Поизучав Марию, она решила, что характер для нее нужен осторожный. Например, сделать ее незамужней школьной учительницей в одном из тысячи городков, разбросанных по аутбэку, [3] где все друг друга знают. Будет преподавать историю, петь сопрано в церковном хоре (почему бы и нет?), – хорошо устроенная женщина, довольная жизнью в маленьком городке. Щепоткой пафоса и приключения в ее жизни (видно было, что доктор Ердели гордится этой частью своего творения) будет воспоминание об интимной связи в двадцать с небольшим лет и о подпольном аборте. 3 Аутбэк – внутренние малонаселенные районы австралийского континента. Доктор Ердели придумывала тысячи таких деталей, часами оттачивала их и ежедневно вдалбливала Марии. Наконец, Мария сама прониклась духом своей персоны, поверила в нее, сама принялась додумывать подробности и заполнять пустоты. Она уже начала превращать эту персону в собственное изобретение и уже была близка к тому, чтобы поверить, будто это и есть ее взаправдашняя жизнь. Но затем, как раз, когда она почти совсем обосновалась в новой личности и снова почувствовала себя полноценным человеком, произошло странное. Однажды утром она ворвалась в кабинет доктора Ердели взволнованно тараторя: она все вспомнила! Она вспомнила, кто она такая на самом деле! Ночью ее собственная, настоящая память вернулась к ней! Доктор Ердели заставила ее успокоиться, сесть и рассказать все по порядку. Мария повторила, что к ней вернулась память. Она действительно школьная учительница из небольшого городка в буше. Она поздравила доктора Ердели с ее проницательностью. Она вспомнила название местечка, в котором жила, – оно называлось Кикибери. У нее в самом деле ученая степень, правда по географии, и она действительно пела в местном церковном хоре, только не сопрано, а контральто. Слушая Марию, доктор Ердели была уверена: та всего лишь приукрашивает некоторые детали новой жизни на свой вкус. Она решила, что наблюдает симптомы замечательного удачного случая, когда студент по-настоящему, без оговорок стал новой личностью, и больше не играет роль. Но Мария, казалось, точно знает все несоответствия между творением доктора Ердели и настоящей жизнью, о которой, по ее словам, она только что вспомнила. Она перечисляла их одно за другим. Главное, чего не угадала доктор Ердели – у нее был муж! Там, в Кикибери, любимый супруг ждал ее в их старом доме. В общем, она хотела как можно скорее вернуться домой и увидеть его снова. Она молила доктора Ердели отпустить ее немедленно. Доктор Ердели снова успокоила ее. Помнит ли Мария как ее сбила машина? Да, ответила та. Сначала она явственно вспомнила, как переходит улицу в большом городе, потом – страшный удар и пустоту. Теперь все прошлое вернулось к ней: она помнила все лица, имена и даже запахи, все детали полноценной жизни. И ее муж! муж! Марию переполняло волнение. После нескольких часов расспросов доктор Ердели сдалась. Ей было чуть жаль усилий, потраченных на то, что могло бы стать подлинным шедевром. Но она не сомневалась, что сможет перекроить его для одного из будущих студентов. В Институте Потерянных ни один плод воображения не пропадал даром. Она решила сопровождать Марию домой, чтобы деликатно вручить ее вновь обретенному мужу. Она не стала предупреждать никого в Кикибери о приезде: наблюдение спонтанных реакций тех, кто знал Марию раньше, на ее возвращение могло дать бесценный материал для исследований. К этому времени Мария провела в институте три года. 5 Они вместе полетели в город, арендовали машину и отправились в Кикибери, до которого было двести миль по бушу. На подъезде к городку Мария болтала без умолку. Она показывала холмы и протоки, причудливые эвкалиптовые рощицы, предсказывала особенности рельефа и повороты дороги, как это мог только местный житель. Когда они въехали в городок с деревянными тротуарами и широкими верандами вдоль главной улицы, она узнала некоторых прохожих, встретившихся по дороге. А вот и деревянная готическая церковь Святого Мартина! А за ней и школа, где она преподавала! А чуть дальше бакалейная лавка, в которой она бывала каждый день! Доктор Ердели припарковала машину, и они вышли. Мария тут же бросилась к двум женщинам, выходившим из магазина. – Джуди! Хизер! Это я! Женщины не ответили на ее фамильярность. Как свойственно провинциалам, они вежливо улыбнулись – но так улыбаются незнакомцу. Доктор Ердели подбодрила их. Разве они не помнят Марию – она жила в Кикибери еще пять лет назад? Может, только чуть-чуть изменилась. Нет, ответили они, мы ее не помним. Да и откуда, мы же ее никогда не видели. Мария настаивала. Как это не видели? Ведь она-то знает их по именам, знает, на каких улицах они живут, – разве они не помнят, как они вместе росли, играли, как часто она бывала у них в гостях? Одна из женщин уже немного испугалась, а другая начала злиться. С какой стати эта женщина – совершенно, как она сказала, незнакомая – столько всего о них знает? Мария принялась спорить, но доктор Ердели мягко ее отговорила. Она сказала: надо пойти туда, где должен быть ее дом. Они свернули в тенистый переулок – там он и стоял, в точности как Мария описывала: маленький деревянный дом с верандой по всем четырем стенам и облезлой башенкой в тени нависших эвкалиптов. Доктор Ердели постучала в стеклянную дверь. Средних лет мужчина с редкими волосами и приятной улыбкой приоткрыл дверь и спросил, может ли он чем-то помочь. Он едва взглянул на Марию. – Джон, – сказала она. Мужчина посмотрел на нее. В этот момент в прихожей появилась бледная темноволосая женщина в фартуке и робко встала рядом с ним, глядя на гостей. – Джон! Это я, – повторила Мария, – я Мария! – Мы знакомы? – спросил мужчина. Доктор Ердели заметила, как он озадачен, и объяснила, что Марию несколько лет назад сбила машина, и теперь она считает его своим мужем, а этот дом – своим домом. Мария не могла оставаться в стороне. Она сказала, что не «считает». Они с Джоном женаты двадцать лет. Она может рассказать о нем, что угодно: разве нет у него длинного шрама на животе, к которому она сама столько раз прикасалась? Разве у него не срослись пальцы на правой ноге, как и у его отца? А дом? Она знает расположение всех комнат, все, что в них, знает, как пахнет на чердаке. Даже картины на стенах: кто, по-вашему, их покупал? Продолжать? В чем дело, с ума все посходили, что ли? Доктор Ердели видела, что хозяева потрясены услышанным. Но тут, преодолев смущение, заговорила женщина. Она спросила, как Мария может быть женой Джона, если это она вышла за него замуж двадцать пять лет назад, когда ей было всего восемнадцать. Теперь Мария смешалась. Мужчина, очевидно, не узнавал ее, а женщина явно была не из тех, кто станет врать. Откуда-то появилась собака – черно-белая колли; она виляла перед чужими хвостом. Мария снова очнулась. – Робби, – сказала она, – ко мне, Робби! Собака остановилась и попятилась от ее вытянутой руки. Злобно зарычала, обнажая клыки, шерсть поднялась дыбом, лапы дрожали. Мужчина успокоил животное и сказал, что собаку действительно зовут Робби, он всегда был дружелюбным псом. Раньше ни разу он так себя не вел. Мария беспомощно разрыдалась. Доктор Ердели взяла ее под руку и увела из этого дома, по тенистому переулку, туда, где стояла машина. Они уехали из Кикибери не оглядываясь. 6 МАРИЯ ПО-ПРЕЖНЕМУ СМОТРЕЛА В ВОДУ ИНСТИТУТСКОГО бассейна. Доктор Ердели снова потрепала ее по плечу. – Это очень интересный случай, мы сейчас работаем над ним вместе, – сказала она мне, затем опустила сияющие глаза на свою студентку: – Правда, Мария? Мария, еще сильнее поблекшая под ярким солнцем, наконец, подняла взгляд и вполсилы улыбнулась в ответ. Ее вытянутое лицо было напряжено, словно она пыталась вспомнить что-то важное. Когда мы уходили от нее, доктор Ердели продолжала говорить об этом случае. Годы исследований в Институте убедили ее, что многие, проснувшись утром, не могут вспомнить, кто они есть. Большинство берут себя в руки и продолжают, как ни в чем не бывало, играть назначенные роли: мужа, официантки, банковского клерка, учителя, водителя автобусов. Они выучиваются оценивать ситуацию и, не паникуя, приспосабливаются к ней. Это происходит изо дня в день, обычное дело. – Такой человек, как вы, должно быть… прошел через это. Трудно сказать, был это вопрос или утверждение. Возможно, размышляла доктор Ердели, то, что произошло с Марией в Кикибери, – только частный случай. Быть может, целые общины могут пасть жертвами такой потери памяти? Отчего не предположить, что Мария и в самом деле жила когда-то в этом городке, но коллективная память его жителей отторгла ее, как мы отторгаем неприятные запахи? Возможно, продолжала она, такие, как Мария, страдают некой недостаточностью, метафизическим дефицитом, который и вызывает у окружающих такого рода амнезию. Возможно, феномен этот широко распространен, но все его проявления остаются совершенно незамеченными из-за нашей склонности доверять коллективной памяти больше, чем индивидуальной. И не может ли статься, что не только города, но целые страны и даже цивилизации подвержены этому явлению? Излагая свои предположения, доктор Ердели, как всегда, обильно жестикулировала, и я не мог не заметить этих маленьких синих цифр над ее запястьем. Она сказала, что вскоре обратится со своей теорией к международному конгрессу и сейчас готовит к тестированию некие модели. Я снова собрался задать вопрос: «А не лучше ли в таких случаях, как с Марией, просто отпускать человека в мир, чтобы он сам с нуля начал новую жизнь, а не забивать ему голову своими изобретениями»? Но не задал. Наверняка у нее наготове имелся компетентный и уверенный ответ. Что-нибудь вроде: «Это было бы неразумно. Нет ничего более опасного для цивилизации, чем те, кому не хватает воспоминаний». И что я на это сказал бы? 7 Сверля меня взглядом, она спросила, не хочу ли я познакомиться с ее самым удивительным студентом, одним из «директорских любимчиков». Я ответил, что буду счастлив. Мы прошли к тому зданию, что ближе к берегу, и поднялись по продуваемой ветром лестнице на второй этаж. Она подвела меня к одной из комнат, выходящих окнами на восток, на верхушки пальм. Мы слышали глухой шум прибоя в лагуне. Доктор Ердели постучала и открыла дверь. – Добрый день, Гарри, – произнесла она жизнерадостно. И мы вошли. Он сидел на стуле в пижаме – прямой худощавый брюнет с бородой и глубокими тенями вокруг испуганных глаз, непрерывно изучавших комнату. Стоял запах, кажется, застоявшегося пота, от которого не спасало даже настежь открытое окно. Мужчина вроде бы не обратил на нас внимания, но время от времени чуть шевелил головой, чтобы заглянуть нам за спину, словно мы закрывали ему обзор. Это Гарри, сказала доктор Ердели, в прошлом – преуспевающий адвокат, женат, двое детей. Некоторое время назад, лежа ночью в постели, он услышал где-то в доме какой-то шум. Он поднялся посмотреть, в чем дело, думая, что это, скорее всего, дети. Но те крепко спали. Жена сказала, что не слышит никакого шума. Он попросил ее прислушаться повнимательней, точно ли она ничего не слышит? Будто бы кто-то кричит, но звук приглушен и слов не разобрать. Нет, ответила она, ему, должно быть, мерещится. Так он пролежал еще несколько часов, напрягая слух, пока не заснул просто от изнеможения. Это продолжалось неделями. Гарри не высыпался, но не более того. Днем все было в порядке. Но однажды утром за своим столом в деловом центре, устало перебирая какие-то документы, он снова услышал далекий крик. Это впервые произошло вне его дома и при свете дня. Он справился у секретарши: нет, она ничего не слышала. А его партнер и старый друг? Ничего. Они велели ему не беспокоиться – наверное, это просто стресс. И он не особенно беспокоился. Пока не начал что-то видеть. Краем глаза, но что-то – и дома, и в конторе. Если быстро поднять взгляд, можно было заметить – всего лишь на мгновение – его тень, как светлый след от выключенной лампочки. Гарри показалось, что это человек. То есть он был уверен, что это человек, но не мог сказать наверняка: он никак не успевал толком его разглядеть. Хотя тот часто бывал рядом – сидел на свободном стуле за обедом, на пассажирском сиденье в машине, стоял рядом с его рабочим столом. И всегда исчезал раньше, чем Гарри мог поймать его взглядом. К этому времени он уже был научен опытом. Он только раз сказал жене и детям о том, что видел. И спросил их – только один раз, – не замечал ли кто из них незнакомца, болтающегося вокруг дома. Или внутри. Как он и боялся, никто ничего не видел. С тех пор Гарри ни разу не заикнулся об этом. Больше того, когда жена спросила, продолжаются ли его видения, он только рассмеялся. Это все насморк, сказал он, весь нос забит. Но через пару недель она сама заметила – да и все заметили, – что часто, занимаясь обычными делами, обедая, читая юридические бумаги, разговаривая по телефону и даже просто с кем-то болтая, Гарри вдруг напрягался и беспокойно вслушивался. Или резко оборачивался и смотрел мимо них с тревогой в широко раскрытых глазах. Но по-прежнему, если его спрашивали, в чем дело, он отвечал, что все в полном порядке. Еще через месяц он стал совершенно недееспособным. Круглые сутки, без перерыва, он прислушивался к далеким крикам и пытался углядеть что-то, невидимое всем остальным. В его глазах с каждым днем нарастал ужас. Гарри немедленно полегчало, когда его на неделю вывезли отдохнуть к побережью. Он опять стал самим собой, впервые за несколько месяцев занялся любовью с женой, играл с детьми так же, как раньше. Пока однажды в полдень, когда он помогал им строить дворец из песка на пляже, это – чем бы оно ни было – не настигло его снова. Остаток недели он провел в гостиничном номере, не говоря ни слова, поглощенный своей персональной пыткой. В понедельник его отвезли домой. В тот день, как раз когда спускалась темнота – час, который больше всего пугал его, – он заговорил в последний раз. Он обратился к жене с продуманным усилием человека, отрывающегося от какой-то ужасной заботы. Но говорил он ясно, заставляя себя повторяться, чтобы она поняла наверняка. Он сказал: пусть никто не беспокоится о нем. Он будет бороться до конца и защитит их, он их не подведет. Жена заплакала и спросила, о чем он. Но больше он говорить не мог. С этого дня, вот уже почти год, все его внимание сосредоточено на этом голосе, его невидимом спутнике, которого он так боится. Полгода назад, отчаявшись найти хоть какое-то средство от его недуга, жена привезла его в Институт Потерянных. На первой же встрече доктор Ердели по наитию приставила стетоскоп к его макушке. И там, внутри, она явственно услышала звук. Будто голос, ревущий где-то вдали. И она немедленно причислила Гарри к своим «особым случаям». Тут доктор Ердели предложила мне свой стетоскоп, чтобы я послушал сам. Гарри, сказала она, не станет возражать. Я отказался. Этот случай привел ее в восторг. Она и ее ассистент через стетоскоп записали голос в голове Гарри на аудиопленку. Сейчас запись анализирует компьютер. Она надеется получить результаты со дня на день. Заметил ли я, спросила она, что глаза Гарри постоянно бегают, словно он следит за тем, как что-то движется по комнате, третий гость, невидимый нам? И как Гарри им напуган? Так вот, пару недель назад она выписала специалиста, который сконструировал оптометрический прибор, измеряющий рефракции в глазах Гарри. Собранная на данный момент информация загружена в компьютер. Возможно, удастся получить на экране комбинированный образ того, что видит Гарри. Еще через несколько сеансов специалист надеется получить ясное представление о том, что это такое. Сейчас, даже не располагая данными в полном объеме, можно сказать, что тело на экране вроде бы человеческое, но насчет головы уверенности нет. 8 Должен сказать, что, когда я покинул эту комнату, пропитанную запахом ее обитателя, Гарри, запертого в своем жутком мирке, мне стало легче. В коридоре я спросил у доктора Ердели: – Почему вы взяли его? – В таких вещах нельзя быть слишком осторожным, – ответила она, пронзительно поглядев на меня. Я поразмыслил над этим. – Допустим, вам удастся разобрать, что говорит голос и что там за существо, – что тогда? Чувствовалось, что она не знает во всем мире никого, кто лучше нее был бы готов работать над проблемой Гарри. – Вы, конечно же, считаете, что… лучше было бы просто оставить это в покое, запертым у него внутри? – сказала она. И когда я ответил «да», – а я действительно так считал, – она только покачала головой. А потом еще раз и еще раз. А потом бодро мне улыбнулась. – Ах, как редко доводится встретить… оптимиста, – сказала она и больше к этому случаю не возвращалась. 9 Мне выпал нескучный день, так что я принял приглашение отужинать в ее бунгало, а не полетел на материк в пять часов, как собирался. Вкусно поев, мы уселись в кресла на веранде, вдыхая запахи моря и кофе, глядя, как риф рассеивает набегающие волны. Пальмы кланялись мягкому восточному ветру, который не давал подняться москитам. Внезапно спустилась тропическая ночь. Доктор Ердели рассказывала мне о своей юности в Европе, о своей учебе, об аресте и неволе, о побеге. И о возвращении. – Я вернулась туда спустя много лет после войны. Это было глупо. Я надеялась на невозможное. Я не нашла… ничего. Ничего не осталось. Она помедлила, размышляя об этих «ничего». – Больше всего я надеялась, что меня дождется мой пес, Рекс. Странно, да? Но если бы его даже не убили, он, конечно, уже давно умер бы от старости. Она пригубила кофе. – После этого я долго спрашивала себя, а какая, собственно, разница? Так и так, ни в чем нет… постоянства. Мне пришлось заново учиться верить в постоянство. В ее профессии женщины были редкостью, и получить работу оказалось непросто. Наконец, доктор Ердели нашла ее в этом уголке мира – в маленькой больнице посреди джунглей, где провела годы, пытаясь разобраться в формах безумия, встречающихся у тех, кто живет в джунглях. В тусклом свете веранды я вдруг почувствовал, что она смотрит на меня очень пристально. Именно так, я замечал, она смотрела на своих студентов. И только тут я задумался: а не было ли у нее какого-то тайного повода пригласить меня на ужин? Она сказала, что, быть может, я захочу послушать об одном случае, с которым она столкнулась в те ранние годы. Это был приезжий, пожилой европеец, получивший травму в нагорьях, среди охотников за головами. – Он был бы… чудесным студентом, если бы Институт тогда уже существовал. Если бы мы его могли спасти. Она следила за мной. Она тщательно, с нажимом выговаривала слова: – Его звали Амос Маккензи. Услышав это имя, я тут же навострил уши. Главным образом потому, что не так давно рассказал Хелен патагонскую историю. Во-вторых, всего пару недель назад я попросил Доналда Кромарти ее расследовать. С другой стороны, я понимал, что в мире полно Маккензи. Но мне было любопытно, и я переспросил: – Амос Маккензи? – Именно так. Он был уже старик. Помнится, он приехал как раз из ваших краев. Не слышали о нем? Я вдруг почувствовал, что нужно быть осторожным. – В моих краях столько Маккензи… Вы говорили с ним? Свет на веранде был смутен, но я видел, что она по-прежнему наблюдает за моей реакцией. Что бы она ни увидела, больше вопросов она решила не задавать. – Главным образом говорил он сам. О том, что пережил в горных джунглях. Это наверняка было… непростое путешествие… для человека в его возрасте. Она пила кофе, снова изучая свой умозрительный блокнот, подбирая верные слова. Я же расслабился, решив, что по меньшей мере маловероятно, чтобы тот старик был одним из патагонских Маккензи. Я просто прихлебывал кофе и слушал. Она сказала, что, когда Амоса Маккензи привезли в больницу, ординатор, сделав все, что мог, с облегчением послал за ней. Маккензи принесли охотники – наткнулись на него в джунглях. Он был в ужасном состоянии. Доктор Ердели помнила, как он выглядел на кровати в маленькой больнице с жестяной крышей. Он был большого роста (это было видно, даже когда он лежал), истощенный, с кожей, как древесная кора. На вид не меньше семидесяти лет, хотя трудно сказать – он был из тех, кто выглядит так, словно всегда был стариком. Разговорить его оказалось несложно, и это был добрый знак. Говорил он ясно, гнусавым голосом; заметно было, что он рад любой аудитории. Он сказал, что был в археологической экспедиции в одном из отдаленных районов где-то между картами (так он и сказал), на берегах реки Мерапе… 10 …берегах Мерапе мы с коллегами в поте лица очищали от вековых зарослей несколько маленьких пирамид, каждая не больше пятидесяти футов в высоту. Ядовитые коричневые змеи населяли их геометрические коридоры. В этом районе мы уже не раз находили огромные каменные яйца, высеченные из какого-то камня, наподобие известняка, высотой с дерево лану. Однако густые джунгли не позволяли заметить их издалека. Сперва мы думали, что это своего рода земляные курганы, пока не заметили, что за сплошной занавесью лиан подножия скругляются внутрь. Коричневые змеи жили и тут. Мы все видели что-то подобное раньше, но в других частях света. Здесь, в этой стране – никогда. У нас не было ни одной подходящей теории насчет их происхождения. Погода была ужасной. Под вечер, как раз когда от жары некуда было деться, а влажность становилась нестерпимой, начинался дождь и лил часами до самой темноты. Деревья не давали укрытия, листья на верхушках только задерживали дождевые капли, пока те не наберут вес. Мы продолжали копать, несмотря на атаки бесчисленных москитов и оводов, которых дождь, казалось, только бодрил. В наш последний день на этой точке, в сумерках, мы нашли каменную руку. Мы видели поросшее зеленью возвышение и думали, что это еще одно яйцо, только неправильной формы. Проредив заросли ударами мачете, стараясь не наткнуться на змею, мы увидели огромные толстые пальцы в перчатке из лиан. Казалось, они хватаются за воздух – словно гигант тонет в зыбучих песках. Нас всех потрясла эта находка – здесь, вдали от всех известных цивилизаций. Но то была не просто рука. Двадцатифутовыми шестами мы нащупали в почве вокруг нее очертания руки, плеча, головы. Можно было предположить, что вся фигура – не менее семидесяти футов в высоту и зарыта здесь стоя, только рука осталась торчать над землей. Нас это встревожило, но мы были слишком рациональны, слишком поглощены своей работой. На следующее утро небо было затянуто по-прежнему, а джунгли – необычайно тихи. Мы спустили лодки на бурую реку и отправились дальше вверх по течению. Нас атаковали шестью милями выше, где Мерапе сужается и темнеет, а джунгли поднимаются ввысь по обоим берегам, как бесконечные стеллажи, полные одинаковых книг. Мы шли под восточным берегом и не видели никаких признаков того, что они здесь. Но вдруг воздух наполнился копьями, стрелами и воем с берега. Мы налегли на весла, но смуглые руки появлялись из-под воды, хватаясь за борта. Они прятались под водой, дыша сквозь соломинки, поджидая нас. Я тоже оказался в воде, я