Словом сказать, смесь искреннего жаления об умирающем слуге с не менее искренним жалением о господине, которого эта смерть застигала врасплох, в полной силе проявилась тут, как проявлялась вообще во всей крепостной практике. Это было не лицемерие, не предательство, а естественное двоегла-сие, в котором два течения шли рядом, не производя никакого переполоха в человеческом сознании.

Матушка по целым часам прочитывала Енгалычевский лечебник, отыскивая подходящее средство. Напавши на какой-нибудь недуг, схожий, по ее мнению, с тем, которым страдал Федот, она прибегала к домашней аптеке, советовалась с горничной девушкой, которая считалась специалисткою по всяким болезням, и обе общими силами приготовляли лекарства. Через день, а иногда и чаще, она брала с собой девушку-лекарку, садилась на долгушу-трясучку и, несмотря на осеннюю слякоть, тащилась за две версты в Измалково — деревню, в которой жил Федот. Но ни лекарство ласковой барыни, ни присутствие ее не помогали больному. Лежал он как пласт на печи, исхудалый, как скелет. И живот у него сильно вздулся — должно быть, именно там и крылась причина недуга.

— Напрасно, сударыня, беспокоитесь, — говорил он задавленным голосом, силясь приподняться.

— Лежи, лежи! не говори, коли трудно! — приказывала матушка и садилась к столу, чтобы подробно расспросить домашних и дать необходимые наставления.

— Хорошо ли он спит?

— Где уж! чуточку задремлет и опять стонать примется.

— Ест ли?

— Где уж! чуточку поест — все вон! все вон!

— Ну, так вот что. Сегодня я новых лекарств привезла; вот это — майский бальзам, живот ему чаще натирайте, а на ночь скатайте катышек и внутрь принять дайте. Вот это — гофманские капли, тоже, коли что случится, давайте; это — настойка зверобоя, на ночь полстакана пусть выпьет. А ежели давно он не облегчался, промывательное поставьте. Бог даст, и полегче будет. Я и лекарку у вас оставлю; пускай за больным походит, а завтра утром придет домой и скажет, коли что еще нужно. И опять что-нибудь придумаем.

— Дай-то, господи! пошли вам царица небесная! — хором благодарили Федотовы домочадцы.

— Ну, Федотушка, покуда прощай! никто как бог! — говорила матушка, подходя к Федоту, — а я за тебя в воскресенье твоему ангелу свечку поставлю! Еще так-то с тобой поживем, что любо!

— Молотьба-то как? — тоскливо бормотал больной, желая хоть этим вопросом отблагодарить барыню за участие.

— Что молотьба! был бы ты здоров, а молотьба своим чередом сойдет… Ну, Христос с тобой! лежи!

— Дай вам бог! пошли царица небесная!

Матушка уезжала, а Федоту усердно терли живот и вливали в рот зверобойную настойку.

Матушку сильно волновал вопрос, кого на место Федота в старосты выбрать. Сына своего, Афоньку, старик не рекомендовал: загаду хозяйского у него нет, да и на вино слаб. А сельский Архип, на которого указывал Федот, не по нраву был матушке. Начнешь с ним говорить — слова в ответ не получишь. И при работах догадки у него нет. Смотрит прямо, а что по сторонам делается — не видит. Сущий вахлак, никакой самостоятельности от него не жди. А матушка любила, чтоб начальники, которым она доверяет, возражали ей (но, разумеется, чтоб возражали дельно, а не лотошили зря), чтоб они имели глаза не только спереди; но и с боков и сзади. Правда, что у Архипа собственное хозяйство было в исправности, да ведь барское хозяйство не чета крестьянскому. Поручи-ка ему большое колесо — он сразу растеряется.

В господском доме, за обедом, за чаем, когда бы ни собрались господа, только и было речи, что о Федоте. На смерть его смотрели как на бедствие.

— Да, задал Федотушка загадку! — жаловалась матушка, — кажется, и концов не сыщешь, какого он кавардаку наделал!

— На все божья воля, — смиренно отзывался отец.

— Тебе что! Ты заперся у себя в кабинете, и горюшка мало! сидишь да по ляжкам похлопываешь… А я цельный день как в огне горю… Куда я теперь без Федота поспела!

— Ну, найдешь кого-нибудь.

— Ищи ты, а я уж устала искавши. Брошу все, уеду от вас; живите как знаете.

Взглянет матушка в окошко, а на дворе дождь. И опять у ней по Федотушке сердце щемить начнет.

— Льет да поливает! — ропщет она, — который уж день эта канитель идет, а все конца-краю тучам не видать. Намолотили с три пропасти, а вороха невеяные стоят [37] . Кабы Федот — он что-нибудь да придумал бы.

— Что тут придумаешь! Как против воли божьей пойдешь!

— Божья воля сама по себе, а надо и меры принимать. Под лежачий камень и вода не бежит. Вот как зерно-то сопреет, тогда и увидим, как ты о божьей воле разговаривать будешь!

Но всего больше беспокоила перспектива: растащат! разворуют! Давно уж в малиновецкой барщине о расхищении господского добра слухов не было, да ведь это все-таки Федот завел. Он не был строг с крестьянами, но воровство преследовал неумолимо. Взгляд у него на эти дела тонкий был: подойдет и сейчас угадает. Поначалу, как его в старосты определили, только, бывало, и видишь: идет Федот и бабу с мешочком с колосьями или с пушниной на конюшню ведет. Водил, водил, да так-то отучил, что под конец и подозрений ни на кого уж не возникало. А на Архипа (он уже временно замещал Федота) разве можно положиться? Это такой, прости господи, рохля, что из-под носу у него утащат — он и не увидит. И об чем только он думает! Перед глазами господское дело, а в мыслях: «Что-то, мол, дома у меня делается?» А вот взять да и раскатать этот «дом» по бревнышку — и думай тогда об нем!

— Нужно бы в ригу подослать да посмотреть, что там делается, кого я пошлю? — опять начинает матушка.

— Архип доглядит.

— Доглядчик!

— Ну, Акулину пошли, сама сходи.

— У Акулины своего дела по горло; а сама и сходила бы, да ходилки-то у меня уж не прежние. Да и что я на вас за работница выискалась! Ишь командир командует: сходи да сходи. Уеду отсюда, вот тебе крест, уеду! Выстрою в Быкове усадьбу, возьму детей, а ты живи один с милыми сестрицами, любуйся на них!