молотил по безумным лицам, по рукам, которые хватали меня, тащили на дно. Я набрал воздуха и нырнул. Я ничего не видел, кроме, быть может, силуэта одного из нападавших, который в меня вцепился. Я ударил его и поплыл дальше. Страх придал мне сил. Я выплыл на поверхность только в пятидесяти ярдах ниже по течению. Я видел, как там, позади, вода бурлит, словно над сетью, полной рыбы, я слышал крики. Я снова укрылся под водой, а вынырнув, больше не оборачивался и продолжал плыть по течению. Предательскому берегу я предпочел опасности, подстерегающие в реке. Не знаю, как долго я пробыл в воде и как далеко уплыл. Но в какой-то момент до меня снова донеслись монотонные выкрики лесных птиц – звук, которого я так давно не слышал. Тогда я понял, что нужно выбираться на сушу, на западный берег. К этому времени все погрузилось в тень – значит, солнце, должно быть, уже садилось. Я поплыл к отмели, где надеялся переночевать. Я не заглядывал в будущее, не думал ни о чем, кроме сна. Истощение лишило меня страха. Я выполз из Мерапе на илистый берег и, не замечая зловония и грязи, мгновенно уснул. Когда я проснулся, надо мной мельтешил рой дьявольских физиономий; мне стало ясно, что вскоре я умру мучительной смертью. Меня нашли иштулум. По племенной раскраске и боевым шлемам я без труда узнал самое свирепое из племен, живущих на Мерапе. Несколько человек стояли вокруг меня, тыча дротиками в мою белую кожу, болезненно-белую для их темных глаз. Мне связали руки и отнесли в деревню. Им предстоял долгий ритуал очищения их территории от загрязнения и ритуальное уничтожение загрязнителя, то есть – меня. Как большинство путешественников, попавших в руки к иштулум, я бы охотнее принял быструю смерть от копий. Следующие три недели меня держали в центре деревни под неусыпной охраной, привязанного за лодыжки к дереву лану. Не скажу, что мне было одиноко. Для такого жестокого племени иштулум весьма словоохотливы и даже не пытаются скрывать свои тайны от чужака, приговоренного к смерти. У их шамана, например, один глаз находится на затылке. Я видел его неоднократно всякий раз, когда шаман в своем плаще из перьев и с раскрашенным лицом поворачивался ко мне спиной, напрягая этот воспаленный кроваво-красный орган, чтобы оглядеть меня с ног до головы. Один из моих охранников сказал мне, что жены шамана выбирают четырех-пятилетнего ребенка, который станет его преемником. После чего примерно десять лет они постепенно вытягивают левый глаз ребенка из глазницы, растягивая нерв, пока глазное яблоко не угнездится за левым ухом. Там оно и лежит, завернутое в промасленную шкурку банана, привязанную к голове шнуром. Хотя зрение у заднего глаза шамана не очень острое, он обладает иной силой, и именно его иштулум больше всего боятся. Говорят, этот глаз заглядывает в Дом Мертвых. Говорят, он может парализовать врагов племени. Его неверный колеблющийся взгляд останавливался на мне слишком часто. Я также узнал, что для иштулум определенные животные служат продолжением человека, почти дополнительными членами. Как и многие более известные племена в этом районе Мерапе, они держат в волосах карликовых мартышек, поедающих вшей и блох. Но на этом не останавливаются. Каждый мальчик-подросток должен проглотить небольшую синюю ящерицу около восьми дюймов в длину, которая проживет в его желудке один лунный месяц. Мальчик должен лежать без малейшего движения, чтобы не убить ящерицу. Он может пить только воду, а испражняться с огромной осторожностью. Иштулум верят, что если ящерица умрет в его желудке, дух самого мальчика через несколько минут тоже умрет. Охранники говорили мне, что все они видели такие смерти. От моего дерева лану мне было хорошо видно церемонию извлечения этих ящериц. На тот момент я был пленником всего несколько дней. Однажды, когда солнце стояло высоко, родственники вынесли из хижин на носилках восьмерых мальчиков и расположили их по кругу. Появился шаман, все в том же плаще из перьев, но на его лице была приличествующая случаю яркая раскраска под рептилию. Его задний глаз был убран, а нерв и кровеносные сосуды тянулись вдоль виска и исчезали в пустой глазнице. Некоторое время он плясал и пел, затем приступил к церемониальному извлечению ящериц. Он взял длинный кусок тонкой бечевки и привязал к нему желтую фруктовую мушку – любимое лакомство ящериц. Шумно бормоча молитву, он начал стравливать бечевку в рот первого мальчика, вытянувшегося в струнку. Затем, приостановившись, шаман начал осторожно тянуть бечевку обратно – как заправский рыбак. Ребенок тем временем принялся повторять свое родовое имя. Племя наблюдало в мертвой тишине. Наконец, голова ящерки высунулась между губ мальчика. Шаман ловко выхватил ее изо рта и отдал одному из помощников, который аккуратно поместил ее в плетеную корзину. Меня восхитило искусство шамана. Любая неловкость могла привести к тому, что ящерица откажется от мухи, а это, в свою очередь, означало смерть мальчика. Но в тот день все шло хорошо. Ящериц успешно и быстро выманили наружу из желудков семи мальчиков, проходивших ритуал. Они лежали без сил, но довольные, что обряд окончен. Члены племени начали расслабляться. Но с восьмым мальчиком у шамана возникли затруднения. Его ящерица не подавала признаков жизни, как бы шаман ни поигрывал бечевкой. Мальчик повторял свое имя, стараясь не захныкать. В какой-то момент шаман запустил новую муху, но ответа по-прежнему не было. Я видел на лицах иштулум страх, что ящерица в животе мальчика умерла. Но шаман не смирялся с поражением. Он выпрямился и театральным жестом обнажил свой задний глаз. Им он таращился на мальчика несколько минут, затем заправил глаз обратно в банановую кожуру и склонился над мелко дрожащим телом. Снова ввел бечевку и, немного помедлив, принялся бережно подергивать. Мальчик продолжал повторять имя, как заклинание, пока звук не сменился долгожданным клекотом, и все, наконец, не увидели голову ящерицы. Шаман извлек ее наружу; выглядела она не слишком хорошо. Даже под всеми слоями краски можно было разглядеть торжество на жутком лице шамана. Если бы он не добился успеха с третьей попытки, она была бы последней, и ребенок вскоре умер бы. Иштулум взревели от радости. Думаю, они были в восторге от мастерства шамана, но еще более – от мальчика, выдержавшего прямой взгляд его чудовищного глаза. Только близость смерти могла сообщить мальчику необходимое мужество. Это желудочное испытание в юности готовит мужчин иштулум к скорому вступлению в близкие отношения другого рода – между воином и небольшим грызуном, наподобие коати. Я заметил, что у тех моих охранников, кто не был женат, к головке пениса с помощью золотого колечка прицеплено одно из этих существ. Коати питается семенем хозяина. Каждый раз, когда охранник мастурбировал (иштулум – мастера онанизма; охранники не появлялись на службе, не поупражнявшись, причем весьма усердно), его коати подчищал все до последней капли. Вдобавок, я предполагаю, хотя сам и не был этому свидетелем, что когда неженатый воин занимается любовью с одной из женщин, его коати, прижавшись к эрегированному члену, первым проникает в вагину и поглощает весь эякулят. Меня не мог не восхитить этот весьма практичный способ обеспечить рождение детей только в браке или не раньше, чем роздан положенный потлач. При проведении брачной церемонии шаман снова играет важную роль. Он торжественно снимает с грызуна ошейник, тем самым благословляя плодотворный союз. Как и в случае с теми ящерицами у подростков, смерть коати до официального снятия считается очень плохой приметой. Для иштулум это означает, что семя владельца либо скисшее, либо недостаточно густое, чтобы прокормить зверька. Этот мужчина не может взять в жены девушку из племени. Женитьбу они называют связыванием. Как только мужчина освобождается от своего коати, его присоединяют к невесте таким способом, что супружеская неверность становится крайне затруднительной. Шаман и тут – в главной роли. Перед всем племенем он сшивает вместе складки кожи между указательным и большим пальцами на левой руке мужчины и на правой – женщины, используя тонкую иглу из рыбьей кости и кетгут. Со швом он управляется всего за пару минут. Молодожены, как настоящие иштулум, ничем не выдают боли, когда игла входит в их плоть. Первые полгода после свадьбы они вынуждены все делать вместе. Он – рядом с ней, когда она готовит, ест, садовничает, мочится, испражняется, менструирует. Она, в свою очередь, проходит вместе с ним опасности охоты, ежедневных возлияний пальмового пива и, если не повезет, племенной войны. Через шесть месяцев, когда у женщины вырастает внушительный живот, шаман бережно разъединяет руки супругов – остается лишь свадебный шрам. Она отправляется к другим женщинам готовиться к рождению первенца. Я долго не мог понять, почему у некоторых пожилых членов племени по-прежнему сшиты руки. Оказалось, что это бездетные пары, сшитые на всю жизнь. Все относятся к ним с огромной добротой, хотя ничто не может утешить их в трагедии бесплодия. Для меня же доброты у них не нашлось – по крайней мере, в привычном мне смысле этого слова. Я и не ждал ее. Через три недели, при сборе всего племени, меня сняли с привязи у дерева лану и распяли на приземистой деревянной раме, а шаман примотал меня к ней ритуальными узлами. Его песнопения стали громче. Процесс финального очищения начался. Щепкой бритвенного бамбука он принялся наносить мелкие надрезы по всему моему телу спереди. Удовлетворившись их количеством, он аккуратно вытер щепку, отдал ее помощнику и перешел к следующему действу. Кончиками пальцев левой руки он чуть раздвинул края ранок, а правой рукой вдавил туда комочки земли, тут же смешавшейся с кровью". Затем, бормоча заклинания, принялся заполнять порезы разнообразными семенами тропических растений и деревьев. Весь этот болезненный процесс я оставался в сознании. Свои замысловатые операции шаман выполнял спиной ко мне, полагаясь на открытый задний глаз. Когда он нагибался надо мной, от него смердело, как от лесного зверя. Собравшееся племя, отдававшее этим очищениям всю коллективную силу, также стояло к церемонии задом. Единственный глаз иштулум, наблюдавший за мной, был воспаленным глазом на затылке шамана. Я уверен, что видел в нем сочувствие моей боли и отчаянию. На целую неделю меня оставили лежать на этой раме среди деревни, но теперь членам племени разрешалось издали смотреть на меня. Каждые несколько часов сам шаман приходил побрызгать какой-то вонючей смесью на прорастающие из меня побеги и влить несколько ложек ее мне в рот. Поначалу ростки были слишком вялые, и у шамана был озабоченный вид. Но еще через два дня они, похоже, принялись в рост, как и все растения джунглей, и потянулись вверх. Видимо, черпали соки из гноя в моих язвах. Вскоре я почувствовал внутри слабый зуд – это крохотные корешки искали, за что зацепиться. Я ощущал, как мое тело превращается в сад. Погожим утром в конце той недели племя собралось снова. Шесть сильнейших воинов, ритмично распевая, подняли меня вместе с рамой и, в сопровождении целой процессии, понесли к берегу реки, на то самое место, где нашли меня, в полумиле к северу от деревни. Утренний ветерок плавно покачивал мои ростки; со стороны казалось, что иштулум несут ящик рассады. У реки, в сухой грязи над полной водой уже была вырыта неглубокая могила, в которую меня, все еще привязанного к раме, бережно опустили. Шаман, обращаясь со своим песнопением к реке, засыпал мое тело плодородной почвой, оставив открытыми только лицо и ростки. Только теперь я, наконец, понял. Я должен был врасти в землю на том же месте, которое отравил, вернув себя природе очищенным и благословленным, искупив осквернение. Прежде чем уйти, каждый член племени, бормоча молитву, подошел взглянуть на меня, как мне казалось, с прощением и даже нежностью. Затем все ушли, и я остался один. Я пролежал так трое суток, наблюдая и чувствуя, как мои побеги растут и крепнут. К моей радости, они были совершенно здоровы и торопились воссоединиться с грунтом под моей спиной. Иногда я пытался разговаривать с ними, ободрять их, но от слов оставалась лишь дрожь веток, лишь дыхание листвы. Насекомые начали строить гнезда в ветвях моих растений, а однажды птичка с червяком в клюве присела на мое любимое деревце – карликовую суму, растушую из солнечного сплетения. Птичка заглянула мне в глаза, ничуть не боясь. На третий день я почувствовал, как все мое тело пускает корни в прибрежную почву подо мной и вокруг меня. Я даже ощушал, как сами пальцы моей руки врастают в нее, тянутся все глубже вниз. Я так ждал этого – вернее, мы ждали этого. Больше не о чем было думать – оставалось лишь позволить себе врасти в эту сочную землю, принять то, что теперь было не болью, но наслаждением такого накала, какого до меня не знала ни одна живая душа. Все мое тело стало частью бескрайнего вселенского оргазма. А потом я проснулся здесь в больнице. Очевидно, меня, все еще живого, по торчащей поросли нашли какие-то охотники. Поросль (моих бедных детей!) они срезали и принесли меня сюда. Каждый день хирурги сжимают вокруг меня кольцо, часами терзают меня, вырезают из меня корни и оставляют мое тело гореть в огне. Оставаясь, наконец, один, я лежу здесь, глядя в окно на джунгли, мою любовь. Всего в нескольких сотнях ярдов они терпеливо ждут меня, до конца, что бы ни случилось, желанного. 11 – На нем не было ни царапины, – сказала доктор Ердели, – но болезнь, чем бы она ни была… зашла уже слишком далеко, чтобы ее можно было излечить известными мне словами. Я ничего не могла сделать. Он прожил еще несколько дней и умер, бережно держась за живот. Мы похоронили его на опушке джунглей. – А не было у него шрамов? Какого-нибудь шрама на животе? Доктор Ердели взглянула на меня своими пронзительными глазами. – Не припомню. Почему вы спрашиваете? Я не стал объяснять и больше не задавал вопросов. Она была не из тех женщин, которым хочется открыть душу. Но теперь я был уверен, что никаких тайных причин пригласить меня на ужин, кроме желания поговорить и приглядеться ко мне, у нее не было. Думаю, она в каждом видела потенциального студента и отчего-то понадеялась на меня. Я сидел молча, размышляя, мог ли этот Амос Маккензи быть одним из патагонских Маккензи. Вот было бы замечательно, да? Прошлое странным образом находится в глубокой зависимости от будущего. Все стало бы как-то по-другому, окажись, что Маккензи, о которых рассказывал дед, и впрямь существовали. Доктор Ердели все так же пристально наблюдала за мной, так что я постарался сделать лицо непроницаемым для нее, закрыть его, словно это была моя ладонь, а она – хиромантом. Наверняка ей было известно искусство, как прочесть на лице историю всей жизни. Я суетливо посмотрел на часы и нарочито удивился, что уже так поздно. Попрощавшись, я пожелал ей спокойной ночи и ретировался в безопасный домик для гостей. Больше я ее не видел. Я улетел с острова ранним утром. Самолет сделал круг, прежде чем повернуть на юго-запад, к городу. Океан внизу был подернут дымкой и казался плоским; остров выглядел кляксой на огромной серой странице, где ничего еще не написано – или, наоборот, все стерто без следа. 12 Ответы зависят от тех, кто задает вопросы. Когда я летел домой, попутчик в самолете спросил о моем путешествии и мы немного поболтали о синем небе и море; о пляжах, рифах, пальмах и пассатах. Рассказать об этом Хелен было все равно, что ничего не рассказать. Той ночью, когда я вернулся, мы занимались любовью с особенной нежностью. Я был так счастлив снова оказаться дома, снова быть любимым. Потом я рассказал ей о докторе Ердели и об Институте Потерянных, о заброшенном бассейне, о Марии и Кикибери, о невидимой пытке Гарри и, наконец, – об Амосе Маккензи и о племени иштулум. История эта удивила ее не меньше, чем меня. Ее голова лежала на моей груди, я перебирал ее роскошные волосы, вдыхал ее запах, гладил ее мягкие плечи и спину. Сквозь большое окно нам были видны ночные облака и мы воображали их разными существами и вещами; нам не хотелось оставлять их самими собой. Я сказал, думая об Амосе Маккензи: – Если он и правда из тех Маккензи, поневоле начнешь верить, что все это как-то переплетено. – Может быть, – сказала Хелен. – Когда доктор Ердели заговорила о нем, мне стало странно, будто я наткнулся на что-то важное в моем собственном прошлом. Она нежно меня поцеловала, и я продолжал философствовать. – Может быть, я вспомнил, какой была моя жизнь в детстве. Каково было надеяться. Может, мне стало так странно как раз из-за воспоминания о том, что однажды я был полон надежд. Хелен молчала долго. Я даже испугался, что расстроил ее. Но она заговорила об Амосе Маккензи. – Как это по-детски, – сказала она, – верить, будто жизнь может перейти в деревья и растения. Ведь все, что от него осталось, – это история, в словах. Ведь слова и есть в своем роде наши неувядающие цветы. Мне понравилась мысль, что слова – это цветы. Иногда кто-то собирает красивейшие из них, чтобы засушить. Я сказал об этом Хелен. Такие беседы мы раньше часто вели, мы их так любили. И, как всегда, в какой-то момент она принялась смеяться, я прижался к ней, и, сами не заметив, мы вернулись к тому роду садовой прививки, что принят между мужчиной и женщиной. Потом я пообещал себе (я так и не сказал Хелен), что еще раз напишу Доналду Кромарти и поделюсь тем, что я услышал о жизни и смерти некоего Амоса Маккензи, который мог быть одним из патагонских Маккензи. Вдруг эти сведения пригодятся ему в расследовании истории, рассказанной дедом. Я не мог и представить себе, как он использует все это потом, в мотеле «Парадиз». Я повернулся на бок, вдыхая сладкий аромат Хелен, и уснул – и в ту ночь спал лучше, чем когда бы то ни было. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ РАХИЛЬ Рахиль Маккензи и ее старшая сестра Эсфирь провели несколько лет на Границе в доме Святой Фионы для бродяг и бездомных (только девочек), который содержали сестры Святого Ордена Исправления. С самого начала Рахиль была замкнутым ребенком, а это только поощрялось в заведении, где кататония легко могла сойти за послушание и понятливость. В четырнадцать лет она уже была красавицей, изящной и стройной. Она полюбила каждый день часами просиживать в потемках приютской котельной. Своей сестре, Эсфири, она объясняла, что в солнечном свете она чувствует себя так, будто испаряется, рассыпается на части. Темнота же оставляла ее нетронутой. По мере того как росла ее красота, она говорила все меньше и все более простыми словами. Но ее сестре и другим сиротам все труднее было понять ее. Ее красота так резала глаз в этом унылом месте, что все вздохнули с облегчением, когда ей пришла пора уезжать. Она отправилась в столицу, где занималась разной работой, пока не стала получать достаточно, чтобы поступить на вечерние курсы машинописи. В то время у нее было множество любовников. Им было доступно ее тело, но не разум. Со своей семьей она встречалась только раз после того, как оставила приют. В двадцать пять лет она уплыла в Северную Америку на пароходе «Маврикий». Всю дорогу просидела в каюте, зашторив иллюминаторы и открывая их лишь в самые пасмурные дни. Снова ступив на землю, она села в одиночное купе поезда, который шел в глубь континента, и спустила шторку. Прибыв на место – ночью, – она с облегчением поняла, что темнота здесь по своим качествам ничем не хуже, а то и наоборот – очищена пройденным расстоянием. «Тетрадь», Л. Макгау 1 Двa или, может быть, три месяца спустя, когда Хелен уехала в город, я отправился в сельскую резиденцию Дж. П. Он был очень стар (не меньше восьмидесяти), очень элегантен, с зачесанными назад серебристыми волосами. Без преувеличения, он весь был как-то серебрист: серебристая кожа, серебристый голос, серебристая полуулыбка. Я хотел расспросить его об одной женщине-фотографе, давно покойной, которая специализировалась на съемках умирающих. Она в свое время работала на Дж. П., когда тот владел одной из крупных газет города. Но он ничего о ней не помнил. В конце концов, он был старик, которому интереснее было делиться собственным опытом. Мы сидели на разных концах дивана в комнате, где витал слабый запах лосьона после бритья, уставленной комфортабельной современной мебелью и техникой – в одном углу стереосистема и полка с пластинками, на столике рядом с нами приплюснутый телефон под слоновую кость. За все время, что я пробыл там, он ни разу не зазвонил. Пока Дж. П. говорил, я несколько раз видел в окно запряженные лошадьми повозки, черные, – они спускались мимо его дома. Такими пользовалась религиозная секта, до сих пор возделывавшая в этих местах землю. Наблюдать за ними через окно Дж. П. было все равно, что смотреть историческое кино. Чтобы завязать беседу, я заметил, что, должно быть, странно соседствовать с таким анахронизмом. Эта мысль, ответил он, посопев, волнует его ничуть не больше того, что материки под нами медленно дрейфуют; или того, что мы беспомощно вертимся, всю жизнь, вокруг солнца. Я понял, что пустой болтовни не получится. Но ему было, что сказать по этому поводу. Пожалуй, продолжал он, его ничто не может больше удивить. Он слышал от других, что в старости все должно быть неожиданно – даже то, что просыпаешься утром. Может, чтобы защититься от такого обвала неожиданностей, некоторые отращивают сюрпризонепроницаемую оболочку, которую часто принимают за самодостаточность. Даже те, кто внутри. 2 – Но с другой стороны, – сказал он, – может быть, я слишком рано потерял невинность. Когда он был мальчиком – в другой стране – и жил на отцовской ферме, по осени шла охота на кроликов. Многие пользовались ружьями и демоническими хорьками. Хорьков выпускали в угодья, и кролики в панике бежали под выстрелы. Отец Дж. П. на своей территории запрещал и ружья, и хорьков; ему больше нравились ловушки. Он ставил силки – маленькие виселицы с деревянным столбиком и проволочной петлей – на исхоженных кроликами тропках. Их оставляли на ночь, а утром Дж. П. с отцом собирали улов. В детстве Дж. П. отчасти нравилось ставить ловушки и отчасти жаль было кроликов. Он считал, что силки – гуманный жест со стороны отца: по крайней мере, у кролика был шанс обойти их. Он так и сказал отцу. Тот рассмеялся и потрепал Дж. П. по голове (тогда ему было лет двенадцать). Это мама настояла на силках, объяснил он, и вовсе не ради того, чтобы поступать с кроликами по-честному. Напротив, она полагала, что нет лучше дичи, чем кролик, который провел ночь в силках: мясо становилось просто восхитительно нежным. Она говорила, что это, по всей видимости, имеет отношение к продолжительности его страданий. Ружья убивают их слишком быстро. Язык Дж. П. был как серебряный ножичек, мелькавший между губ, – он разрезал его лицо изнутри, чтобы выпустить наружу слова. – Если бы продолжительность страданий оказывала такое же действие на людей, из нас получались бы лакомые кусочки, – сказал он. Не знаю, имел ли в виду он нас двоих, сидящих рядом на удобном диванчике в этой современной комнате, или все человечество в целом. Мне было немного не по себе под всепонимающим взглядом его серебристых глаз. – Страдания – это одно, – сказал он. – А вот как быть со смертью? На своем веку он насмотрелся смертей. Кровавых. Не меньше других мужчин. Особенно, когда был военным корреспондентом. Давным-давно. Но были и другие смерти, в мирное время, оттого – еще более замечательные. Он хранил воспоминания, которые кто-то, быть может, назовет сентиментальными, о двух таких смертях – мужчины и женщины. Первая произошла, когда он еще был начинающим репортером здесь, в одном из крупных провинциальных городов. Очевидное самоубийство. Но кое-кто попал бы на виселицу, если бы не остановился купить сигару. – Я вам сейчас покажу одну вещь, – сказал Дж. П., с трудом поднимаясь на ноги (серебро проникло и в его суставы), и отправился к бюро рядом с рабочим столом. Порывшись в ящике, он вернулся к дивану с пожелтевшим от времени листом бумаги. Старомодным шрифтом там был напечатан следующий текст. Я опасаюсь за свою жизнь. Джек Миллер грозит убить меня, если я не верну ему деньги. Не дайте ему выйти сухим из воды. Ради бога. Сообщение было подписано чернилами, мелким, аккуратным почерком: «Джералд Лундт». – Как раз Лундт, – сказал Дж. П., – и убил себя. Джек Миллер – это тот, кого чуть не повесили. Записку Дж. П. раздобыл, когда расследование смерти Лундта закончилось, и дело закрыли. Полицейские разрешили ему оставить ее на память, поскольку, кроме нее, всплыло еще с полдюжины таких же. Лундт разослал их по всему городу – своему врачу, адвокату, сослуживцам: их должны были доставить на следующий день после его смерти. – В каждой записке говорилось одно и то же: Лундт боялся, что Миллер его убьет. – Дж. П. откинулся назад, полузакрыв серебряные глаза. – В те дни, если бы Миллер сделал это, его повесил бы парень из Басдена, городка всего в пяти милях к югу отсюда. Я понял, что теперь он расскажет мне о Басдене, хотя я предпочел бы послушать о Лундте. Удивительно, как все было связано в его голове. Неужели он никогда не заговаривается? Или, может, последовательность для такого человека слишком прямолинейна, слишком груба. Или же дорогу сквозь его память пересекало столько полузабытых тропинок и глухих переулков, что он уже не мог уверенно дойти туда, куда собирался. Так или иначе, он откинулся на спинку дивана, изогнул до хруста серебряные пальцы на правой руке. Звук был такой, словно под дряблой кожей трескалась сухая кость. 3 – Басден, – начал он, – это деревушка здесь неподалеку, все дома в ней сложены из плитняка. За последние сто лет все публичные казни проводили члены одной семьи – Моррисоны, жившие в Басдене уже несколько поколений. Однажды в разгар эпохи повешений Дж. П. сам брал интервью у братьев Моррисонов. Он побаивался встречи с ними, но братья, стройные и огненно-рыжие, оказались совершенно нормальными, жизнерадостными людьми. Вся деревушка очень гордилась ими, в их честь даже назвали детскую площадку с качелями и веревочной каруселью. Братья относились к своей работе очень добросовестно. По три часа в день они практиковались на полностью обустроенной виселице в подвале (они провели к ней Дж. П. и дали дернуть рычаг; грохот падающего люка еще долго отдавался у него в ушах) и поддерживали форму трусцой и поднятием гирь. Они показали Дж. П. иллюстрированную семейную библию; на форзаце был список четырех поколений семьи, работавших на двух континентах палачами. Эти братья Моррисоны объяснили Дж. П., что они – «эшафотники». Каждый раз, когда их нанимали, единственная обязанность состояла в том, чтобы убедиться в полной исправности механизма виселицы и образцово провести повешенье. Они никогда не снисходили до того, чтобы потом убирать под эшафотом. Висельники имеют свойство при падении терять контроль над кишечником, не говоря уже о том, что у женщин, когда тело рывком останавливается на конце веревки, непременно выпадает матка. Есть работа, считали Моррисоны, которую лучше оставить уборщицам. Через много лет после первого интервью, когда смертную казнь только отменили; Дж. П. снова встретился с этими Моррисонами. Они были все также бодры и веселы – но теперь стояли за прилавком собственного овощного лотка и торговали помидорами. Дж. П. спросил, что они думают об отмене смертной казни. Младший брат (к тому времени оба уже состарились) ответил, что ему все равно – никто не отнимет у него прекрасных воспоминаний. Но старший скорбел по своей профессии. Ведь с тех пор не стали меньше убивать. Вся разница в том, что теперь убийством занимаются одни растяпы. Он, мол, сам предпочел бы петлю, затянутую профессионалом, неумехе с обрезом в темном переулке – такой только искалечит. Дж. П. улыбнулся, вспоминая об этом. – У меня в архивах есть копия интервью, – сказал он, – может, вам захочется почитать. Временами его кожа напоминала кожу змеи перед линькой. Трудно сказать, был у нее свой собственный цвет, или под ней крылся еще один слой серебра. 4 – Разумеется, – сказал он, – в деле Лундта до виселицы не дошло. Хотя могло бы. Лундта Дж. П. помнил лысым, некрасивым (он знал его в лицо), средних лет клерком Департамента дорог в Городской Ратуше, заядлым читателем детективов, который старался по возможности избегать людей. Джек Миллер, начальник Лундта, напротив, вовсе не был стеснительным. Он надеялся сделать карьеру на общественной службе, имел успех у женщин, был заядлым игроком и охотником. Ему было мало дела до своих подчиненных, по крайней мере – до мужчин, и меньше всего до Лундта, самого нелюдимого из них. В ночь, когда Лундт украл пистолет, черную «беретту», из оружейной коллекции Миллера, Департамент дорог справлял у последнего в доме Рождество. Пока остальные гости вели светские беседы Лундт пошел побродить. В подвале, в темном углу, он наткнулся на застекленный шкафчик, где Миллер хранил свое оружие. «Беретта» смертоносно сверкнула ему в полумраке. При виде пистолета в Лундте все перевернулось. Лежа на полке, начищенный, чуждый любым сомнениям, он сказал ему все. Лундт завернул «беретту» и несколько патронов в клетчатый носовой платок и сунул в карман. Он стал вором. И готов был стать кем-то похуже. – Лундт, – сказал Дж. П., – всего лишь присоединился к человечеству. В детстве отец часто говорил мне: оглядись вокруг, сынок, посмотри на мир, на тысячи тысячелетий чумы и войн, голода, убийств, публичных и домашних зверств, несправедливости, предательства, геноцида. Только прожженные циники могут отрицать, что за всем этим стоит какой-то грандиозный план. Дж. П. улыбнулся, как крокодил, чуть раздвинувший челюсти. И моргнул – раз или два. 5 Украв «Беретту», Лундт две недели был счастлив как никогда. Между его конторской работой и одержимостью детективами, казалось, не может быть ничего общего: параллельные дороги, ведущие в разные города. Но вот теперь каким-то чудом дороги пересеклись. Лундт знал, что именно к этому мгновению готовился всю свою жизнь. Обеденными перерывами в конторе, когда никто не мог ему помешать, он готовил ловушку. Первым делом напечатал несколько писем самому себе, подражая грубому стилю и плохой орфографии Миллера, потом без труда подделал его размашистую подпись. В письмах Миллер угрожал ему, требуя вернуть карточный долг. Лундт аккуратно распределил даты отправления писем на два месяца. Убийство не должно было произойти под влиянием минутного порыва. Он рассовал письма по разным ящикам стола так, чтобы их нашли при расследовании. Затем напечатал свои «ответы», в которых умолял Миллера отсрочить расплату. Оригиналы порвал, но оставил среди своих папок вторые экземпляры, напечатанные через копирку. Следующим шагом было излить душу, или притвориться, что изливаешь душу, кому-то в конторе. Он давал сослуживцам понять, что многие годы был азартным картежником – страстишка одинокой души – и вот, влип в неприятность. Позже на той же неделе он посетил врача и попросил у него рецепт на снотворное – у него, мол, депрессия. Он позволил доктору вытянуть из него, что депрессия – из-за карточных долгов. Кроме того, позвонил адвокату и спросил, как лучше поступить человеку, которому угрожают. Адвокат разумно заподозрил, что речь идет о самом Лундте. В завершение этого этапа своего плана он пришел в полицейский участок, чтобы навести справки касаемо того, на какую защиту может рассчитывать человек, опасающийся за свою жизнь. Он был так встревожен, что у полицейского, который с ним говорил, не осталось сомнений, что Лундт подразумевает себя. В день, выбранный для убийства, – слякотный январский день, – Лундт не пошел на работу. Около полудня он сам позвонил Миллеру. Это был ключевой момент. Своим самым робким голосом он попросил Миллера вечером приехать в Ратушу, в кабинет Лундта, ровно в восемь часов. Он прошептал в трубку, что нашел информацию о земельном скандале, который утопит единственного Миллерова оппонента на предстоящих выборах в городской совет. Лундт хорошо понимал этого парня. Джек Миллер не мог устоять перед такой наживкой. Он сказал, что будет в восемь. Он даже не удивился, почему Лундт вдруг захотел оказать ему любезность. Он был из тех, кто ожидает любезности; такие люди слишком самонадеянны, чтобы допустить саму возможность, что их могут ненавидеть. – Миллеру, – сказал Дж. П., – не хватало воображения. А у Лундта его было в переизбытке. Он туго скрестил ноги и оперся на подлокотник дивана, словно воспоминания вдавливали его в угол. Над элегантными ботинками и тонкими носками видна была гладкая серебристая кожа. Дж. П. уселся поудобнее и продолжал – на сей раз не о Миллере и Лундте, но о воображении. 6 Много лет назад (он был еще репортером) Дж. П. знал одного человека, воплощение настоящего мужчины, героя войны. Его с трудом – он был скромник, – но удавалось разговорить о том, как он воевал, пока однажды зимним утром не надышался в окопе горчичного газа. Человек этот помнил все: серую грязь ничейной земли, обрубки деревьев, крыс, боль в кишках, страх, непристойно разбросанные трупы. Дж. П. слушал рассказы этого человека и видел слезы на глазах старых солдат, тоже слушавших его. Однажды вечером, возвращаясь с репортерского задания в другом городе, Дж. П. зашел в паб и увидел за столиком в углу этого же человека. Его окружала кучка внимательных слушателей. Дж. П. взял кружку пива и подсел к ним. Ему не терпелось послушать об ужасах боя. Но тут рассказ шел не об окопной войне. Человек говорил о корабле «Несравненный», торпедированном одной зимней ночью с шестьюстами человек команды. Он рассказывал, что сам был среди тех, кто пережил взрыв и полуодетым вывалился из внезапно раскалившейся духовки на палубу, которая уже начала крениться. Спрыгнув с борта, цепенея в ледяной воде, они чувствовали, как корабль засасывает на дно. Ему и еще нескольким товарищам удалось взобраться на деревянный плот и провести на нем три дня. Один за другим его боевые друзья умирали от холода и безысходности. Тут рассказчик заметил Дж. П., который стоял рядом и слушал. Он сделал паузу, затем продолжал. В конце концов, говорил он, из них на плоту спаслись только двое – в таком состоянии, что дорога в море им была заказана. Для них война окончилась. Дж. П. осушил кружку и ушел. Позже он узнал, что этого человека не взяли в армию из-за больного сердца. Но он так искусно рассказывал о своих воображаемых приключениях, что ему верилось легче, нежели тому, кто взаправду побывал на войне. – Он был лжец, – сказал Дж. П., – но настоящие воины никогда не выдавали его. Он долго молчал, пристально меня разглядывая. Я знал, что должен что-то ответить. Поэтому я попробовал улыбнуться, натянув кожу вокруг глаз и на челюстях. Вроде бы удовлетворенный моим старанием, он вернулся к Лундту. 7 Кабинет освещен одной настольной лампой. Дверь чуть приоткрыта. Он сидит прямо, черный пистолет лежит перед ним на столе, он ждет. Без двух минут восемь. Он слышит, как скрипнули петли на другом конце коридора, хлопнула дверь, защелкали по паркету кожаные туфли. Он снимает трубку телефона, набирает номер. Он тяжело дышит: – Полиция? Моя фамилия Лундт. В мой кабинет ломится человек, он вооружен. Это в Ратуше. Пожалуйста, приезжайте скорее. Он вешает трубку. Шаги в коридоре останавливаются у его двери. Его сердце бьется медленнее, чем он опасался. Руки не дрожат. Он знает, что у него хватит сил. Ему больше ничего не нужно от жизни – только увидеть лицо человека, которого ждет смерть. Он поднимает пистолет, обернутый носовым платком, и прикладывает холодный торец дула к уху. Слышит стук в дверь. Он делает последний глубокий вдох: – Войдите! Дверь приоткрывается шире. – Все в порядке, мистер Лундт? Вы сегодня припоздни… Не тот голос, и следом за ним – не то лицо. Это Томсон, уборщик; он стоит у двери, ошарашенный. Он встречает его взгляд, на одно мгновение, потом нажимает курок. 8 – Упоминал ли я, – сказал Дж. П., – что мой отец, старея, все чаще пытался убедить меня в том, что мир имеет смысл: указывал мне на ритмы, схемы, все, что могло бы свидетельствовать о наличии порядка. Он боялся, что я вырасту циником. Я этого страха не понимал. Некоторым не нужно искать порядок. Они в нем тонут, куда ни повернешься. Они чувствуют себя в тюрьме со строгим распорядком дня, где следят за каждым их шагом. Жадно выискивают малейшие частицы хаоса, вещи, которые не вписываются. Но все вписывается, в конце концов. Он сказал это почти легкомысленно, но я расслышал нотку жалости к себе, из-за которой серебряный голос чуть скрипнул, словно ему не хватило смазки. Через мгновение Дж. П. как ни в чем не бывало продолжил рассказ о Лундте. – Из «Пост» меня отправили в Ратушу, было около девяти. Шел густой снег. В здании царил бедлам. Полицейские пропустили меня наверх посмотреть, чтобы я мог написать точный отчет. Выстрел отбросил тело Лундта к стене. Пистолет лежал рядом, там же был носовой платок. На стенах и потолке была кровь. Мне пришлось выйти подышать – я был тогда совсем молодой. Трудно поверить, чтобы Дж. П. когда-то был молод. Он выяснил, что два офицера полиции откликнулись на экстренный звонок и приехали в самом начале девятого, одновременно с Джеком Миллером – трое опоздавших на вечеринку. Все услышали выстрел и побежали к кабинету Лундта. Уборщик Томсон стоял у двери. Его немедленно арестовали, решив, что он и есть тот убийца, о котором говорил Лундт. Томсон заявил, что невиновен, он просто обходил этажи, как обычно, и заметил в кабинете Лундта свет. Он открыл дверь и увидел беднягу с пистолетом у виска. Потом он застрелился. Что до Миллера, тот сказал, что пришел потому, что Лундт звонил ему накануне. Он задержался на пару минут, чтобы зайти за сигарой в табачную лавку напротив. Томсона отпустили на следующее утро. К тому времени в кабинете Лундта нашли письма о долгах, а кто-то получил его другие зловещие записки. Все это было очень странно. Полиция еще раз допросила Миллера. Он настаивал, что знал Лундта только по работе и уж точно не давал ему в долг денег, не писал ему писем да и не получал их от него, если уж на то пошло. Что касается «беретты» с его отпечатками, то он не имеет ни малейшего представления, как она попала к Лундту. Следствие зашло в тупик. Адвокат Миллера уверил его, что, появись он в тот вечер в Ратуше минутой раньше, не миновать бы ему виселицы – столько улик против него. Полиция умыла руки. Лундт был мертв, очевидное самоубийство; дело закрыли. Коронер предположил, что Лундт, вероятнее всего, планировал убить Миллера и выдать это за самооборону. Увидев в дверях Томсона, а не Миллера, он понял, что план провалился. Он заварил слишком густую кашу. Похищение «беретты», письма, последний звонок в полицию. Он не был готов к последствиям, вот и застрелился. 9 – Но, – сказал Дж. П., – для начала, зачем ему было убивать Миллера? Вот что меня интересовало. Трудно представить, чтобы Лундт замышлял убийство. Я говорил об этом с Миллером раз или два – все без толку. К концу недели Лундт уже вылетел у него из головы. Его заботила только победа на выборах. Но, перекинувшись всего парой слов с домохозяйкой Лундта, пожилой вдовой, Дж. П. выяснил, что Миллера тот ненавидел. Лундт часто говорил с ней о том, как его начальника любят женщины. Он стал еще более желчным, когда тот соблазнил некую молодую женщину, новую секретаршу в Ратуше. Лундт тайно обожал ее. Так что, когда Миллер всего за пару недель, по своему обыкновению, увел и ее, это была последняя капля. Лундт несколько раз говорил хозяйке, что с радостью отдал бы жизнь, лишь бы восторжествовала справедливость. Дж. П. поудобнее разместился на диване. Время от времени он поправлял серебряные волосы, бессознательно прихорашиваясь. Скорее всего, он и сам был когда-то любимец женщин. – Думаю, коронер был только наполовину прав насчет причин самоубийства, – сказал Дж. П. – По его мнению, больше всего на свете Лундт боялся выставить себя неудачливым влюбленным… Месть – дело интимное, – продолжал он. – Лундт зашел так далеко ради женщины, которая на него и не взглянула бы. В последний момент он осознал, до чего жалок его поступок, и предпочел смерть. 10 Дж. П. не шевелясь разглядывал меня сквозь слабые испарения лосьона для бритья. Я вдруг понял, что он ждет моей реплики. И в первый раз с того момента, как он начал свою историю, я заговорил. – Но по словам Томсона выходит, что, когда он распахнул дверь, Лундт уже держал пистолет у виска. Как бы он собирался застрелить Миллера, уже застрелившись сам? Дж. П., по-ящерьи улыбаясь, поздравил меня с правильным вопросом. Но что до правильного ответа, тут можно только домысливать. Лундт, сказал он, был человеком высоких моральных принципов, которые не позволили бы ему решиться на убийство другого человека. Его хозяйка несколько раз настойчиво повторила, что Лундт и мухи бы не обидел. – Но он не возражал против того, чтобы Миллера убило государство, – сказал Дж. П. Он был уверен, что Лундт планировал убийство-самоубийство наизнанку: с самого начала собирался застрелиться из «беретты» Миллера, подстроив все так, чтобы немедленно прибыла полиция и схватила Миллера на месте преступления. Адвокат Миллера был прав – против него столько улик, что его наверняка повесили бы. Ни один судья не поверил бы в историю про идиота, способного убить себя только ради того, чтобы подвести кого-то под петлю. Кроме того, Лундт не считал себя самоубийцей: для этого он был слишком высокоморален. – Он полагал, – сказал Дж. П., – что просто казнит себя наперед за косвенное убийство Миллера. Настолько он был уверен, что его план застрахован от ошибок, а Миллера ждет виселица. Но Томсон, уборщик, открыл дверь, и смерть Лундта превратилась в самоубийство. Рот Дж. П. приоткрылся чуть шире, и я впервые увидел его отличные серебряные зубы. – Через месяц, – сказал он, – Миллер победил на выборах. 11 Ящер издал короткий клекот и, помолчав, невозмутимо продолжал: – Лундт был из тех, для кого женщины слишком важны. В свое время и у меня была эта слабость. Очевидно, он доверился мне, проверив меня историей Лундта, и теперь собирался рассказать что-то более личное. – Подростком, – сказал он, – я, бывало, перелистывал телефонный справочник и трогал женские имена. То было предвестьем других времен, когда он, уже двадцатилетним, тратил все свои силы на погоню за женщинами во плоти и крови. В те времена Дж. П. часто менял облик – не лицемеря, просто еще не зная, кем собирается стать. Теперь я слушал его внимательнее. Возможно, я уже чувствовал, что где-то в его памяти таится что-то важное для меня. 12 Он сказал, что в этот момент его жизни (под тридцать) он стал жить согласно теории, которую выстроил для себя. Звучала она так: в жизни по-настоящему сбалансированной неизбежны резкие скачки и повороты, необходимые, чтобы уравновесить периоды относительного постоянства. Если жизнь становится слишком приятной, разумный человек должен без колебаний причинить себе персональную квоту боли; если жизнь становится слишком надежной, он должен намеренно подвергнуть себя опасности. Соответственно, Дж. П. время от времени садился за руль слишком быстрых для него машин, взбирался на скалы, слишком крутые для человека, который постоянно спотыкался на лестнице; сплавлялся по стремнинам (никому не признавшись, что не умеет плавать); а когда пришло время стать военным корреспондентом, без особой нужды вставал во весь рост под вражескими пулями. Так вот, что касается женщин. Однажды он ухаживал за женщиной, непохожей ни на одну из тех, кого знал. Она слегка пугала его – женщина, любившая ночь. Дж. П. облизнул серебристые губы. Об этом-то он и хотел мне рассказать. Война к тому времени закончилась, его назначение в Европе – тоже. Он работал в городе, в центральной газете, жизнь налаживалась – и тут его приятель между прочим упомянул, что среди вечерних машинисток появилась довольно интересная особа. Дж. П., всегда начеку, понес статью в машинописный зал и там увидел ее. Она была по-настоящему красива. Дж. П. влюбился с первого взгляда и решил во что бы то ни стало ее заполучить. Так начался их странный роман. Иногда она отвечала ему сильно и страстно, иногда обдавала презрением. Он никогда не мог полностью доверять ей, хотя всегда ее желал. Он даже просил ее руки – такое было с ним впервые. Дж. П. окостенело поднялся с дивана и налил нам в кубки вина – в серебряные кубки. Вручая один мне, он между прочим сказал: – Она была из ваших краев. Ее звали Рахиль Маккензи. Я не выдал себя, как в прошлый раз, в Институте Потерянных. Я оставался спокоен. Рахиль – не такое уж редкое имя. Я не перебил Дж. П. Не попросил продолжать. Я знал, что в этом нет надобности. Если он ожидал, что я что-то скажу, то я его разочаровал. Он отпил вина серебряными губами, поставил кубок на стол и начал вспоминать о своей последней встрече с той женщиной. Однажды, теплой августовской ночью… 13 …Однажды, теплой августовской ночью она решила убить Рахиль Маккензи. Она не могла больше терпеть. Им удавалось кое-как ладить много лет; временами она почти любила Рахиль. Но конец был неизбежен. От надежды ничего не осталось, когда Рахиль встретила этого мужчину, а через пару недель решила его обнадежить. Ничто не могло заставить ее понять, как глупо впускать в их жизнь кого-то еще, даже для развлечения. Сама эта мысль была невыносимой. Рахиль плакала и пыталась умиротворить ее, как всегда. Но теперь уговоры не действовали. Это была последняя капля. Она больше не станет терпеть. Каждый раз, появляясь в их квартире, он выглядел так, будто ему не по себе. Но его так влекло к Рахили, что он возвращался снова и снова, в какое бы неловкое положение та его ни ставила. Она осознавала свою красоту – такую же своеобразную, как у Рахили. Но она была не из тех, кто нравится мужчинам, как бы ни заставляла себя улыбаться им, как ни старалась закамуфлировать глаза. Рахиль, как всегда, когда у нее был мужчина, вела себя с нею нетерпеливо. – Просто оставь меня в покое. Что ты все время следишь за мной? – Я? Иногда Рахиль умоляла ее, со слезами на глазах: – Ну, пожалуйста, скажи мне, почему. Ну хоть поговори со мной. Это я не так хорошо умею говорить. И она неизменно отвечала: – Ой ли? И слушала, как она всхлипывает. В ночь убийства после солнечного дня в доме пахло плесенью; небо за окном дышало грозой. Рахиль и тот мужчина ушли пообедать – отпраздновать что-то, повод выйти из дома, подальше от нее, побыть наедине. Когда они вернулись, Рахиль, ослепительная в своем зеленом платье с глубоким вырезом, приветствовала ее своей фальшивой улыбкой, которая означала, что она собирается сделать по-своему. Но сама она взглянула ей прямо в глаза, не говоря, что думает: Рахиль, я ненавижу тебя, ты зашла слишком далеко. С отвращением она смотрела, как Рахиль взяла его за руку – на нее уже никто не обращал внимания – и повела в спальню. Там она толкнула его на кровать, легла на него – оба полностью одетые – и поцеловала, скользнув языком в его рот, пробежала руками по всему его телу. Расстегнула и вытащила из-под него рубашку, бросила ее на пол. Она целовала его шею, белые плечи, теребила ручеек рыжеватых волос на белой, влажной от пота груди. Они не замечали ее, хотя она стояла рядом и смотрела на них, как всегда. Она столько раз видела, как Рахиль это делает, что могла предугадать каждое ее движение. Вот она облизывает его грудь, посасывая маленькие мужские соски, расстегивает ремень, заставляя его дышать все чаще, медленно опускается на колени, стягивает ниже колен штаны и трусы, превращая их в кандалы на лодыжках; потом медленно, глядя на него, глядящего на нее с обожанием, ложится рядом с ним, поглаживая его, берет его в рот, пока он едва не взрывается от возбуждения. Он уже не может сдерживаться, он молит ее, и тогда она встает и нехотя начинает раздеваться, позволяя ему насладиться зрелищем. Потом Рахиль повернулась к ней, по-прежнему наблюдавшей. – Хочешь? – спросила она, скалясь. – Давай, вперед. Старый трюк. Рахиль знала ее слишком хорошо: против своей воли она была возбуждена, она и правда хотела его. И она сама легла на кровать, раскрылась, чтобы принять его. Он поколебался, разглядывая ее, потом забрался на нее, весь скользкий от пота, и резко вошел в нее. Через несколько минут он излился в нее, зажмурясь и вздрагивая. Вдыхая запах его пота, она изгибалась под ним, вбирая все без остатка, не оставляя Рахили ни капли. В этот момент она и решила, что убьет эту тварь прежде, чем настанет утро. Скоро он поднялся, немного смущенный, торопливо оделся, поцеловал Рахиль на прощанье, сказал, что позвонит. И ушел. Она сама пошла в ванную смыть его пот и его семя. Прихорашивалась перед зеркалом, зная, что Рахиль смотрит. Зачесала волосы назад, вдруг заметив, до чего синие у нее сегодня глаза – синее, чем обычно. Потом отодвинула дверцу правого шкафчика. Из темноты выступал кончик ножа. Она вовсе не пыталась действовать незаметно, хотя Рахиль теперь следила за ней, не отводя глаз. Она поласкала пальцами острие, провела по лезвию до рукоятки. Нож для резки хлеба, он уже давно ждал здесь такой ночи, как эта. Она слышала, как бьется ее сердце. Она подняла нож, глядя прямо на Рахиль. Та не отвела глаз. Она ожидала увидеть в них ужас. Почему она не умоляет ее, а только смотрит на ее поднятую руку – с длинными пальцами, алым лаком на ногтях, с золотым кольцом на безымянном пальце? Но теперь Рахиль принялась дразнить ее, смеяться над ней: давай же, давай, ну что же ты? Пока у нее не кончилось терпение. Гнев охватил ее, как пламя, и с презрительным криком она ударила ножом в обнаженную белую шею, разрывая нежную сонную артерию. Когда она сама лежала на прохладном белом полу, и кровь пузырилась в ее горле и во рту, облегчение наполнило все ее существо. Она слышала, как Рахиль вскрикнула от страха, когда вонзился нож, успела увидеть лезвие в ее шее и струю крови. Впервые за много лет ее собственный мир был един и полон света. Наконец она была самой собой, одна, в покое. 14 На следующий вечер Дж. П. пришел в ее квартиру, немного взволнованный тем, что там никто не поднимает трубку. Он предупреждал ее, как опасно жить одной, но она только смеялась. Он открыл дверь своим ключом. Тело Рахили было приковано к белому кафелю на полу в ванной сталагмитом засохшей крови; кровавые потеки были на зеркале и раковине. В руке у нее был нож – Дж. П. не сомневался, что это самоубийство. Перед тем как вызвать полицию, он осмотрел квартиру. В надушенном ящичке ее стола он нашел клочки бумаги, изрисованные кругами. Сперва он решил, что это дрожащие рисунки безумных глаз – или, может быть, водовороты, или кольца веревки. Но приглядевшись, он понял, что эти знаки – спирали ее мелкого почерка. Иногда она начинала их от центра листка и шла по кругу до краев; и наоборот, на некоторых страницах начинала от края и сжимала спираль, пока хватало места. Иногда по часовой стрелке, иногда против. На всех бумажках были написаны одни и те же слова, снаружи внутрь, изнутри наружу: «мыгибнемводиночкумыгибнемводиночкумыгибнем…» 15 – Позже, – сказал Дж. П., – полиция нашла ее дневники. Они тоже были полны спиралей, и только на одной странице она писала, что годами спала с мужчинами, чтобы забеременеть. Она сделала три аборта и хранила плоды в банках с формальдегидом. Разумеется, ни одной банки не нашли. И Дж. П., и полиция сочли это просто выдумками бедной душевнобольной женщины. За исключением каких-то моментов (часто, признался Дж. П., самых интимных), когда ее взгляд становился отстраненным, она была спокойной, прекрасной женщиной. Не было нужды говорить полиции, что он добивался ее в первую очередь потому, что побаивался ее. Я сидел, глядя и слушая, как Дж. П. облокачивается на спинку дивана и подносит серебристую руку ко рту, чтобы прикрыть зевок – змеиный зевок. – Странно, что я не очень-то грустил о ее смерти, – продолжал он. – Как и с Лундтом, мне виделось, что она скорее завершает незамкнутые круги, наводит порядок, чем собственно уничтожает жизнь. Он говорил еще что-то в том же духе, этот старик, Дж. П. Он выглядел очень старым, и видно было, что он устал. Аромат его лосьона для бритья (тонкий серебристый аромат) усиливался по мере того, как сам он слабел. Самое время задать вопрос. – Не было ли у нее какого-либо шрама на животе? – спросил я. Он посмотрел на меня с любопытством, но, как я и надеялся, его слишком утомили воспоминания, чтобы ему захотелось выяснять, чем вызван такой интерес. – По крайней мере, я не замечал. Но мне нужно было узнать еще кое-что. – Не приходилось ли вам слышать о докторе Ердели, директоре Института Потерянных? Я следил за ним очень внимательно. Но теперь он тоже был начеку. Лицо рептилии ни одним мускулом не выдало его. – Нет. Пришлось удовлетвориться этим. Дж. П. был не из тех, кто станет терпеть допросы. Так что я убедил себя, что он рассказал мне о смерти Рахили Маккензи не затем, чтобы добиться от меня какой-то реакции, и не затем, чтобы подтолкнуть меня на такой же шаг. Он слишком интересовался самим собой, чтобы это могло его волновать. Хотя, будь-я женщиной, он вряд ли позволил мне заметить свою усталость. Он мог бы даже проявить ко мне какой-то интерес, спросить о моей собственной жизни. Когда я откланялся, он сплел свои элегантные тонкие ноги и лег на диван. Воротник-поло его шелкового джемпера поглотил его тощую шею и часть подбородка. В таком положении ничто не скрывало, как редки волосы на его овальной голове. Она напоминала яйцо из потускневшего серебра, исчезающее в пасти бесформенной змеи. 16 Я был рад снова оказаться наедине с самим собой. В машине, на дороге обратно в город. У меня было в достатке времени, чтобы поразмыслить о том, мог ли я в таком густонаселенном мире и правда наткнуться на еще одного из тех четверых Маккензи. Слишком много совпадений, – думал я, – слишком незваных. Я не заметил лукавого блеска в глазах Дж. П., когда он говорил о Рахили, не было ни намека на то, чтобы они с доктором Ердели могли оказаться в сговоре; но когда случается слишком много совпадений, или неожиданных совпадений, или совпадений, ожидать которых ты не имеешь никакого права, поневоле задумаешься, нет ли здесь какой-то шутки. Или какого-нибудь шутника. В конце концов, я решил, что если Рахиль Маккензи и есть одна из патагонских Маккензи, то я узнал о ней по необъяснимой прихоти случая. Не скажу, чтобы я был этому очень рад. 17 Тем вечером, в маленьком ресторанчике неподалеку от дома, попивая вместе с Хелен после обеда бренди, я спросил, как прошел ее день, и поведал ей о своем. Я приберег рассказ до этой минуты, всю дорогу домой в машине и весь вечер раскладывая по полочкам детали. Втянув носом аромат бренди, я начал говорить о Дж. П., о неудавшемся преступлении Лундта и о романе Дж. П. с женщиной по имени Рахиль Маккензи (с удовлетворением отметив, как удивилась Хелен, услышав это имя), о ее безумии и о ее смерти. От бренди или, быть может, от того, что я слишком много болтал, меня потянуло на поэтический лад. – Дж. П. рассказал мне все это в своем загородном доме. Сквозь длинное окно там видны мягкие холмы, зеленые поля, синее небо. Время от времени мимо тащилась одна из этих черных повозок. Между всем этим и историями Дж. П. была такая симметрия, что меня передергивало. Хелен реагировала именно так, как я надеялся, – с любопытством, с удивлением, с грустью. Ее настроение менялось, как на американских горках, в точности, как мое. Я вспомнил еще кое-что из слов Дж. П. Вопрос на засыпку. Он спрашивал сам себя, не ложится ли и на него – уже потому, что он полюбил Рахиль Маккензи, – часть ответственности за ее смерть. Может быть, есть люди, для которых любовь – это насилие, они вынуждены открывать слишком многое и чувствуют, что в них самих полно слабостей и пробелов, вплоть до того, что не могут больше жить. Я сказал Хелен, что не смог придумать ничего в ответ. Она взглянула на меня и сжала мою руку. – Эзра, я думаю, в чем-то он прав. Но от этого никуда не денешься. Чем больше двое любят друг друга, тем больше они друг друга насилуют. Они потеют и борются, стонут и проникают друг в друга, и хотят все знать друг о друге. Уединение запрещено. Они подвергают друг друга допросу с пристрастием. Так что он прав. Но если любовники не насилуют друг друга, любовь умирает. Я посмеялся и сказал, что не прочь бы испытать эту теорию на практике, особенно в той ее части, где борьба, пот и проникновение. Тогда я узнал бы, согласен ли я с ней. И мы поэтому ушли из ресторана, вернулись домой, забрались в постель и опробовали ее на деле. А потом, перед тем как заснуть, я сказал ей: да, это хорошая теория. 18 Позже на той неделе я написал Доналду Кромарти. В письме я сообщал ему, что мне попалась еще одна Маккензи по имени Рахиль и все подробности. Пока писал, я вспомнил, что так и не сказал Хелен, что попросил у него помощи. Наверное, я промолчал потому, что инстинктивно знал: она бы не одобрила этого. И, быть может, если бы мне так сильно не хотелось довериться ему, мне бы не пришлось встретиться с ним лицом к лицу в конце, в мотеле «Парадиз». В письме я рассказал ему все. Дал понять, что не более уверен в том, что Рахиль – одна из патагонских Маккензи, чем в прошлый раз насчет Амоса Маккензи. Я также спрашивал, что нового ему удалось разузнать о моем деде Дэниеле Стивенсоне. Я писал, что отдаю себе отчет, сколько препятствий ожидает его: многие архивы были уничтожены в годы войны, многие острова полностью обезлюдели; многие газеты тех времен могли позволить себе многое, а в новостных репортажах доходили до полного вранья. Я подбадривал его, льстил ему, благодарил его. Я надеялся, что он даст мне знать, что удалось обнаружить, когда я вернусь из следующего путешествия. Я как раз собирался на Юг. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЭСФИРЬ Эсфирь Маккензи одновременно с ее сестрой Рахилью отправили в приют Св. Фионы недалеко от Границы. В тринадцать лет она была крупной черноволосой девочкой, которая никогда не видела себя голой. В день, когда ее белье впервые окрасилось кровью, она почувствовала сострадание ко всем остальным девочкам и тут же прекратила верить в Бога (сохранив это в тайне от монашек Святого Ордена Исправления). У нее были замечательные мимические способности, которые она скрывала от всех. Она присмотрела себе небольшую лощину в полях вокруг приюта и уходила туда, чтобы без свидетелей кривляться, передразнивая других, в особенности – сестру Мари-Жером, маленькую рахитичную французскую монахиню, отвечавшую за дисциплину. Но развлечение пришлось прекратить, когда Эсфирь обнаружила на дне лощины крохотную куколку со скрюченными ножками, вылепленную из грязи, – она была завернута в черную материю, и ее пронзали острые прутики. С этого дня Эсфирь Маккензи перестала кого бы то ни было передразнивать и старалась, чтобы в ее голосе не звучало никаких эмоций, чтобы речь ее была не выразительнее слов, написанных на бумаге. Другие сироты искали дружбы с ней из-за ее простой внешности, но она бы нравилась им больше, если бы делилась с ними своими секретами. Однако Эсфирь предпочитала общество животных на приютской ферме: те не задавали ей вопросов. К тому времени, как она оставила, наконец, приют, мысль о том, что она может прожить в этих холодных приграничных краях до самой смерти, ее ужасала. Несколько месяцев она работала официанткой, затем, под конец войны, провела год в Красном Кресте. Она часто наблюдала за хирургами – ее зачаровывала способность человеческого тела терпеть пули и скальпели. Сексуального опыта у нее было немного, и она не слишком-то желала его, несмотря на яркие эротические сны. Полное тело и монотонный голос скрывали ее острый ум. Однажды утром она не пришла в госпиталь. Она взяла билет на корабль, идущий на юго-запад, в тропики. Со своей семьей она встречалась всего однажды, после того как ушла из приюта. «Тетрадь», А. Макгау 1 Хелен пришлось отправиться на пару месяцев на Север – она чувствовала, что обязана повидаться с семьей. Так что я, оставшись неприкаянным, решил податься на Юг. Мысль эту подбросил мне один приятель. Он объехал те края за пару лет до того, расследуя одно из своих дел (он был полицейским), и считал, что мне такой опыт тоже будет интересен. Вот так и вышло, что неделю спустя я был на тропическом юге. Я снял номер в гостинице деревеньки Цтекаль, зажатой между морем и джунглями в сотне миль к югу от крупного провинциального города. Каждая миля оказалась для меня путешествием на год в прошлое. Сама деревня чахла. Не так давно она была городком, до того – городом. Но это усыхание, казалось, ничуть не волнует оставшихся жителей. Они, вероятно, унаследовали дух древних народов, населявших эту землю и не удосужившихся построить ничего долговечного. Говорят, их величайшие творения должны были стоять всего лишь до тех пор, пока жив их зодчий. Когда время выходило, зодчего хоронили вместе с его зданиями, и на их месте вырастали новые постройки. Чтобы отыскать изначальные улицы и руины Цтекаля, утонувшие в зелени, понадобилось бы все мастерство опытного криптографа. Там, где еще жили люди, за место рядом с ними боролись полчища крыс и домашних свиней. Всего лишь несколько сотен человек по-прежнему хранили верность Цтекалю – и они день за днем наблюдали, как джунгли, этот могущественный городовой природы, вновь вступают в свои права. Отель «Пласакар», где я снял комнату, помнил другие, славные денечки. То был обветшалый дворец, пропахший тленом, с широким патио под тростниковой крышей, тоскующим по ремонту. Хозяева жили где-то далеко, в столице штата, но держали отель открытым. По-видимому, чувствовали, что таинственный упадок Цтекаля может обернуться таким же мистическим возрождением и былой расцвет к нему вернется. Главной достопримечательностью «Пласакара», как сказал мне портье, был переносной бар – тридцать футов лакированного красного дерева, – который ежедневно выносили на собственный пляж отеля и устанавливали в самом центре. Будь бар обычной высоты, он загораживал бы отдыхающим вид; но он поднимался от песка всего на фут или два, и потому лежал там, как длинный гроб. И бармен, и официант также были не больше трех футов ростом. Этот официант, Гильберто, когда мы с ним познакомились, рассказал, что вот уже четыре поколения его семья поставляет для «Пласакара» миниатюрных официантов. Сам он, чтобы продолжить традицию, женился на самой маленькой девушке Цтекаля. Но в той было четыре фута, и, к сожалению, сын пошел в нее. Время от времени я встречал Гильберто на улице вместе с сыном, которому тогда было семь, а он уже обгонял отца на голову. У мальчика было родимое пятно в форме равностороннего треугольника вокруг правого глаза. По вечерам, если не было дождя, ужин подавали в патио. Двое местных мужчин, аккомпанируя себе на обшарпанных гитарах, развлекали едоков печальными балладами. У тенора, чрезвычайно уродливого человека, был длинный, весь в бородавках нос и ангельский голос. Он всегда стоял в глубокой тени. Гильберто рассказал мне, что в былые годы нередко посетители выражали неудовольствие присутствием этого носа вблизи от их столика. Должен признаться, это зрелище и впрямь не способствовало аппетиту. 2 В Цтекале я следовал одному и тому же распорядку: большую часть дня проводил за чтением, потягивая местный ром, потом, около четырех часов, бросал вызов палящему солнцу и пускался в долгие променады вдоль берега. Иногда я уходил так далеко, что сзади уже наползала темнота и густые джунгли прижимали меня к морю. В такие дни мне приходилось бегом возвращаться к далеким огням моего прибежища, Цтекаля. Таково было мое обыкновение. Но однажды, после неожиданной бури, ревевшей всю ночь, я вышел пройтись раньше. Берег был усеян пивными бутылками вперемешку со сломанными ветвями пальм, упаковками из-под моющих средств, тухлой рыбой и кусками пенопласта, закутанными в водоросли. Минуя последние хижины на краю деревни, я увидел человека – он шел ко мне по берегу, но не прямо, а по синусоиде, опустив голову, словно его гипнотизировал мусор на берегу. Когда он подошел ближе, я понял, что он пьян, что он не из местных и что он меня заметил. Я обошел бы его, но с одной стороны были джунгли, а с другой – вода. Так что я попытался просто сделать лицо непроницаемым и не обращать на него внимания. Но с ним этот номер не прошел. Поравнявшись со мной, человек приветствовал меня на грубом испанском здешних рыбаков: – Buena dia! – и я уже не мог пройти мимо. Ему было где-то под семьдесят; длинное жилистое тело, седые кустистые волосы, лабиринт старых шрамов и морщин вокруг глаз, в руке – полупустая бутылка рома, для смазки на ходу. Он стоял у меня на пути, покачиваясь, но его голубые глаза были неподвижны, в отличие от моих. Он дружелюбно протянул мне бутылку, я отказался, насколько мог вежливо. Ром разъедал его слова по краям, но выглядел человек добродушным и безвредным. Через пару минут я уже с удовольствием беседовал с ним – вернее, слушал, что он говорит. 3 Так я впервые увидел Пабло Реновски. Должен сказать, то была чистейшей воды случайность. Путешествие на юг было капризом. Случай завел меня в Цтекаль, я выбрал название из путеводителя наугад. Я встретил его благодаря шторму, которого ничто не предвещало, единственный раз за всю поездку отправившись на прогулку пораньше. На самом деле его имя было Пол, но местные звали его Пабло, или Паблито. Им нравилось обращаться с ним, как с пьяным гринго, а ему, похоже, было наплевать. Я ни разу не видел его по-настоящему пьяным; он плохо выговаривал слова, но не только из-за рома, как я сначала подумал. В первую очередь виноват был бокс. Пабло двадцать лет был профессиональным боксером. В придачу к неандертальским шрамам на бровях вместо левого уха у него был розовый кустик цветной капусты. Но стоило ему заговорить, и словно бы открывалась дверь разрушенного особняка, полного элегантной мебели и занимательных картин. Пабло Реновски был боксер-интеллектуал. По складу ума – ученый, въедливый, рассудительный ученый со сломанным носом, который он в разговоре часто вытирал большим пальцем. Его убогая хижина на пляже, где я часто бывал после нашей первой встречи, была завалена книгами, и каждую он, разумеется, прочел не раз. Многие из них служили домами семьям муравьев, скорпионов и тарантулов. Но Пабло все равно хранил их из чувства благодарности, пока они не сгнивали окончательно или не оказывались съедены. Он частенько говорил о своем прошлом, но без ностальгии, и никогда не хвастался боксерским опытом (он брал противника измором, а не валил с ног). В истории своей жизни Пабло не видел ничего особенного: когда-то у него были строгие родители-фермеры; он решился бежать из дома, жил на улице; потом обнаружил в себе задатки боксера; оказалось, что этим можно зарабатывать на хлеб; за годы обучения его слишком часто били, пока он не понял, что можно, а чего нельзя. Он вступил в мир, о котором и не подозревал, мир, чьи обитатели опасались гонореи не больше, чем обычной простуды, а мелкие ссоры решали без лишних слов на городских задворках с помощью ножей. Пабло рассказывал о жизни боксера и ее ритуалах, о том, как сбрасывать халат, о массаже и маслах, объятиях и ласках на ринге, о синяках, об искрах из глаз, о драке до потери сознания, а то и до смерти. Он говорил и о своих женщинах – часто они бывали из тех, каких всегда найдешь где-нибудь возле ринга. Но одна-две были настоящими – лучшими на свете. Он показал мне выцветшее фото той, на которой женился. Я не смог разобрать черт ее лица. Она умерла вскоре после свадьбы, с печалью сообщил Пабло. В своих поездках он постоянно читал. Иногда тренер, застав его с книгой, устраивал ему нагоняй. Перед боем, лежа в пропахшей втираниями раздевалке, он должен был сосредоточиться на предстоящем поединке. Но Пабло чувствовал, что для него чтение и бокс дополняют друг друга. Ничто, уверил он меня, так не помогает сблизить суть и сущее, как боль от прямого левого в нос. С годами подлые ноги стали подводить, и он начал проигрывать простые бои. Потому и решил переехать сюда и здесь провести остаток жизни. Он скопил достаточно денег, чтобы безбедно прожить в таком месте; и хотя это, конечно, никакой не Эдем, но, по крайней мере, лучше, чем работать профессиональной мишенью. Он купил себе хижину на пляже и осел в ней, размышляя, не написать ли мемуары. Но это ему так и не удалось. Может, вопрошал он, твердо глядя на меня голубыми глазами, все слова у него в голове так растрясло бесчисленными ударами, что теперь из них никак не складывается его жизнь? Или (тут он посмотрел на меня с надеждой) может, я знаю, что так с этими словами и бывает – их никак не собрать вместе? И если да, то как может один человек в точности понимать другого? Он пытался учить испанский, предположив, что свежий язык – то, что ему нужно. Но иностранные слова вводили его в столбняк, он чувствовал себя лесным зверем, пожизненно приговоренным путешествовать строго по карте. Однажды, сказал Пабло, несколько лет назад, ночью, ему приснился целый роман: во сне он в поту создавал его много месяцев, а то и лет, оттачивая каждое слово; затем опубликовал; приснилось, как некоторые читатели его хвалят, другие – поносят. Сон занял какие-то несколько минут. Вероятно, сказал Пабло, так ярко пережив во сне все, через что проходит писатель, он удовлетворил свою потребность написать книгу по-настоящему. Может быть, как раз поэтому он теперь охотнее предавался чтению и воспоминаниям. 4 Время от времени, попивая в своей хижине ром, он переключался на метафизические материи, чем часто приводил меня в замешательство. Бывало, говорил: – Странно, почему родители не убивают своих детей? Он не мог понять, почему, например, мать, которую ребенок высосал досуха, не может возненавидеть его. Все-таки материнское самообладание – одно из величайших чудес на свете. В другой раз он сказал мне, что где бы ему ни случилось бывать в зоопарках, вид посетителей, саркастически смеющихся над обезьянами, всегда его удручал. Просится на язык, что люди смеются сами над собой, ведь обезьяны – их ближайшие родственники и годятся только на то, чтобы смешить. Но Пабло однажды пришло в голову, что люди скорее смеются над их невинностью. С тех пор он ни разу не бывал в зоопарке. – Если ты знаешь, где невинность, – сказал он, – значит, тебе известно, что сам ты давно ее утратил, верно? Я видел, что его волнует мое мнение, поэтому ответил, что над этим стоит поразмыслить. Те полуденные часы, что я проводил у него в хижине, он говорил в основном о былых деньках в Цтекале, когда он только приехал. Тогда каждому приезжему сразу бросалась в глаза – прямо посреди городской площади, рядом с эстрадой – выщербленная пулями стена и белые полосы на земле: официальное место казни. Город, в котором символы закона и порядка так заметны, был обречен на процветание. И он процветал. Но это было много лет назад. Цтекаль пришел в упадок, как множество сломавшихся боксеров, которых знал Пабло. Потрепанных, но по-прежнему достойных уважения за свое прошлое. Вот о чем размышлял, спрашивал и вспоминал Пабло Реновски. Но из всех наших бесед мне больше всего запомнился рассказ об одном из самых замечательных мест старого Цтекаля – баре под названием «Ла Куэва», [4] теперь полностью поглощенном джунглями. Пабло с особенной энергией полировал свой нос, вспоминая времена, когда он был там завсегдатаем. – Это место, – сказал он, – я никогда не смогу забыть. 5 Я был не единственный гринго, живший здесь в те времена. Было несколько других, большинство – в бегах за торговлю оружием или наркотой. Я сдружился с одним, и как-то вечером он пришел ко мне. 4 Пещера ( исп. ) – Пабло, – сказал он, – пора тебе познакомиться с местной культурой поближе. И я пошел с ним. Идти было недалеко – полмили через город в сторону джунглей. Теперь они снова все заполонили – так рану покрывает короста. Некогда здесь был большой город, и ходить по нему ночью было жутковато. Никаких тебе фонарей. Центральную улицу наполняли тени людей, их были сотни. Из каждой лавки, кафе и жилого дома неслись голоса. Каждое здание изнутри освещали свечи и лампы-«молнии». Было легко себе представить, что таков порядок вещей, и даже сотни лет назад голоса точно так же звучали в темноте. Мы подошли к границе джунглей и некоторое время двигались по темной тропинке между больших деревьев. Луны не было. Шел десятый час, слышно было, как ломают кусты и шуршат ветками лесные звери. Помню, я все время боялся наступить на змею. Но ладно бы только змеи. Еще и москиты вечно роились вокруг, впиваясь в лодыжки; от них не спасало даже то, что горожане регулярно жгли кусты, отпугивая их. Не знаю, что было хуже – сами москиты или этот едкий дым. Впереди я увидел свет и услышал звук гитар. Там располагалось громоздкое строение с тростниковой крышей. Когда мы подошли ближе, я прочитал вывеску: «Ла Куэва». У бамбуковых ворот, приветствуя входящих, стояла женщина лет пятидесяти. Я сразу понял, что она тоже гринго. Крупная, но гармонично сложенная – в том смысле, что ее вес еще не сполз в нижнюю часть. У нее были темные глаза и темная кожа, но она была гринго, можете мне поверить. Она говорила по-испански, но когда мы вышли на свет, узнала моего приятеля и перешла на английский. Знакомы они были давно, и он представил нас: – Пабло, это Сеньора, она здесь хозяйка. Так я впервые увидел ее; потом мы часто встречались. Она сразу мне понравилась, и, когда позднее я познакомился с ее мужем, Делио, он мне тоже понравился. Не знаю, чем она жила до того, как застряла в этом городишке и стала владелицей такого заведения, как «Ла Куэва». Тогда было не принято задавать подобные вопросы. Но такие глаза, как у нее, я часто видел у старых боксеров: чувствовалось, что она многое повидала на своем веку. Делио был профессиональный карнавальный артист. Они встретились в каком-то другом городишке в джунглях двадцать лет назад и сразу нашли общий язык. Он был моложе Сеньоры лет на десять. У нее был очень монотонный голос, словно после какой-то операции, – в нем звучала только одна нота. Вдвоем они казались самыми довольными жизнью людьми на свете – большая редкость. Но в тот первый вечер я увидел всего лишь полную женщину-гринго, хозяйку ветхого бара на краю джунглей. «Ла Куэву» заполнял сигаретный дым, запах пота и керосиновых ламп. На первом этаже – бар и с полсотни столиков, все заняты. Рядом с одной из стен была глубокая яма, окруженная перилами и переходившая в пещеру; вниз вела шаткая лестница. Я заглянул в нее: там тоже были столики, а за ними – освещенная эстрада с задником из скальной породы. На первом этаже, где мы стояли, дюжина полуодетых женщин присматривала за шестью-семью десятками посетителей мужского пола. Среди официанток попадались хорошенькие, но у большинства были обвисшие груди, или толстые животы, или не хватало зубов. Среди мужчин, которым они прислуживали, тоже не на что было смотреть. Торчащие животы, плоские зады – но все они были пьяны, это точно. Над баром тянулось нечто вроде галереи, на которой видны были бамбуковые кабинки с драными шторами. Некоторые женщины по боковой лестнице отводили туда мужчин. Мой друг привел меня сюда на представление, поэтому мы нашли два места у перил над самым кратером. Там, внизу, это представление и проходило. За всеми столиками было полно пьяных. Нам не пришлось долго ждать. Первой выступала безумного вида индуска. Она вышла на сцену из-за большого валуна с сумкой на плече. Когда она положила ее под луч прожектора, стало видно, что это не сумка, а живой младенец, только без головы. А также – без рук и ног. Рот и глаза сгрудились на небольшом выступе там, где должна быть шея. Женщина принялась кормить его молоком и мякиной – послышалось чавканье, крохотные глазки завращались. Больше она ничего не делала – только кормила младенца. Зрители почти не обращали на нее внимания. Как сказал мой приятель, такое можно каждый день увидеть на улице, необязательно идти в «Ла Куэву». Следующий номер повторяли по просьбам почтенной публики. На сей раз публика заинтересовалась. На сцену, хромая, вышел старик, завернутый в полотно. Он заметно нервничал. Когда старик уронил ткань, народ загоготал. На нем не было штанов, полотно скрывало огромную, как у слона, мошонку, свисающую до колен, с маленьким сучком пениса наверху. Публика ржала и кричала; старик стоял перед ней совершенно счастливый. Мой приятель слыхал об этом случае: много лет назад у старика случилась грыжа, но денег на врача не было. Его внутренние органы сползали в мошонку, пока та не наполнилась до отказа. Весила она тридцать фунтов. Теперь у него было достаточно денег, чтобы оплатить лечение, более того – врач предупреждал его, что в любой день мошонка может лопнуть. Но старик ответил, что, если вылечит ее, никто не захочет видеть его на сцене, так что он не хочет даже слышать об этом. После старика были, в основном, номера сексуального характера, какие в те времена можно было увидеть в любой таверне. Змеи, заползающие в вагины и выползающие обратно, мужчины и женщины, совокупляющиеся с псами и мулами, безумно худой мужчина с пенисом длинным, как трость, которым он попадал в пустую глазницу кривой женщины; толстяк, который пытался, стоя на стуле, отыметь священную корову. Корова, похоже, не возражала; но вдруг, задрав хвост, она опорожнила свой кишечник прямо ему на ноги. Публика сочла это весьма забавным, в отличие от толстяка. Такова была обычная вечерняя программа в «Ла Куэве» по будням. Но ее нельзя было даже близко сравнить с выступлениями Делио. О нет, никоим образом. 6 У Делио и Сеньоры был первый автомобиль, который когда-либо видели в этих краях. Сеньора рассказывала, как он к ним попал. Пришлось доставлять его по воде: вокруг Цтекаля не было ни одной проходимой дороги. Городские улицы тоже были хуже некуда. Они предназначались в лучшем случае для пешеходов и мулов. Автомобиль был большой и хорошо отлаженный. Удивительно, как им удавалось поддерживать его на ходу в такой жаре и влажности. Они ездили только по центральной улице, вверх и вниз, раз в день. Это был их единственный способ порисоваться, хотя по местным меркам они были богачами. Двадцать лет Делио был одним из известнейших карнавальных артистов во всем штате. Впервые увидев его на сцене, я понял, что все, через что я прошел на ринге, – полная ерунда. Потому что он был агухадо: двадцать лет раз в месяц он зарабатывал на жизнь, пронзая свое тело вертелами. Но не только сквозь плоть – это мог каждый любитель. Знаменитые агухадос пропускали вертелы сквозь все тело, от груди до спины и с бока до бока. Так Делио и познакомился с Сеньорой: ему нужен был ассистент, который втыкал бы вертелы, и она вызвалась добровольцем. Ассистенты назывались агухереадорами. Они были едва ли не важнее самих агухадос. Вот, к примеру, Сеньора: если бы она не справилась, если бы сделала хоть одну ошибку, Делио умер бы на месте. Ей нужно было плавно вводить вертел (они назывались агухас) в его тело, совершенно точно зная, где он пройдет, не задев ни одного жизненно важного органа. Часто счет шел на мельчайшие доли дюйма. Здесь необходимы холодная голова, твердая рука и невероятная точность. Видимо, Сеньора где-то изучала внутреннее строение человеческого тела. Ей нужно было уверенно провести вертел без отклонений по заранее определенному маршруту. Специалисты, бывало, говорили, что тело агухадо это минное поле. Сквозь него лежит только одна безопасная тропка, известная только его личному агухереадору; и только он один может по ней пройти. Делио был не единственный агухадо на свете. На каждом уважающем себя карнавале их было как минимум по одному. Но его представления были популярнее других, и вот почему: он превратил их в соревнование. С годами он постепенно увеличивал количество вертелов, входящих в его тело. Каждый год он шел на новый личный рекорд, – и заранее анонсировал попытку. Люди толпами стекались посмотреть на это даже из столицы, многие заключали пари об исходе представления, делали ставки на то, сколько вертелов он сможет принять на этот раз, установит ли новый рекорд, умрет ли до того, как повторит прошлогодний, не сделает ли его агухереадор, Сеньора, фатальной ошибки и не убьет ли его. Большинство агухадос доходили до десяти, редко до пятнадцати вертелов; лучшие из них бросали вызов Делио, но сдавались или умирали, пытаясь с ним состязаться. Ему сопутствовал такой успех, что те, кто не любил его, распускали слухи, будто он подкупает агухереадоров своих соперников, или же подсылает кого-то отравить их агухас. Но этим сплетням никто не верил. Делио был величайшим и доказывал это каждым своим новым выступлением. Для него десять вертелов были всего лишь разминкой. Его рекорд был – двадцать пять, и он пообещал, что достигнет большего, прежде чем уйти на покой. На его представлениях процветал тотализатор, но его никогда не афишировали. Такова особенность этого бизнеса, и Делио с Сеньорой прекрасно о нем знали. Они понимали, что их зрители – всего лишь люди. После представления Сеньора на время превращалась в медсестру, ходила за Делио, следила, чтобы его раны не воспалились, особенно в сезон дождей, когда все подвержено гниению. Месяц от представления до представления он проводил закутанный в бинты; где-то из его тела всегда сочился гной. Я видел его последний выход. За месяц до того он объявил, что идет на свой окончательный рекорд: двадцать шесть вертелов, и после этого он отойдет от дел. Так что в тот вечер народу в «Ла Куэве» было под завязку. Мы с приятелем еле-еле нашли себе стоячие места. Здесь были мэр и вся полиция, местные адвокат, врач и дантист в одном лице и священник (ему пришлось сидеть одному в тени: церковь не одобряла агухадос). Как всегда, спорили о том, с какого ракурса лучше смотреть: большинство предпочитало сбоку, так виден вход и выход вертела; другим нравилось следить через плечо агухереадора, куда он его вонзает. Третьим казалось, что самое важное – откуда он выйдет; эти говорили, что судить, насколько хорош агухереадор, можно лишь по тому, насколько аккуратно выходит наружу острие. 7 Гомон стихает, когда на сцену выходит невысокий темноглазый человек в одной набедренной повязке. Она следует за ним торжественно и серьезно. Привязывает его к эстаке, столбу, укрепленному на сцене специально для этого. Он стоит к публике боком и привязан достаточно туго, чтобы не шелохнуться во время представления. Двадцать лет покрыли всю его щуплую фигуру стигматами. Женщина, одетая в черное, спрашивает, готов ли он принять первый вертел. Он кивает. Она поворачивается к столику за эстакой. Там на белой ткани лежат двухфутовые шпаги с костяными ручками. Она выбирает одну, поворачивается и осматривает тело мужчины, как живописец – холст. Затем помещает острие вертела на шрам под его ребрами и мягко нажимает на рукоять, пока острие не выходит из соответствующего шрама на спине. В «Ла Куэве» так тихо, что знатокам слышен шорох вертела, пронзающего тело агухадо. Мужчина улыбается. Все хорошо. Женщина продолжает по проторенным маршрутам вводить в его бледное тело один вертел за другим. Он уже напоминает живое изваяние Святого Себастьяна – покровителя агухадос. После десятого вертела женщина делает паузу, чтобы зрители могли похлопать. Она продолжает. Пятнадцать, двадцать. Еще одна пауза, еще один взрыв аплодисментов. Напряжение растет. Двадцать один вертел. Двадцать два. Женщина целится безошибочно, плоть мужчины проглатывает сталь, кровь сочится из крохотных ранок на животе и спине. Он выглядит сильным; его мастерство несравненно. Она вонзает двадцать пятый вертел, уравнивая его предыдущий рекорд. Гул восторга наполняет «Ла Куэву». Теперь женщина смотрит на него – дерево из плоти и крови со стальными ветвями. Она формально спрашивает, как и подобает агухереадору, примет ли он еще один вертел. Он, как и подобает агухадо, формально спрашивает, считает ли она, что его тело выдержит. Женщина бросает взгляд на публику, будто бы надеясь, что та ее остановит. Но и это формальность. Ведь все они пришли в «Ла Куэву» за последним вертелом. Она поднимает двадцать шестой вертел. Она держит его нежно, ее массивное тело неподвижно, как камень этой пещеры. Этот укол снился ей тысячу раз. Вертел войдет в его тело над лобком, скользнет сквозь пустоту над кишками и выйдет на спине слева от пятнадцатого позвонка. Женщина прикладывает острие к нетронутой коже. Она сосредоточена, как лучник, метящий в яблочко. Мужчина весь подбирается, закрывает глаза. Она нажимает на рукоять. Она видит легкую вмятину в плоти, чувствует, как плавно движется скрытая от глаз сталь, как острие, не встретив сопротивления, выходит наружу, как взрывается маленьким вулканчиком, выплюнув несколько капель крови, взрезаемая на спине кожа. Он недвижим. Медленно он открывает глаза и улыбается ей. Она улыбается в ответ. Публика одобрительно ревет, крик бьется о стены пещеры и, вырвавшись, мечется по окрестным джунглям. Но мужчина вдруг запрокидывает голову; его тело содрогается, как у змеи, он закатывает глаза и роняет голову на грудь. Женщина начинает выхватывать вертелы из обмякшего тела; сверкая, они падают на пол. Зрители помогают ей распутать узлы. Они кладут тело на сцену, как сморщенный пергамент, пытаясь прочесть его кровавое послание. 8 Корда поднялся крик, мой приятель сказал мне: – Пабло, врачи тут уже бессильны. Он был прав. Адвокат-врач-дантист одним из первых сбежал к сцене – он был здесь в том числе и на такой случай. Но Делио был мертв. Бездыханен, как камень. Он лежал в яме «Ла Куэвы» перед пятисотенной толпой, мертвый. Печальная история. Хотя многие бессердечные игроки неплохо подзаработали на его смерти. Говорят, агухадос всю жизнь испытывают терпение судьбы до конца, и те, кто ставят против них, рано или поздно выигрывают. Но даже им было его жаль. Мой приятель сказал: – Пабло, нет ничего хуже этого. Страх, которым мы ежедневно питаемся, становится горше, когда умирает такой человек, как Делио. Что же до Сеньоры, она была не из тех, кого легко утешить. Всегда чувствовалось, что она знает о жизни больше, чем любому из нас доведется узнать, поэтому что мы могли сказать ей? Сам я ничего не стал говорить; надеюсь, она поняла. 9 Когда Пабло Реновски на этом остановился, я все еще не почувствовал связи. Может, витал в облаках, увлеченный рассказом. Даже то, что он не раз повторил, что Сеньора – гринго, не произвело на меня впечатления. Женщины-гринго в те времена встречались здесь ненамного реже, чем мужчины-гринго. Нет, понадобилось, чтобы он произнес: – У нее был акцент, как у тебя. Меня, до тех пор ничего не подозревавшего, как громом ударило. Я мог в точности предугадать его следующие слова. Но я доиграл свою роль: – Что ты имеешь в виду? – Сеньора. У нее был акцент, как у тебя. Теперь это был своего рода ритуал или спектакль. – Да? А как ее звали, не вспомнишь? – Не испанское имя. Делио звал ее Эсфирь. Она мне говорила свою фамилию, Мак-что-то, не помню. – Не Маккензи? Эсфирь Маккензи? – Маккензи, точно. Эсфирь Маккензи. Откуда ты знаешь? Слыхал о ней раньше? Я внимательно наблюдал за ним, ожидая любого неверного движения. Но это каменное лицо, эти голубые глаза были такими невинными. Я не думал, что Пабло – из тех, кто любит присочинить. Я считал, что он может только вспоминать и рассуждать. Я себя чувствовал боксером, отправленным в нокдаун соперником, за которым до сих пор не числилось нокдаунов. Я мог только одно – постараться не выдать ему, как удивительно мне снова услышать это имя. На этот раз я не сомневался, что Эсфирь Маккензи – одна из патагонского семейства. А еще я теперь твердо верил, что Амос и Рахиль Маккензи, на которых я наткнулся раньше, – тоже. Невероятно. Почему это все происходит? Почему я узнаю о них, да еще при таких странных обстоятельствах? Почему я узнаю об Эсфирь Маккензи здесь, от этого человека? Я попытался и, думаю, мне удалось сохранить на лице непроницаемую маску, когда он рассказывал о похоронах Делио и о том, что сделала Эсфирь Маккензи на следующее утро, едва проснувшись… 10 … ЕДВА проснувшись, в шесть утра, она подумала: эти попугаи разбудят и мертвого своими воплями. Мертвого. И вот, она в постели одна. Она вспомнила вчерашние похороны на жаре, опечаленные физиономии, стерильную красную землю кладбища с порослью надгробий. Элегантность гроба не могла обмануть даже скорбящих, не говоря уже о муравьях, которые уже ползали по его крышке, чувствуя внутри гниль. Не открывая глаз, она спустила ноги на пол. Она не желала видеть ни второй подушки, ни носков изношенных сандалий, все еще торчавших из-под кровати, – никаких атрибутов его жизни. Она не желала видеть комод с его фотографией, где он обнимает ее одной худой рукой. Не желала вспоминать его имя. Но в голове у нее так и звенело: «Делио! Делио! Делио!» Она приступила к своим ежедневным ритуалам: таинство вдыхания запаха мыла, таинство вытирания полотенцем, таинство застегивания черной юбки, таинство заправляния белой блузки за пояс, таинство обувания туфель, таинство расчесывания и закалывания длинных волос, таинство накрашивания глаз и губ, таинство изучения лица в зеркале, таинство убирания последней непокорной пряди, таинство придирчивого осмотра Эсфири, готовой отправиться в дорогу. Она спустилась, осязая, как прохладная древесина перил бежит сквозь ее руку, осязая каблуками гладкий кафель, прохлада к прохладе. Приложила пальцы к ручке входной двери, гладкой и тоже прохладной на ощупь. Открыла дверь и вышла на веранду, уже осязая тепло в утреннем воздухе, тепло, предвещающее, как обычно, долгий жаркий день. Весь мир был перечеркнут длинными тенями – весь, кроме солнца, порождавшего тень, но лишенного ее. На улице было тихо. Рыбаки давно ушли в неспокойное море за утренним уловом. Она пожелала им удачи, как всегда. Через полчаса должен был подняться ветер. Она нашла толстую пеньковую веревку, аккуратно свернутую у ротанговой кушетки на веранде, спустилась с ней по трем ступенькам во двор, осязая, как грубое волокно покусывает ее мягкую ладонь. Машина была припаркована где обычно, почти касаясь передним бампером старой пальмы. Пальма с побуревшими от старости листьями поднималась выше дома. Она играла роль старого слуги, научившегося гнуть спину перед взбалмошными хозяевами – ветром и солнцем. «Великолепно», – подумала женщина. Потом она положила веревку на землю возле машины, открыла водительскую дверцу, высвободив запах старой кожи и машинного масла, и скользнула на сиденье, почувствовав бедрами его утреннюю прохладу. Ключи уже торчали в зажигании, покачиваясь, потревоженные ее тяжелым телом. Она убедилась, что рычаг автоматической коробки передач на месте, прежде чем повернуть ключ. Мотор зарычал, потом гавкнул, словно запертая собака, возбужденная перспективой непредвиденной прогулки. Она дождалась мягкого урчания и опять вышла на дорожку. Подтянула один конец пеньковой веревки к старой пальме, трижды обернула ее вокруг уютного старого ствола и крепко завязала. Другой конец отнесла к машине и провела его в крохотное треугольное окошко в дверце спереди. Потом скользнула на сиденье и захлопнула дверцу. Она втянула большую часть веревки внутрь машины и с помощью металлического ушка на конце сделала петлю – достаточно широкую, чтобы в нее вошла голова. Потом откинулась на сиденье и перевела дух. Подняла петлю и надела на голову, аккуратно, чтобы не помять ни прическу, ни воротник блузы. Еще раз глубоко вздохнув, положила обе руки на руль и сосредоточилась на предстоящей поездке. Теперь она не чувствовала ничего, никакого страха, только пустоту. Она была благодарна за этот дар – дар пустоты. Она несколько раз ритмично нажала на газ – удостовериться, что мотор не заглохнет. Она была готова. В последний раз она взглянула на свою правую руку, и ей показалось, что это чужая рука. Сильные загорелые пальцы сжали рычаг передачи, перевели его на задний ход. Солнце просвечивало сквозь резные листья пальмы, капот сверкал, как огонь. Последний легкий вдох. Потом ее нога поднялась с тормоза и вдавила в пол педаль газа. Машина рванула назад, и к тому времени, как врезалась в белую оштукатуренную стену дома на другой стороне улицы, толстая пеньковая веревка снова ослабла. Но за эту краткую поездку она нагнула старую пальму ниже, чем любой из ураганов, которые та пережила, и протащила голову Эсфирь Маккензи сквозь треугольное окошко, оторвав ее от тела. Так что когда соседи, пошатываясь спросонья, собрались поглазеть, от чего такой грохот, они увидели на дороге длинный кусок веревки с каким-то красным комком – не больше кокоса – на конце и волочащуюся за ним темную гриву; а в машине – обрубок тела, выплевывающий фонтаны крови на ветровое стекло, отражавшее прямо им в глаза утреннее солнце во всем его великолепии. 11 Временами грубо вылепленное лицо Пабло Реновски казалось отлитым из бронзы. Но когда он говорил о смерти Эсфирь Маккензи, слова оказались не под силу его шрамам. Он сопел больше, чем обычно, по боксерской привычке большим пальцем теребя сломанный нос. Я заметил, что его голубые глаза влажно заблестели; такого за ним не водилось. Подходящий момент, чтобы застать его врасплох, и я спросил: – Ты когда-нибудь слышал о шраме у Сеньоры на животе? Голубые глаза немедленно высохли, в них показалось удивление: я сделал выпад, которого теперь уже он не ожидал. – Шрам? Не знаю. Никто не мог знать, кроме Делио. Но он не стал преследовать меня – лишь танцевал вокруг, прикидывая, что еще я могу выкинуть. Я тоже следил за ним, но думал не о нем, а об удивительных путях, которыми дошли до меня истории каждого из этих Маккензи, истории их смертей: Амоса, бредящего в затерянной среди джунглей больнице, Рахили, противостоящей своему отражению в зеркале, Эсфири и ее короткого смертельного путешествия. Пабло начал прощупывать меня давнишними слухами о Сеньоре, доходившими до него. Кто-то говорил ему, будто в какой-то момент она была шлюхой. Была и другая история, сказал он, по которой выходило, будто она жила с наркоторговцем и в ссоре застрелила его. Такие ходили сплетни. Он наблюдал за моей реакцией. Я ограничился фразой о том, что, дескать, не удивился бы. Но на самом деле моя внутренняя губка, впитывающая удивление, была к этому времени уже переполнена. Он говорил, что каждый агухадо знает, что однажды почти наверняка умрет от руки своего агухереадора. Но между ними нередко случались романы. Не утешительно ли это, рассуждал Пабло, – знать, что умрешь от руки любимого? Я заглянул в его голубые глаза, пытаясь понять, насколько он серьезен, но теперь уже он надел непроницаемую маску. 12 В последний полдень, перед тем как лететь обратно на Север, я пошел навестить Пабло в его хижину на берегу. Он лежал в гамаке, читал одну из своих заплесневелых книг. Мы вместе пропустили по стаканчику рома. Я поблагодарил его за доброту ко мне, в особенности за то, что рассказал мне о «Ла Куэве» и о Сеньоре. Пожалуй, сейчас я был бы не против прямого вопроса о причинах моего интереса к ней, но он его никогда бы не задал. Для этого он был слишком умен. Кроме того, не стану отрицать: несмотря на свою осторожность (а я ничего ему не выдал) и уверенность в том, что я узнал об этих троих Маккензи только по случайности, в глубине души я все-таки боялся, что Пабло Реновски, доктор Ердели и старый Дж. П. могли быть в каком-то сговоре – слишком жутком, чтобы противостоять ему, оставаясь в здравом уме. Но все это время говорил Пабло, не я. Он ни разу не спросил меня обо мне, о моей жизни. Сперва я предполагал, что это род защитного механизма, выработанный в боксерские годы. Словно все мы на воображаемом ринге, где ни симпатия, ни ненависть, ни даже безразличие не могут повлиять на исход боя. Правда, сейчас мне кажется, что он поступал как раз наоборот. Полностью открывался, предлагал мне все, чем был, так, чтобы я не боялся отдать ему взамен часть себя. Если так, то я эту возможность не использовал. Просто есть люди, не склонные полагаться на авось. 13 Зато я открылся Хелен. Мы оба были так счастливы снова оказаться рядом. За недели нашей разлуки, сказала она, неизменное меню семейной жизни не слишком-то полюбилось ей – пресное рагу из молчаливых сговоров и подчеркнутого лицемерия. Мы бросились друг другу в объятья, смакуя друг в друге те приправы, которых нам так не хватало. Ее влекло бурлящее варево южной страсти, меня, в свою очередь, – северное блюдо из верности и нежности. Где-то посреди этого метафизического банкета мы насытились и перешли к общему десерту. Мы лежали в постели. Стояла холодная ночь в середине ноября, сквозь окно было видно, как тучи стирают с неба остатки звезд. История Эсфири потрясла Хелен. Она, как и я, не сомневалась, что Эсфирь и двое других – наверняка те самые патагонские Маккензи. Мы немного поговорили об этом, потом о моем путешествии в целом, о Цтекале, о древней цивилизации, обосновавшейся в тех местах, о превращении города обратно в джунгли. То была одна из наших лучших бесед. Хелен вся искрилась замечательными идеями. – Самые совершенные культуры – также и самые близкие к падению. Им некуда идти, только под гору. Поэтому величайшие нации подвержены самому чудовищному разложению. – А это применимо к отдельным личностям? – спросил я, чтобы завести спор. – По-твоему, человек, достигший совершенства, стоит на краю пропасти? Она улыбнулась: – Разумеется, нет. И, в любом случае, единственное совершенство, доступное человеку, – это совершенная осведомленность о его собственном несовершенстве. Она была непредсказуемый спорщик. – Ты упомянул, – сказала она, – что в былые времена тамошние жители каждые полвека зарывали все здания до единого в землю. Это, наверное, стоило бы применить ко всему. Например, твоя патагонская история. Не лучше ли ей было остаться похороненной, чем извлекать ее на поверхность и втягивать в настоящее? – Хелен, ты сегодня просто в ударе. – Да, и еще. Когда ты пересказывал мне историю Пабло, я подумала, что слова и есть настоящие агухас. Они вонзаются в нас, как вертелы, и могут убить. Нам было весело. И хотя я удовлетворил свой метафизический аппетит давешней метафизической трапезой, мое тело было по-прежнему голодным. – Хелен, – сказал я, – насчет вонзания. Вонзаться могут многие вещи. Например, у меня есть одна. Тоже своего рода агуха; можешь попротыкать себя, если хочешь. Я положил ее руку на свой член. Мы перешли к нашему собственному карнавалу, не вылезая из постели, по очереди выступая агухереадорами – оказалось, что эта процедура вполне может быть обоюдной. Позже я чуть было не проговорился, что собираюсь написать Доналду Кромарти снова. Я был уверен: узнав об этом, Хелен не сможет уснуть. Вместо этого я предложил ей снова съездить в мотель «Парадиз». Поедем к побережью, займем наш обычный номер и будем делать все, что мы любим делать. Она ответила, что нет ничего лучше, и через пару минут уснула. Я лежал рядом, постепенно погружаясь в сон. Я решил, что напишу Доналду Кромарти все, что узнал о некой Эсфири Маккензи. Я скажу ему, что мы с Хелен оба уверены: двое других Маккензи, о которых я писал ему раньше, были сестрами и братом Захарии. Я спрошу его, как продвигается его расследование. Тогда я еще не понимал, хотя никто, кроме меня, не мог знать этого лучше, и что в письме уже нет нужды. Я все еще не видел того, что должно было быть очевидно: мое время заканчивалось, и вскоре все разрешится. Вскоре и окончательно. ЧАСТЬ ПЯТАЯ ЗАХАРИЯ Захария Маккензи провел несколько лет в «Аббатстве» одновременно со своим младшим братом Амосом. Старший Маккензи был стеснителен, но бесстрашен. Например, в вечер своего тринадцатилетия на спор он перебрался через высокую стену сельского кладбища, залез в свежевырытую могилу и принес оттуда носовой платок, оставленный там накануне утром. В другой раз он привел нескольких мальчиков в приютскую часовню, вскарабкался на алтарь и, расстегнув ширинку, прямо у них на глазах помочился на скинию. Такое святотатство напугало всех ребят. Лет в пятнадцать он стал чувствовать, что настоящий Захария Маккензи – лишь тень придуманного им образа. Священники Святого Ордена Исправления числили за ним грех тщеславия, ибо часто заставали его глядящим на себя в зеркало. Он скрыл от них, что устройство его костистого носа, молочно-голубые радужки узких глаз, ничем не примечательные рот и подбородок и все его вытянутое лицо были закрытой книгой даже для него самого. Когда пришло время покинуть приют, он поступил учеником механика на плавучую школу торгового мореходства – пароход «Опустошение». На второй год его и потерявшую мать дочь командора, шестнадцатилетнюю Матильду, застали голыми в кровати. Она сказала отцу, что за те полтора месяца, что продолжались их отношения с Захарией Маккензи, она узнала о том, что бывает между мужчиной и женщиной больше, чем тому когда-либо доведется узнать. Она сказала, что Захария мог быть самым нежным и внимательным другом на свете, и именно это покорило ее. Иногда он становился неуправляемым развратником и требовал ее тела снова и снова, пока она не чувствовала себя так, словно с нее содрали кожу. Иногда он бывал суровым моралистом, проповедуя ей: покайся, покайся; иногда – садистом, и тогда привязывал ее к кровати и хлестал поясом, кусал за соски, насиловал; иногда пресмыкался перед ней, молил пропитать его своей мочой, втереть ему в волосы свой кал; иногда вел себя, как незнакомец, отказывался узнавать ее, отрицал, что был с ней когда-либо близок. Оба они были девственниками в начале того лета. Захария Маккензи списался с «Опустошения» и нашел место механика на маленькой торговой линии. В команде он был человеком полезным, но офицеры в кают-компании нe знали, что о нем и думать. Его слова были словно камуфляж для мыслей. Их непрозрачность смущала одних, но других странным образом успокаивала. В путешествиях он много читал, вел дневник. Со своей семьей он виделся только однажды после того, как оставил приют. «Тетрадь», А. Макгау 1 Следующей ночью я спал так крепко, что Хелен пришлось будить меня, чтобы я подошел к телефону в кабинете рядом со спальней. Было около двенадцати. Мне как раз снился странный сон, где я был на вечеринке у каких-то друзей, но никто из них, похоже, не знал, кто я такой. А если я пытался заговаривать с ними, спрашивать, в чем дело, то не слышал собственного голоса. Я проковылял в кабинет, все еще не проснувшись. Я смутно видел, что сейчас – темная ночь и должно быть, шел дождь; время от времени с улицы доносился шелест проезжающих машин. Я поднял трубку. – Алло? Какое облегчение. Я слышал свой голос. Тот сон кончился. – Эзра, извини, что беспокою тебя. Это Доналд Кромарти. Мягкий хайлендский говор. Я не удивился, хотя следовало бы. Поэтому пришлось разыграть удивление. – Кромарти! Как ты? Некоторое время мы обменивались удаленными любезностями, пока он не добрался до причины своего звонка. – Это касается четверых Маккензи. Кого же еще… Я терпеливо ждал продолжения. – Я нашел человека, который располагает информацией о старшем из них, Захарии. Я от него ничего не смог добиться, но он не врет. Дело верное. Он знает имена всех четверых. Он сказал, что ему велела связаться со мной Изабел Джаггард. Ты вряд ли ее знаешь, но в свое время она была довольно известна. Это все, что он мне сказал. Он сказал, что будет говорить с нами обоими или не будет говорить вообще. Так что дело за тобой. Сможешь вырваться? 2 Самолет зашел на круг над аэропортом в девять утра. Мы провели несколько часов на высоте тридцати тысяч футов, в бесконечной пустыне мыльной пены. Но спускаясь, самолет вдруг оказался в полумраке, под брюхом гигантского чудовища. Своим темным выменем оно вскармливало гладкие зеленые холмы края, расстилавшегося внизу. Мы мягко приземлились и побежали вдоль посадочной полосы, торопясь укрыться от дождя под уютными огнями терминала. Итак, на сцене, наконец, появляется Доналд Кромарти. Он встретил меня в зале ожидания. Его было нетрудно заметить. Высокий, сутулый, все лицо в рытвинах, как минное поле, после детских сражений с оспой. Я обратил внимание, что он стал укладывать пряди волос поперек головы, и это ему шло. Вообще все его тело наконец догнало ум, повзрослевший намного раньше. Осторожная улыбка и мягкий голос остались при нем. Я сказал, что рад видеть его спустя столько лет. Мы поболтали немного, и если бы я не заметил новую для меня жесткость в его зеленых глазах, мне, может быть, стало бы комфортнее; может быть, я бы даже почувствовал себя как дома. 3 Мы поехали на восток, к столице, на его старом «мерседесе». Отличная дорога бежала мимо грязных городков, разбросанных по индустриальной пустоши, как два десятка угольков, нанизанных на драгоценную цепочку. За разговором я не заметил, как мы добрались. Кромарти рассказал мне, как много месяцев назад начал наводить справки о Маккензи. Как я и догадывался, ему не раз пришлось уткнуться в глухую стену: многие архивы выжжены бомбежками во время войны, западные острова обезлюдели, очевидцы испарились без следа. Кроме того, оказалось не так просто найти остров, который подходил бы для истории моего деда, Дэниела Стивенсона. Но больше всего Кромарти разочаровало полное отсутствие каких-либо письменных свидетельств якобы совершённого преступления. Трудно поверить, чтобы пресса могла быть настолько осмотрительной. Он проверил всех возможных Маккензи. Опираясь на мои слова, он предположил, что Захария, с его записными книжками и наклонностями рассказчика, мог даже в конце концов попробовать себя в литературе. Кромарти изучил биографии примерно пятисот сочинителей по фамилии Маккензи – и все напрасно. Перелом наступил, когда ему пришло в голову опробовать средство, от которого у него самого сводило зубы. Он за свой счет поместил в «Северные Новости» объявление, где без обиняков просил сообщить любую информацию о семейном преступлении, совершенном где-то на островах в самом начале века врачом по фамилии Маккензи; четверых детей звали Амос, Рахиль, Эсфирь и Захария. На следующий день Кромарти позвонил человек и спросил, чем вызван его интерес. Кромарти рассказал ему обо мне. Человек сказал, что его друг Изабел Джаггард рекомендовала ему предложить помощь, но он опасается неприятностей с законом, и поэтому требует полной конфиденциальности. Кромарти знал, кто такая Изабел Джаггард; он дал ему слово и договорился о встрече, куда мы как раз и направлялись. В свою очередь я рассказал Кромарти о своем путешествии на юг, о том, как обнаружил Эсфирь Маккензи и о своей уверенности в том, что она, Амос и Рахиль и есть патагонские Маккензи. Когда я закончил, Кромарти покачал головой. Он никогда не сталкивался с такой чередой событий, с таким количеством странных связей и совпадений. Кромарти был, разумеется, не из тех, кто прячет голову, увидев что-то странное. Он был историк, он нашел доказательства того, что несколько веков назад на островах у западного побережья существовала группа монахов-отшельников, о которых до тех пор ничего не было известно. Они калечили себя, чтобы продвинуться на духовном пути к своего рода извращенной святости. Эта научно-детективная работа принесла ему международное признание. Так что когда он сказал, что обеспокоен, мне тоже стало не по себе, словно я должен был в чем-то оправдываться. Я помалкивал, опасаясь, что он считает ложью все, что я говорю ему, с самого начала. Мне пришло в голову, что он, быть может, и не верит, что я услышал эту историю от своего деда. Но я надеялся, что теперь, отыскав кого-то, кто знает о Захарии Маккензи, он убедится, что я ничего не выдумал. Словно прочитав мои мысли, Кромарти заявил, что будет и дальше распутывать тайну семьи Маккензи, «куда бы это его ни привело». Он повторил это еще несколько раз, поглядывая на меня. И я оставил дурные предчувствия при себе – как и то, что их вызвало. Примерно через час – раньше, чем предполагали, – мы были в столице. Я снял номер в небольшом отеле на улице Герцогини и сказал ему, что хотел бы немного вздремнуть. Я устал от мучений бессонной ночи в самолете. Кромарти сказал, что с удовольствием проведет это время, роясь в запасах местных книжных лавок. 4 Я хорошенько отдохнул, и около шести вечера мы с Кромарти уже торопились к условленному месту встречи. Это был бар в нескольких кварталах от моего отеля. Мы торопились, потому что стояла середина ноября, вокруг была непроглядная темень, ледяной ветер с близкого устья шквалами выплескивал на город привычный для него дождь. Он завывал, призывая к суровости во всем. Мы были счастливы оказаться в теплом зале «Последнего менестреля». Я огляделся сквозь завесу сигаретного и трубочного дыма. То был респектабельный бар; одна стена в нем щетинилась пыльными палашами и щитами, висящими на шотландском пледе; полоски на нем, казалось, прочерчены ржавым скиэн-ду. [5] С другой стороны на нас глядела дюжина бурых портретов. Вероятно, на них были изображены прашуры горстки мрачных посетителей (ни одной женщины), сидевших вдоль стен за пластиковыми столиками. 5 Скиэн-ду – гэльский нож или короткий кинжал ирландцев или шотландских горцев. Но здесь, по крайней мере, было тепло. Мы с Кромарти заняли столик в углу и принялись размораживать свои кости тепловатым виски. Едва мы устроились, как входная дверь снова распахнулась, позволив холодному сквозняку совершить мстительный рейд по залу. Виной тому было появление в баре весьма пожилой пары. Мужчина был в твидовом пальто, женщина – вся в черном. У нее были седые волосы, белое лицо и темные солнечные очки. Мужчина же, напротив, был румян и моложав для своих лет. Он посмотрел вокруг, увидел, что мы глядим на него, и привычным движением, твердо взяв старушку под локоть, повел ее к нашему столику. – Профессор? – сказал он. Кромарти поднялся, и человек снова хрипло заговорил: – Меня зовут Джиб Дуглас. Я разговаривал с вами по телефону. Это Изабел Джаггард. Кромарти представил меня. Старуха, Изабел Джаггард, ничего не сказала, не протянула нам руки, не заметила наших. Она была слепа. Джиб Дуглас помог ей сесть, так же привычно, и все последовали за ней. В наступившей тишине нам с Кромарти стало неловко, но женщина по-прежнему молчала. Она просто сидела, собираясь с силами, восстанавливая дыхание. Ее белое лицо искусал вечерний мороз; я не мог не обратить внимания на ее губы – необычайно красные, как у здорового ребенка, в контраст белому старушечьему лицу. Капли дождя покрыли бородавками ее темные очки, но она, конечно, их не вытирала. Джиб Дуглас сходил к бару за напитками и сел рядом со мной. На вид он был стреляный воробей, вышедший в тираж, но как-то слишком нервный для бывшего солдата или полицейского. Было заметно, что он не рад нашей встрече. Стакан виски он поднял двумя руками (кожа на них будто стекала расплавленным воском), затем подвел руку Изабел Джаггард к стакану портвейна, который она заказала. Она обхватила его и принялась медленно пить. Потом он зажег сигарету, а она заговорила низким, чуть дрожащим от старости контральто. Она хотела задать мне несколько вопросов. Кто я такой? Почему так интересуюсь семьей Маккензи? Как я собираюсь использовать эти сведения, если получу их? Что я уже знаю о Захарии Маккензи? Или думаю, что знаю? Вопросы один за другим сыпались изо рта, который так не подходил ее увядшему лицу. Этот рот настолько заворожил меня, что я пропустил момент, когда он закончил шевелиться, и спохватился, лишь когда она сняла темные очки и неуклюже опустила их на столик. Глаза у нее были белые, навыкате, с мертвыми зрачками, направленными в разные стороны, как у кролика. Я вкратце изложил все, что, на мой взгляд, ей стоило знать: как еще мальчиком услышал историю Маккензи от своего деда, Дэниела Стивенсона, как, повзрослев, стал считать, что это не более чем выдумка, пока не повстречал доктора Ердели в Институте Потерянных. Она и рассказала мне об Амосе Маккензи и его судьбе. Это было так удивительно, что я обратился за помощью к Кромарти. Кромарти все это было уже известно, но он так же внимательно слушал и смотрел на меня. Джиб Дуглас нервничал и дальше, пил и курил, словно собираясь для чего-то неприятного. Не знаю, что подумала Изабел Джаггард о моей истории. Ее белое лицо и слепые глаза больше не могли выражать каких бы то ни было чувств. Но пока я говорил, ее голова склонилась набок, что, наверное, могло означать интерес. Я рассказал ей о своих последних открытиях, о еще двух Маккензи, Рахили и Эсфирь, которые носили ту же фамилию и, судя по всему, могли оказаться членами той же семьи; и я рассказал ей, как они умерли. Раз или два, когда я делал паузу, она покачивала головой. – Надо же… надо же… Когда я сказал все, что хотел, Изабел Джаггард поджала губы, которые время от времени казались мне парой пиявок, извивающихся на мертвом лице. И заговорила снова. – Работы профессора Кромарти широко известны. Хотя я не могу больше читать, но мне читают, каждый день. Да, Джиб? Этот вопрос чувственно соскользнул с ее губ. – Когда я услышала, – продолжала она, – что профессор наводит справки о семье Маккензи, я подумала, что пора рассеять туман, прежде чем все, кто знает, умрут. Поэтому она посоветовала Джибу Дугласу ответить на объявление и таким образом узнала, что за этим стою я. Она направила слова в мою сторону. – Я знала, что вы должны быть здесь, когда прозвучит правда, – сказала она. Мне стало не по себе под взглядом Кромарти, но она продолжала: – Я никогда не говорила об этом, кроме как с Джибом. Я убедила его, что нет ничего плохого в том, чтобы предоставить факты людям, которые не станут использовать их в дурных целях. Я не имел представления, какими в этом случае могли быть дурные – или же добрые – цели; но попросил ее продолжать. – Много лет назад, – сказала она, – я была в этом городе издателем. В той жизни, когда еще могла видеть. – Ее пустое лицо не смогло изобразить горечь. – Я по-прежнему думаю, что выгляжу так же, как тогда. У меня были каштановые волосы и зеленые глаза. Джиб иногда говорит мне, как я выгляжу сейчас. Да, Джиб? Это единственное преимущество слепоты. Ты не видишь, как стареешь сам, не видишь уродства окружающих. В этот момент ее губы стали сочно-алыми. Джиб Дуглас взглянул на нее, но я не мог определить, что он думает. – Кто-нибудь в моей семье всегда занимался книгами, начиная с XVI века. Я не хотела нарушать традицию. Я унаследовала сколько-то денег и основала небольшое издательство. Я знала, что не разбогатею на этом; деньги, спущенные в трубу, вот что мне говорили. Это правда, любой издатель вам подтвердит. Я заметил, что ее голос был не так глубок, чуть легче, пока она говорила о тех давних временах. Тогда она только-только окончила университет и пыталась запустить свое дело, тут и там выискивая рукописи, достойные публикации. Она помнила то утро, когда в ее контору на Верхней улице вошел человек. Высокий, с узким лицом, около пятидесяти. При нем был коричневый конверт с рукописью. Он сказал, что писал ее двадцать лет с перерывами – с тех пор, как оставил мореходство; он много лет служил судовым механиком. До сих пор ему не удавалось ничего напечатать. Он представился как Захария Маккензи. – Я сказала ему, что хотела бы посмотреть на рукопись, но ничего не стала обещать. Я сказала, что свяжусь с ним. И он ушел. Мы с Кромарти сидели в этом безрадостном баре, наблюдая, как Джиб Дуглас нежно пожимает пальцы Изабел Джаггард, обнимающие стакан портвейна. Кромарти смотрел молча; не знаю, что было у него в голове. Здесь присутствовал, во плоти и крови, очевидец (ибо тогда она могла видеть), способный подтвердить, что по крайней мере один Маккензи, Захария, действительно существовал. Может быть, даже существует до сих пор. Кромарти не смотрел на меня. Изабел Джаггард не торопилась. Она восстанавливала порядок событий, впервые в жизни рассказывая эту историю. Ее кроличьи глаза, казалось, не находили ни справа, ни слева никаких причин для беспокойства. Она глубоко вздохнула и перешла к тому, как тем вечером взяла рукопись Захарии Маккензи домой и прочла от первой страницы до последней. 5 Сразу было видно, что бестселлера из нее не выйдет. Роман, озаглавленный «Клетки», был сжатым, однако высокопарным рассказом о жизни исправительной колонии, с архаичным языком и малоубедительными персонажами. Например, в романе фигурировал человек, посадивший лес искусственных деревьев; ведьма, блевавшая разнообразными предметами, например, книгами и пистолетами; женщина-мэр, поощрявшая граждан обмениваться жизнями по первому желанию, пока те не забудут, кем они были вначале; начальник тюрьмы, не менее эксцентричный, чем его заключенные. Хотя у романа были и свои достоинства, Изабел Джаггард хорошо понимала, что он не ко времени. Не так давно кончилась Великая депрессия и, что важнее, в силу вошло националистическое движение. Люди были настроены читать книги, возбуждающие оптимизм или патриотические чувства, а не запутанные фантазии, наподобие «Клеток». Но все же книга чем-то понравилась Изабел Джаггард; она не знала, чем именно. Поэтому, несмотря на то что ее недооперившееся деловое чутье содрогалось от ее опрометчивости, нечто такое, что ей нравилось считать взрослой, эстетской частью себя, подтолкнуло ее роман опубликовать. Уже в те давние дни она взяла за правило близко знакомиться со своими авторами. Поэтому она несколько раз встречалась с Захарией Маккензи при молчаливом уговоре не вспоминать о рукописи. Только через некоторое время, узнав его получше и поверив в его потенциал, она договорилась с ним о встрече в конторе. Там она официально сообщила ему о своем решении напечатать книгу. Он был окрылен. Она пыталась предостеречь его от чрезмерных ожиданий. Она сказала ему: – Захария, если честно, это нельзя назвать настоящим романом. Это скорее набор едва связанных между собой коротких рассказов. Он удивил ее своей готовностью к обороне. Он сказал: – Так и вся наша жизнь – горстка рассказов, притворяющаяся романом. Когда она пыталась подробнее разузнать, его биографию для рекламы в прессе, он отвечал очень неохотно. Несмотря на то что они встречались уже не в первый раз и были хорошо знакомы, он отказывался говорить о своей прошлой жизни. Она смогла вытянуть из него только одно: в его семье произошла трагедия, а его с братом и сестрами отправили в приют; и еще, что он был судовым механиком торгового флота. Затем он посмотрел на нее молочно – голубыми глазами и попросил об особенном одолжении. Он был бы глубоко благодарен, если бы она воздержалась от использования каких бы то ни было сведений, полученных от него, ибо он не хотел, чтобы его книга публиковалась под его собственным именем. Он хотел бы использовать псевдоним – «Арчи Макгау». Тогда Изабел Джаггард удивилась: это имя показалось ей несколько странным. Но ей не пришло в голову ни одного возражения, если только он и дальше собирался печататься под этим псевдонимом. Он обещал ей это. В последующие несколько лет вышли три его романа – «Клетки», «Капитан Джек» и «Пир», все без особого успеха. Но на Арчи Макгау положили глаз националисты. Они снова и снова клевали его, поносили его книги, бранили их мрачными и никчемными. Изабел Джаггард советовала ему поступать так же, как и все разумные люди на его месте – не обращать внимания. Она говорила ему, что этот род политических движений опирается на порядок и подчинение, которые прямо противоположны жизни и искусству. Но он не мог оставаться спокойным. Он был упрямец – с этой его чертой она познакомилась еще тогда, когда пыталась вносить в его книги редакторскую правку. Так же и с националистами – он поступил наихудшим образом. Написал письма во все газеты и центральный литературный журнал «Отечество», призывая к терпимости и справедливости; но этим лишь подбавил масла в огонь. Главный редактор «Отечества», человек по имени Ангус Камерон, с тех пор не упускал случая пройтись по поводу Арчи Макгау. Но тут произошла удивительная вещь. Его последний роман «Пир», а затем и предыдущие два, стали продаваться – по-настоящему продаваться. Изабел Джаггард не могла угнаться за спросом. Каждый книжный магазин в районе требовал новых завозов, ежедневно, всего, что написал Арчи Макгау. Она радостно следила, как расходятся его книги, до того пылившиеся на складе. За одну неделю ушло все до последнего экземпляра, и она уже начала задумываться о дополнительном тираже. По всему выходило, что карьера Арчи Макгау наконец-то двинулась в гору. 6 Тут Изабел Джаггард повернулась к Джибу Дугласу, который совсем разнервничался, несмотря на все выпитое виски. В ее низком голосе появились льстивые нотки. Она сказала, что знает, как это трудно для него, но он должен рассказать свою историю и тем ее превозмочь. Но сперва он еще раз сходил за выпивкой. В этот момент, наконец, заговорил Доналд Кромарти: – Теперь ясно, почему не нашлось упоминаний о Захарии Маккензи в библиотечных архивах. Я должен был подумать о псевдониме. Я тоже воспользовался паузой, чтобы задать пару вопросов: – Захария когда-либо упоминал о путешествии в Патагонию? – Не припомню, может быть. Он много где побывал. – А говорил ли он когда-нибудь подробно о своей семье или об убийстве своей матери? – Нет. Вернулся Джиб Дуглас со своим стаканом. – Теперь пусть Джиб расскажет, что он знает, – сказала Изабел Джаггард, – и пока он будет говорить, я подумаю, что еще может вам пригодиться. Джиб Дуглас, урча, осушил стакан и глубоко затянулся сигаретой. Посмотрел на Изабел Джаггард, затем на свои руки и, наконец, собравшись с духом, хрипло заговорил. 7 Тогда я был еще студентом и примкнул к националистам. Мы много говорили и еще малевали лозунги на стенах вокзалов; этим все ограничивалось. И все же это было поинтересней, чем сидеть на лекциях. Джиб Дуглас издал нервный смешок, как человек, который готовится рассказать что-то не слишком веселое. Он заметил, что рука, в которой он держал сигарету, подрагивает; это его раздражало. Изабел Джаггард слушала его, склонив голову набок. Ее красные губы чуть приоткрылись. – Нам велели похитить Арчи Макгау (я знал его только под этим именем), устроить что-то вроде розыгрыша. Я не читал ни одной его книги, но Ангус Камерон, руководивший нашей группой, ненавидел его всеми фибрами души. Для нас этого было достаточно. Я вызвался участвовать в похищении – потехи ради. Мы подъехали к дому Макгау июльской ночью. Он жил в одном из тупиков Старого Города. В такой час там не было ни души, но мы все равно боялись. Начав рассказывать эту историю, Джиб Дуглас переменился. Сам он теперь был в ней всего лишь словом, но ему хотелось, чтобы история стала для этого слова хорошей декорацией. Всего несколько минут назад он нервничал и колебался. Теперь же он весь был поглощен рассказом, манипулировал им, стараясь сделать его более эффектным и запоминающимся. Он поглядывал на Изабел Джаггард, силясь угодить ей, – она и была его единственной слушательницей. – Мы на цыпочках поднялись по узкой лестнице и приотворили дверь в однокомнатную квартиру Макгау. Он лежал на кровати; мы просто подошли и схватили его. Я сразу увидел, что он не спит, но он даже не попытался сбежать или позвать на помощь. Просто лежал и глядел на нас с ужасом. Он был в постели один… 8 … Он был в постели один, как вот уже много лет подряд. Ему было страшно, но не слишком, когда над ним склонились двое в черных шерстяных масках. Но он решил, что разумнее изобразить ужас, и так и сделал. По их движениям он понял, что они совсем юнцы. Он хотел надеть халат поверх пижамы, когда понял, что они собираются его увезти, но ему проводом связали руки за спиной. Он хотел спросить, зачем он им нужен, но квадратный пластырь, которым ему залепили рот, намертво сковал губы и превратил слова в глухой стон. Одна из масок, коренастый молодой человек, заговорил хриплым шепотом. – Заткнись! Или я тебя заткну. Они стащили его вниз на еще не проснувшихся ногах, босыми пятками по холодному асфальту, впихнули его на заднее сиденье машины. То была старая черная машина с драными кожаными сиденьями. Она качнулась вперед и принялась пережевывать, изредка сглатывая, булыжник пустынных городских улиц, потом – мягко всасывать асфальт пригородных шоссе на юг. Ему было страшно лишь чуть-чуть, так что он смог все спокойно обдумать. Он знал, что это, скорее всего, националисты. Не думают же они, что кто-то станет платить деньги за его освобождение. Невозможно, чтобы они так заблуждались. Может, его похитили в символических целях, как-то связанных с внезапной популярностью его книг? Поскольку он боялся только чуть-чуть, то позволил себе подумать: какая ирония, какой нечаянный комплимент – после всех помоев, вылитых на него, он стал достаточно известен, чтобы кому-то пришло в голову его похитить. Милях в двадцати к югу от города, когда луна прорывалась сквозь облака, он мог различить сквозь окно низкие холмы, торчащие из пейзажа, как гигантские курганы. В такие холмы он любил помещать героев своих романов. Они были уже далеко от города, и он, только чуть-чуть напуганный, все больше чувствовал себя как дома. Машина замедлила ход, свернула на проселочную дорогу, что была как шрам на склоне холма, еще милю или две тряслась по колдобинам и, наконец, остановилась у стены, сложенной из плитняка, в которой виднелся пролом. Тишина. Вокруг проступили силуэты еще дюжины машин. Тот из похитителей, что покоренастее, открыл дверь: – Вылезай! Он выбрался наружу, чувствуя, как постарел. Его босые ноги бунтовали против каждой колючки, каждого камешка. Его втолкнули в пролом и погнали по склону вверх по вьющейся овечьей тропе. Воздух был свеж и чист, пахло дымом и вереском. На мили вокруг пустоши играли в прятки с луной. Впервые за этот час – с того момента, как люди в масках вошли в его квартиру, – ему пришло в голову, что сейчас с ним может произойти что-то очень неприятное. Не то чтобы ему стало страшнее. Просто любопытно. Будто он только что начал писать новую историю и понятия не имел, что будет дальше. Дальше по долине, в сотне ярдов от него полыхал костер; несколько десятков людей толпились вокруг. Коренастый стал кричать им, надрывая горло: – Эй! Он у нас! Он у нас! Далекие лица, темные лица поворачивались им навстречу. Двое подтолкнули его поближе к остальным, стоявшим неподвижно и безмолвно, наблюдая за ним. Костер, как маяк, по ошибке попавший в долину, был огромен; ничто, кроме треска бревен, не нарушало тишину этой холодной ночи. На всех присутствующих были шерстяные маски; отражая огонь, поблескивали белки глаз. Коренастый последний раз пнул его так, что он растянулся на какой-то куче в нескольких ярдах от огня. Падая, он успел разглядеть, что это за куча, прежде чем острые углы и края подтвердили ему, впившись в тело. Это были книги. Плоские поверхности обложек на мгновение поддержали его, но чем сильнее он старался сохранить равновесие, тем сильнее соскальзывал. Его руки были все так же связаны за спиной. Наконец, вся эта гора раскрылась и наполовину заглотила его. Он нащупал голыми ступнями землю, встал на колени и выбрался из кучи книг, словно существо, ими же порожденное. Поднявшись на ноги, он стал замечать – когда его глазам удавалось навести резкость в мерцающем свете костра, – что среди них есть и его книги. Он различил корешки последней, «Пира», несколько экземпляров «Капитана Джека» и «Клеток». Правда тихонько подобралась к нему – только для того, чтобы размахнуться и нанести удар со всей силы, да так, что на глаза навернулись слезы. Все это были его книги. «Пи», «ир», «ан Дже», «етк», «Ка», «тан», «ак», «иМак», «иАр», «тки А» «кАр», «ир Арч», «гау», «ек», «апит», «ле», «кгау», «тки», «Макг», «ек», «ек», куски и обрывки его имени, перевернутые под нелепыми углами, но все – его. Его наполнил ужас. Откуда все это, откуда столько? И тут, с остановившимся сердцем, он понял. – Да, они все ваши, – раздался из-за кипы книг тонкий голос, заглушив треск костра. Несмотря на маску, он узнал сопрано Ангуса Камерона, редактора «Отечества». – Мы купили всё до последнего экземпляра. Заказали в каждом книжном города. Ушло две недели, чтобы собрать их все. Каково быть таким популярным? От костра шел жар, но он поежился, оглядывая полное собрание своих сочинений – не так уж и много. Больше он не хотел ничего слышать. Но Камерон обошел книги и встал рядом с ним. Сквозь прорези в маске он видел знакомые презрительные глаза. – Вы ведь не думаете, что кто-то в здравом уме стал бы читать эту дрянь? Особенно последнюю? – Он поддел носком ботинка томик «Пира» – с омерзением, словно это был кусок дерьма: – Эта еще хуже остальных. Мы потратили кучу денег, чтобы их скупить. Но оно того стоило – чтобы защитить тех, кому они могли попасть в руки. Остальные маски смеялись над ним, поддразнивали. Ему было нечего сказать, абсолютно нечего. Но он услышал звук из своего заклеенного рта, против его воли, звук всех его слов, согнанных в один протяжный стон. – Мы решили, что вы будете рады увидеть, как мы ценим ваше творчество. Камерон дал сигнал остальным (среди них, судя по одежде и голосам, были женщины), и они принялись охапками кидать книги в огонь. Он смотрел на это, словно во сне. Книги, беспомощно взмахивая крыльями обложек, как искалеченные птицы, вспыхивали в пламени костра, выкидывая в ночное небо сполохи искр. Все напрасно – их уже ничто не могло спасти. Он смотрел, как сгорают его книги – просто нарядные дрова, в конце концов. Волны раскаленного воздуха окатывали его, едкий дым летел в лицо, жалил ноздри и глаза. Огонь трещал, кочегары трудились в поте лица. Наконец, все топливо вышло, и они встали вокруг, как дети, радуясь полыхающему огню. Рванувшись вперед, он на мгновение увидел другой костер, много лет назад, среди вот таких же холмов и людей, сидящих вокруг него, – теперь от них ничего не осталось, все до одного мертвы. Он разбежался и прыгнул – изо всех сил, в жар и треск, выкинув колени вперед, – и стал карабкаться вверх по пылающей горе, не чувствуя ничего; но внезапно языки пламени превратились в скальпели, взрезающие его белые бока, ступни и ноги, и его белый живот, и лицо, и ужаснее всего – его руки, все еще стянутые за спиной. Но он не закричал, когда его собственные слова, как каннибалы, пожирали его, своего создателя, и заодно сами себя. Лишь иногда они поднимались вновь – не фениксы, просто бумажные огарки, и уплывали прочь, растворяясь в ночной мгле. 9 Джиб Дуглас на мгновение опустил голову на восковые руки и глубоко вздохнул. Но он еще не закончил. – Прыгнув в огонь, – сказал он, – Арчи Макгау унес с собой молодость большинства тех, кто видел это. Все стояли как парализованные. Джиб Дуглас и его напарник рванулись было вслед за Макгау, но тысячи книг полыхали так яростно, что к огню нельзя было подойти даже близко. Они совали в пламя длинные палки, надеясь как-то зацепить тело, но все без толку. Они могли только наблюдать, как он сгорает среди своих книг. Поверх треска пламени было слышно, как шипит его тело. Пламя выстреливало вверх, пируя над плавящейся плотью. Джиб Дуглас в отчаянии дотянулся до его ноги, но, к общему ужасу, ступня по щиколотку оторвалась и осталась у него в руке. К тому времени, как им удалось вытащить Арчи Макгау из огня, от него остался только обугленный остов с торчащими обломками костей. Они оставили его там, в вереске у костровища, и молча разъехались по домам (Ангус Камерон не произнес ни слова с того момента, как Макгау прыгнул в огонь). Через пару дней пастух увидел, как его колли обнюхивает какой-то черный ком возле кучи пепла, и вызвал полицию. Тело так и не опознали. Расследование было не слишком тщательным – возможно, полиция быстро выяснила, что к делу причастны сыновья и дочери некоторых весьма влиятельных персон. В конце концов, коронер сделал заключение, что это, скорее всего, самоубийство. Хотя костер выглядел необычно, и по некоторым признакам было ясно, что рядом с ним стояла группа людей. Газеты мало писали об этом случае – в Европе тогда происходили вещи поважнее. Так что смерть Арчи Макгау прошла никем не замеченной, как и его литературная карьера. Но с этого дня, сказал Джиб Дуглас, все изменилось. Он и некоторые его друзья порвали с национализмом, да и с любыми другими политическими течениями, если на то пошло. Он провел неделю в больнице с сильными ожогами рук, но даже через тридцать лет подлинные раны так и не зажили. Ангус Камерон через какое-то время собрался с духом и попытался снова втянуть Джиба и других в движение. – Чувствительное сердце, – сказал он, – это роскошь, которой не может себе позволить настоящий патриот. 10 Джиб Дуглас расправился со своей историей. До сих пор он никому не рассказывал того, что знает о смерти Арчи Макгау. Годами он пытался даже не думать о ней. Он быстро влил в себя еще одну порцию виски и посмотрел на Изабел Джаггард. Теперь мы можем идти? Нет. Сперва она хотела сказать нам, что лишь через месяц после сожжения, попытавшись связаться с Захарией Маккензи, она поняла, что он исчез. Ей приходило в голову, что тело в вересковых холмах принадлежит ему, но она оставила эти подозрения при себе. – Все знали, что с этим как-то связаны националисты, так что я оставила все как есть. В те времена было непонятно, кому верить. Я не знала правды, пока Джиб не рассказал мне. Но тогда уже никому не было дела ни до Захарии Маккензи, ни до Ангуса Камерона, ни до тела в холмах. Я хотел кое о чем спросить Джиба Дугласа. – Вы не знаете, был ли у него шрам на животе? Он поглядел на меня, потом покосился на Изабел Джаггард. Она не могла видеть того, что видели мы – горечи на его лице. – Это вопрос не ко мне, – ответил он. Изабел Джаггард повела непроницаемыми глазами. Джиб Дуглас встал, застегнул пальто и подошел к ней, чтобы помочь ей подняться со стула. Но, почувствовав его руку на запястье, она попросила его немного подождать. – Я только что вспомнила одну вещь, – сказала она. Это пришло ей в голову, еще когда я рассказывал историю моего деда, Дэниела Стивенсона; а теперь, когда я спросил Джиба Дугласа о шраме, она снова об этом подумала. В тот день, когда она сообщила Захарии Маккензи, что собирается опубликовать его первую книгу, а он спросил, может ли он взять псевдоним «Арчи Макгау», она поинтересовалась, почему он не хочет подписывать книгу собственным именем. Он ответил: ему кажется, что его настоящее имя, Захария Маккензи, было бы шрамом на животе его книги. – Он именно так и сказал, «шрам на ее животе». – Ее глаза еще больше вылезли из орбит; последние слова смочили ее губы слюной. – Тогда я сказала ему: что за странная блажь. Он ответил, что для меня это может быть и странно, но есть люди, которым так бы не показалось. Джиб Дуглас помог ей встать. Они направились к выходу, снова превратившись в обычную пожилую пару. Покидая «Последний менестрель», Изабел Джаггард обернулась и пригласила меня навестить ее утром. Она передаст мне все реликвии, оставшиеся от Захарии Маккензи. Она была уверена, что у нее осталась хотя бы одна фотография. 12 Джиб Дуглас распахнул дверь, и они вышли наружу, снова пустив сквозняк рыскать по залу. Бурые портреты недоброжелательно наблюдали, как мы с Кромарти берем по последней. Кромарти был так тих, что я решил заговорить первым. – Какая ужасная судьба. – Чья? – спросил он, застав меня врасплох. – Ну, Захарии Маккензи. – Да уж. Он молчал, так что за недостатком лучшего я спросил: – Ты думаешь, Захария Маккензи и Изабел Джаггард были любовниками? Джиб Дуглас так посмотрел на нее, когда я спросил о шраме. Кромарти полувопросительно рассматривал мое лицо. – Какая теперь разница? Я собирался спросить, что он имеет в виду; вообще-то я хотел спросить, что творится у него в голове, настолько странно он себя вел; может, и спросил бы. Но теперь он был готов говорить – по крайней мере, задавать вопросы. – Давай начистоту. Ты говоришь, твой дед Дэниел Стивенсон встретился с Захарией Маккензи много лет назад в Патагонии. – Да. – И он рассказал твоему деду историю убийства и его последствий для четверых детей, одним из которых был он сам? – Да. – А твой дед, в свою очередь, рассказал эту историю тебе? Я кивнул. – Теперь выходит, что каждый из четверых детей Маккензи погиб неестественной и ужасной смертью? – Да, выходит так. – И ты узнал обо всех этих смертях в последние месяцы? Я снова согласился. Он замолчал, словно перебирая в уме мои ответы. Я чувствовал недружелюбие в его глазах, мне было не по себе под их настойчивым взглядом. Кромарти сказал: – Я уверен, ты согласишься: здесь много непонятного. Прежде всего, несмотря на то что мы выяснили о четверых детях, невозможно найти никакого свидетельства преступления, с которого все началось. Я и тут согласился. Что мне еще оставалось? – Наконец, ты не станешь отрицать, что в случае с каждым из четверых детей никто не мог подтвердить наличие шрамов на их животах. С этим нельзя было спорить. Вообще-то я мог спросить его, разве не я сам задавал этот вопрос все четыре раза. Но я группировался перед его следующим вопросом, логически вытекающим из всего сказанного. К моему облегчению, он не стал его задавать. Допрос закончился. Но мне, само собой, не слишком понравилась роль допрашиваемого. Поэтому я спросил, на что, собственно, он намекает. – Нет, я не намекаю ни на что, – ответил он спокойно, тщательно подбирая слова: – Больше не нужно ни на что намекать. Правда была ему почти очевидна – и будет очевидна мне, если я аккуратно взвешу все факты. – Правда выйдет, – сказал он. Я, не колеблясь, ответил, что не имею ни малейшего представления, о чем он говорит. – Жаль, – сказал он, вставая. Ему пора было ехать обратно на Запад. Мы вышли наружу. Там лило как из ведра, но это было лучше, чем сидеть под теми хмурыми портретами на стене «Последнего менестреля». Мы под дождем дошли до переулка возле моего отеля, где был припаркован его старый «мерседес». Мы обменялись рукопожатием. Он сказал, что рад был моему приезду и встрече с Изабел Джаггард и Джибом Дугласом. В свете уличных фонарей я изо всех сил старался прочесть хоть что-то на его лице, но дождь заполнил оспины, и оно выглядело незнакомым. Я обещал написать ему, когда доберусь домой, если найду что-либо интересное в архивах Изабел Джаггард. Сев в машину, Кромарти напоследок сказал: – Думаю, скоро все определится. Теперь, когда по его лицу не текла вода, я снова его узнавал. Он улыбнулся, кивнул мне, захлопнул дверцу и уехал. Пока его машина уменьшалась в перспективе улицы, ко мне, выбравшись из своего укрытия, вернулся душевный покой. ЧАСТЬ ШЕСТАЯ МОТЕЛЬ «ПАРАДИЗ» 1 На следующее утро я встал рано, позавтракал и под низким серым небом направился в дом Изабел Джаггард – один из тех респектабельных старых террасных домов, что скромны ровно настолько, насколько нужно, чтобы не возбудить лишней зависти. Дверь открыл Джиб Дуглас. У него был кислый вид; так человек с похмелья смотрит на укусившую его собаку. Он провел меня в темную гостиную, обшитую красным деревом, где Изабел Джаггард в своих темных очках сидела на тахте перед камином. Желтые парчовые занавески были раздвинуты, как и ворот ее халата; можно было углядеть обвисшие груди. Она похлопала по тахте рядом с собой; садясь, я почувствовал исходящий от нее слабый аромат. Он не был приятным, но и неприятным он тоже не был. Джиб, сказала она, порылся в коробках на чердаке и нашел, как она и предполагала, старые бумаги Арчи Макгау. Картонная папка лежала на маленьком прямоугольном столике рядом с тахтой. Я заметил его, еще когда вошел: сама форма и декоративные медные ручки придавали ему сходство с детским гробиком. Она предложила мне заглянуть в папку; так я и сделал. В ней было два больших бежевых конверта, оба не запечатаны. Я открыл тот, что потоньше, и извлек увеличенную фотографию, чуть потемневшую по краям (ей было не меньше полувека), но явно сделанную профессионалом. – Это фотокарточка? – спросила она. – Да. 2 Двое молодых людей и две девушки между ними стоят на персидском ковре, на фоне пустой белой стены. Это могла быть стена фотостудии, или ресторана, или театра. Слева расположился по виду старший – в мундире со стоячим воротником. Он высок, у него узкое лицо с обвислыми усами; глаза сощурены и едва видны. Его согнутая правая рука внезапно заканчивается белой манжетой, выглядывающей из кармана мундира. С другой стороны юноша помоложе. На нем выходной костюм, галстук-бабочка и гетры. Он тоже узколиц, но с большими печальными глазами и непокорной шевелюрой. Левую руку он положил на ствол фикуса. Несмотря на парадные позы, оба молодых человека нарочно не смотрят в камеру. Рядом с тем, который помоложе, не прикасаясь к нему (все они стоят несколько порознь), – младшая девушка, хрупкая, с пышными волосами. На ней длинное пальто с меховым воротником. Она зачарованно смотрит на что-то вне карточки. Другая девушка, рядом с ней, единственная смотрит в объектив. Она крепко сложена, у нее квадратное лицо и темные волосы. На ней темный костюм и меховая накидка, сколотая длинной декоративной булавкой. Эти четверо могли быть друзьями, успешно изображающими незнакомцев, или незнакомцами, которые безуспешно пытаются позировать как друзья. 3 Изабел Джаггард нащупала мою ногу, подавшись ко мне так близко, что я смог лучше разглядеть ее усохшие груди. Запах, исходящий от нее, чуть отдавал мускусом. Она надеется, что фотография сможет мне чем-то помочь; ей жаль, что она не сможет дать мне экземпляра романов Маккензи. Джибу Дугласу не удалось найти ни одного, хотя она уверена, что хранила их где-то в коробке. Она склонила голову, и я увидел, как он входит в комнату через другую дверь. Он ничего не сказал, но подошел и встал возле камина, изучая собственные руки. Если хорошо поискать, сказала Изабел Джаггард, массируя мне бедро, две-три книги до сих пор можно найти у букинистов. В другом конверте, сказала она, рукопись, которую Захария Маккензи дал ей за неделю до исчезновения. Она для меня. Это не законченный труд – только дневники, которые, по словам Захарии Маккензи, он вел в море. Я с благодарностью принял оба конверта. Она шарила вокруг, и я сам взял ее за руку. Какой она была теплой, какой влажной, несмотря на морщинистую кожу. Ее губы были красны и блестели. Она так изогнулась, что ее халат распахнулся на бедрах, приоткрыв жилистые ноги и клок металлически-серых волос на лобке. В темном пластике ее очков я видел два искаженных изображения самого себя. И еще там было двое Джибов Дугласов – наблюдателей. Я поспешно выпустил ее руку, встал, попрощался и направился к выходу. В прихожей я заметил большую черно-белую фотографию в раме. Яркая женщина с изящным лицом, замечательными глазами и капризным ртом. Разумеется, Изабел Джаггард, как она выглядела в былые годы. Когда тяжелая деревянная дверь мягко захлопнулась за мной, я остановился на верхней ступеньке крыльца поднять воротник. Было очень холодно, словно вот-вот должен был пойти снег. В этот момент, могу поклясться, из дома донеслось пение. Я мог и ошибиться – мимо как раз проезжала машина. Но если бы Изабел Джаггард и Джиб Дуглас были способны петь, думаю, они звучали бы именно так: контральто и хриплый бас в жутковатом дуэте. Я напряг слух, надеясь снова уловить эти звуки, но тщетно. Набрав полные легкие морозного воздуха, я с конвертами подмышкой нырнул в тоннель серого света, которым была улица. 4 Снег в тот день так и не пошел. Я провел большую часть времени прогуливаясь в поисках подарка для Хелен (и, наконец, нашел его в одной антикварной лавчонке – сборник стихотворений XVI века, без изысков озаглавленный «Вирши», с надписью выцветшими чернилами на форзаце «Аз не есмь я; жаль сказа о мне»). Я взобрался на холм к приземистому замку и с крепостного вала оглядел сгрудившийся внизу город. По облакам, деревьям, дыму из труб было видно, как движется ветер с Устья. Должно быть, в тот день я пробродил несколько часов. К восьми вечера я заметно проголодался, поскольку ничего не ел с самого утра. Нашел паб, на вид – жизнерадостный (никаких печальных портретов на стенах) и поужинал пинтой пива и мясным пирогом с бобами и жареной картошкой. Теперь я чувствовал себя отлично. К тому времени, как я вернулся в отель – около десяти, – у меня стало неспокойно в желудке. Может, все дело в смене часовых поясов, или я просто перегулял на голодный желудок, или слишком быстро ел. Я сразу лег в постель и попытался заснуть. Но чем дольше я лежал, тем хуже мне становилось; боль так усилилась, что я был не в силах даже выпить глоток воды. Около двух часов ночи боль стала невыносимой. Я потрогал живот в районе аппендицита – ничего. Но чуть ниже пупка пальцы на что-то наткнулись. Я включил светильник. Да, я не ошибся. Выступ треугольной формы, он натягивал кожу прямо в середине живота, там, где не должно быть никаких углов. О, господи. Я старался не поддаваться панике. Но пока я смотрел на эту штуку, могу поклясться – она шевельнулась. Напуганный до тошноты, я позвонил портье и сказал, что мне нужна помощь. Когда в мой номер привели двух врачей «скорой помощи», меня уже вырвало на линолеум мясным пирогом вперемешку с кровью. Врачи погрузили меня – в лихорадке, но в полном сознании – на носилки и покатили по упругому ковру коридора в лифт с его призраками мертвых сигарет, потом сквозь гостиничные двери, в холод. Поездка в «скорой» заняла, должно быть, всего несколько минут, но для меня они растянулись в целую вечность боли и ужаса. Я был уверен, что чувствую, как это поворачивается в животе, осваиваясь в моих внутренностях. Пока меня везли из машины в операционную, каждый толчок вырывал из меня крик. Казалось, мой живот сейчас разорвется. Как в тумане, я видел движение белых и зеленых форм, чувствовал пальцы, прикасающиеся ко мне, слышал успокаивающие голоса и вопросы, на которые не мог ответить, потому что боялся, что мои слова обернутся рвотой. Раз или два я слышал низкий мужской голос: – Нужно разрешение. И потом тот же голос, еще ниже: – Если мы не начнем прямо сейчас, он умрет у нас на руках. Потом я скользил по бесконечным длинным коридорам, и две белые фигуры нависли надо мной с обеих сторон, держа меня за руки или не давая мне подняться, – не знаю. 5 Он лежит на прохладном столе, над ним – ореол света. Он пытается сфокусировать зрение и видит белые и зеленые фигуры, столпившиеся вокруг. Одна втыкает ему в руку гигантскую иглу, нашептывая: – Дышите, просто дышите, просто расслабьтесь. И он мучительно хочет расслабиться, но не может. Одна его часть покоится внутри маленького облака, но другая все еще снаружи, бодрствует, беспокойная. Голос шепчет остальным: – Можно начинать. Он хочет закричать: Нет, еще нет. Пожалуйста, еще рано. Я еще не сплю. Но его губы парализованы, конечности мертвы, он не может издать ни звука, не может пошевелиться. Они встают в круг, наблюдая сверху, как скальпель взрезает его плоть и мускулы. Он чувствует, как холодный воздух операционной врывается в открывшуюся щель, наполняет его, как вода – тонущий корабль. Его кровь тянется к ножу, торопится по венам к надрезу и тащит за собой следом боль. Свет над ним носится по кругу, как обезумевшее солнце. Зеленые фигуры, белые фигуры, огни, слова, вся вселенная вращается вокруг него, раскрученная гравитацией его агонии. И вдруг резко останавливается. Он слышит еще более низкий голос: – Что это, черт побери, такое? Он снова, собрав последние силы, пытается сфокусироваться на зеленой фигуре, склонившейся над ним. Он чувствует внутри рывки, чувствует, как что-то вытягивают из открытой полости его тела, задевая обнаженные органы. Сквозь щелочки затуманенных глаз он видит, как фигура в зеленом держит что-то на весу, напоказ мертвенно-белой палате. Он отчаянно моргает, силясь разглядеть то, что видят все, кто сгрудился вокруг стола: фигуру в зеленом, которая держит щипцами пергаментный свиток, сочащийся кровью и гноем; руки, которые начинают аккуратно разворачивать свиток, с них тоже капает кровь и гной. Низкий голос начинает читать. – Они сидели вокруг огня во мраке патагонской ночи, рассказывая истории, как и каждую ночь по пути на юг… Низкий голос читает еще некоторое время, потом его сменяет другой, женское контральто, потом другой, мягкий мужской голос с северным выговором, потом еще один, голос за голосом, хриплый голос, голос, жующий слова, серебристый голос, голос с иностранным акцентом, голоса всевозможных тембров и тональностей, пока, наконец, не возвращается тот, первый, низкий. – Хирург подцепил щипцами и извлек на свет отрезанную человеческую руку, всю в крови и гное. Он держал ее за большой палец, и были ясно видны золотое обручальное кольцо на безымянном пальце и алый лак на длинных ногтях. Вокруг стола воцаряется долгое молчание. Он борется с оцепенением, мучительно пытаясь что-то сказать – сказать им правду, чтобы они узнали, – но не может и шевельнуться. Он пленник, скованный собственными связками и сухожилиями. Низкий голос, как он и боялся, оглашает приговор: – Это чудовище. Верните свиток обратно в него, и пусть они сгниют вместе. Все фигуры, собравшиеся вокруг стола, одобрительно кивают, не говоря ни слова. Никто не вступается за него, не просит для него пощады. Он оплакал бы свое одиночество, ненависть к себе всего мира, но слез нет. Он видит, с какой мрачной энергией они склоняются над ним, завершая свою работу. Он снова пытается вглядеться, нет ли на руке, что погружается в него, шрамов от ожога? Не скрыты ли глаза, что смотрят на него сейчас, темными очками? Красны ли губы на этом лице? Он делает последнюю попытку собрать все силы. Он должен все рассказать. Они должны понять. Наконец, слово, которое все объяснит им, вырывается из него: – НЕЕЕЕЕТ! 6 Мой собственный вопль РАЗБУДИЛ меня – его эхо все еще металось по комнате. Я весь был в холодном поту, сердце пыталось пробить дыру в грудной клетке. Я смутился, боясь, что перебудил весь отель, но одновременно был готов рассмеяться над абсурдным кошмаром. Я, наконец, сделал то, что нужно было сделать перед тем, как ложиться: включил светильник и вылез из кровати на холодный линолеум пола, жалея, что не прихватил пижаму (я взглянул на свой живот – просто чтобы успокоиться: нет, никаких треугольных выступов или шрамов); на цыпочках пересек комнату к вертикальному гробу красного дерева, служившему гардеробом, распахнул дверцу и увидел края светло-коричневых конвертов, выглядывающих из открытого кармана. Я взял толстый конверт с собой в кровать и сел, завернувшись по плечи в одеяло. От конверта пахло накопленной за многие годы пылью. Я извлек рукопись – около десяти страниц, скрепленных старомодной проволочной скрепкой. Бумага была плохая и потускневшая. На заглавной странице значилось: «Тетрадь», А. Макгау Я перелистнул страницу и начал читать. Не знаю, чего я ожидал. Какого-то откровения, ключа к тайне Захарии и остальных Маккензи. И на первый взгляд мне показалось, что я нашел его. В записках говорилось о семье Маккензи. Но, быстро проглядев их, я понял, что толку от них немного. Не было и упоминания об убийстве и его последствиях для детей. В общем, это были скорее предварительные наброски литературных героев, чем обстоятельное описание живых людей. Я попробовал перечитать эти четыре наброска, но не смог одолеть даже первых строчек: «Восьми лет от роду Амос Маккензи был отдан в „Аббатство“, приют для бродяг и бездомных…». Мои глаза сами начали слипаться. Проза Захарии Маккензи была великолепным средством от бессонницы. Я положил страницы на тумбочку, выключил свет и зарылся обратно в шершавое чрево гостиничной постели. Там, зевнув положенное число раз, насколько помню, я заснул своим обычным приятнейшим сном без сновидений. 7 Я снова был дома, и Хелен вовсю радовалась подарку, особенно подписи. Она цитировала ее снова и снова: «Аз не семь я; жаль сказа о мне». Она показала мне то, чего я сам не заметил. На обложке была надпись: «Отпечатал Рбт Джаггардъ, быть продану под гербом Борова, Лондонъ, 1599». Как раз такие совпадения всегда вызывали у нас восторг. Когда мы занимались любовью в первый раз по моем возвращении, я понял, что больше всего любил в Хелен ее осязаемость. Трогая ее твердые соски, прижимаясь к тугим завиткам волос на лобке, медленно входя в нее, втягивая аромат ее тела, я обучался реальности материи. Мы говорили на нашем собственном интимном языке, произнося слова сплетенными языками. Потом мы лежали навзничь, глядя в венецианское окно на чистое ночное небо, размышляя, как обычно, о том, какие формы получатся, если соединить черточками точки звезд. Там, на северо-востоке – Большая Медведица? Хелен считала, что это она; я же видел только замысловатую букву Р. Хотя и бывало, что мы спорили, нам всегда было уютно в нашем невежестве, ведь небо за окном, каким бы таинственным ни казалось, было только нашим небом. Одного я не мог понять. В отличие от прошлых раз Хелен не проявила почти никакого интереса к моей встрече с Изабел Джаггард и тому, что я узнал о смерти Захарии Маккензи. Я несколько раз возвращался к деталям, пытался развить свои теории об Арчи Макгау. Но она, судя по всему, предпочитала обходить эту тему. Когда я сказал ей, что Кромарти надеется вскоре узнать всю правду о семье Маккензи, она не выказала ни малейшего удивления тем, что я не говорил ей о его причастности к делу. Хелен посмотрела на меня так, будто слушала вполуха или вообще не хотела слышать того, что я ей рассказывал. Пока она не посмотрела на меня еще раз и не сказала:. – Значит, мы уже скоро узнаем, где мы. Я слишком любил ее, чтобы спрашивать, о чем это она. Я решил, что пришло время съездить в мотель «Парадиз». 8 Мотель «Парадиз». Он всегда был для нас убежищем. Само здание нельзя назвать внушительным, это белое обитое досками сооружение на зазубренном восточном побережье. Хозяин, маленький человечек, вечно витающий в облаках, доверял нам; жизнерадостная горничная никогда нам не мешала. Мы неизменно снимали один и тот же номер – простую белую комнату с маленьким балконом, выходящим на океан. Сейчас, в мертвый сезон (мертвый сезон был нашим сезоном), когда мотель пустовал, мы хотели только одного: чтобы в нашем номере было тепло и чисто. Ресторан нам был не нужен; когда мы хотели есть, то ехали несколько миль на север, до города. Так нам нравилось – использовать мотель, как базу. Зима уже набирала силу, в любой день мог пойти снег. Самое время для того, чтобы прогуливаться по пляжу, дышать холодным соленым воздухом, взбираться на голые прибрежные дюны – такие же, как везде. На пляже мы часто находили выброшенные на берег обломки, так густо обмотанные водорослями, что невозможно было догадаться, что там внутри. Я разрезал их ножом, чтобы добраться до содержимого. На наше третье утро в мотеле, когда мы одевались для прогулки, внезапно зазвонил телефон. – Эзра, извини, что беспокою. Это Доналд Кромарти. Могу я приехать к тебе прямо сейчас? В этот раз я был, по меньшей мере, удивлен, но говорил вежливо. Я спросил, откуда он звонит. Он ответил, что находится всего в часе езды, на побережье. Он не хотел бы говорить по телефону. Что мне оставалось? Я сказал ему, чтобы приезжал в мотель как только сможет. Я не мог поверить, что он так близко. Меня уже начала успокаивать мысль о том, что Кромарти в любом случае – за много миль отсюда. Я никому не сообщил, что еду в мотель «Парадиз». Мы никогда и никому не говорили, что ездим сюда. Так как же он смог меня выследить? Я знал, зачем он ищет встречи. Момент истины. Он хочет открыть передо мной все карты. Я твердил сам себе: не волнуйся, как он может сказать правду и спастись сам? Инстинкт самосохранения заткнет ему рот. Хелен надела куртку, чтобы пройтись по пляжу. Она чувствовала, что нас с Кромарти лучше оставить наедине. Когда она была уже у двери, я задал ей невеселый вопрос: – Это ты сказала ему, что мы едем в мотель «Парадиз»? И она подошла ко мне и поцеловала меня – так нежно, что я едва почувствовал прикосновение ее губ. – «Аз не есмь я; жаль сказа о мне», – произнесла она. То есть я думаю, что она сказала именно это. Ее голос был так тих, что я едва мог расслышать. И она оставила меня. 9 Поэтому Кромарти застал меня в номере одного – я потягивал виски. Мы пожали друг другу руки – лишь затем, чтобы обозначить расстояние между нами. Несмотря на то что он был только что с улицы, от него совсем не пахло морем. Он выглядел моложе, чем в прошлый раз. Какая разница, его намерения были стары и смертоносны. Он сел без приглашения. – Ну, вот и все. Мое расследование завершено. Я готов запросто выложить тебе все факты. По порядку. Никакой экспедиции в Патагонию на корабле под названием «Мингулэй» не было. Ни в начале века, ни в какое другое время. Никакого доктора Маккензи, убившего свою жену. Никаких детей по фамилии Маккензи не поступало в приюты. Никакого Святого Ордена Исправления, о котором пишет так называемый Арчи Макгау в так называемой «Тетради», никогда не существовало. Я мог бы твердо возразить ему. Я мог бы бросить вызов его версии событий. Заявить, что по меньшей мере наивно для такого видного ученого, как он, слепо доверять простым названиям. Я мог бы спросить о том, откуда вообще он знает, о чем говорится в записках, которых я еще ему не посылал. Но что толку. – Никаких упоминаний о докторе Ердели или Институте Потерянных. Тщательная проверка показала, что никто с инициалами Дж. П. никогда не владел крупными газетами в этой стране. Я также установил, что никакой Пабло Реновски, бывший боксер или кто другой, никогда не жил в городе Цтекале. Такого города не существует. Я мог бы сказать, все это ерунда. С этим любой поспорил бы. Но как же Изабел Джаггард? Ты сам слушал ее. Что же ты, не веришь собственным глазам и ушам? Но как можно ожидать здравого смысла от человека, вознамерившегося уничтожить себя самого? – На шахте в Мюиртоне никогда не работал человек по имени Дэниел Стивенсон. Больше того, самого Мюиртона не существует. Что касается тебя, Эзры Стивенсона, твое имя не значится в списках университета, где, по твоим словам, мы подружились. Нигде нет никаких упоминаний о людях, которых ты называешь Дэниел Стивенсон, Джон и Элизабет Стивенсон, Джоанна Стивенсон, Изабел Джаггард, Джиб Дуглас, Ангус Камерон, Амос Маккензи, Рахиль Маккензи, Эсфирь Маккензи и Захария Маккензи. Ни следа. Вдобавок, твои записи – это мешанина анахронизмов и небылиц. Я мог бы дать ему последний шанс. Я мог бы защищаться: но Кромарти, ты же сам был там, в «Последнем менестреле»! Ты сам своими ушами слышал историю о Захарии Маккензи, о том, как он превратился в Арчи Макгау и сгорел. Ты был там, я там был. – Нет. Кем бы ты ни был, я вижу тебя впервые в жизни. Наверное, я мог бы еще долго изображать невинность, все отрицая, перекладывая бремя доказательств на него. Но я не стал. Он из тех, кто не только жаждет логических последствий своего педантского представления об истине, но и готов настаивать на них, как на своем законном праве. Я знал, что он такой, с самого начала. Он ждал, что я задам вопрос, к которому он всю дорогу подводил меня, вопрос, который докажет, что он прав. Но у меня была наготове собственная истина. И я задал вопрос, который должен был задать. – А ты, Кромарти? Если эти люди не существовали, если этих событий не было, то что остается тебе, друг мой? Потому что мне вдруг стало тошно от всего этого – тошно возиться с этими капризными, неблагодарными людьми, во всем зависящими от меня – и в жизни, и в смерти; они поглощали меня по кусочкам, заставляя меня чувствовать себя таким бесплотным, что я уже начинал сомневаться, существую ли сам. 10 Когда Кромарти оставил меня, я, наконец, почувствовал себя человеком, который идет на поправку после долгой болезни. Если б я только мог поговорить с Хелен: мне так нужно было рассказать ей, чем все кончилось. Если бы я только мог, мне стало бы лучше. Но я знал, что она не вернется с прогулки. Что мне оставалось? Лишь снова наполнить стакан и, быть может, немного всплакнуть (если только человек, на чьей совести столько страданий, может плакать) над хрупкостью любви. 11 Он дремлет, сидя в плетеном кресле на балконе мотеля «Парадиз». Приземистое дощатое здание смотрит по-над пляжем на Атлантический океан – серый океан в серый день. На нем тяжелое твидовое пальто, перчатки и шарф. Время от времени он открывает глаза и видит, как вдалеке серая вода соприкасается с чуть менее серым небом. Сегодня, думает он, океан – как гигантская рукопись, покрытая, сколько хватает глаз, аккуратным наклонным письмом. На дне, у берега, почерк яснее, и он думает: можно было бы разобрать написанные строки. Но тут – трах! – они бьются о бледно-коричневый песок, о черные камни, об изъеденные временем останки бетонного мола. Слова, какими бы ни были, рассыпаются белой пеной по пляжу.