Старый цыган был неплохим артистом. Мог изображать то удалого музыканта, то скрюченного до безобразия старика, а то слепого. Он надевал черные очки, шаркал неуверенно подошвами и постукивал палкой по земле. Рудик становился поводырем, держал его свободную руку и шел немного впереди, неся перед собой фуражку.

— Дяденьки-тетеньки, подайте, Христа ради, слепому и малому сироте на пропитание… — плаксивым голоском просил прохожих.

Слова эти Рудик разучивал и репетировал с Василием много раз, пока наконец они вышли на промысел. И первый же день принес хороший куш. Когда Василий заболел, то «по слепому промыслу» Рудик ходил один, научившись закатывать глаза под верхние веки и пугая белками встречных.

— Дяденьки-тетеньки, подайте, Христа ради, слепому сироте на пропитание…

И люди жалели, подавали, некоторые забегали в дом, чтоб что-нибудь вынести.

— Спасибо вам. Дай бог вам счастья и чтоб у вас в родне убитых не было.

«Слепой промысел» действовал наверняка, ни разу пока не подводил, но был трудным до боли в висках. Иногда казалось, что однажды закатишь глаза под веки, а они оттуда не выкатятся, и тогда останешься на весь свой век слепым.

— Рудька, запомни, люди сами тебе дают, — наставлял Василий. — Ты не воруешь и ни у кого силой не отнимешь. Обмана и хитрости тут тоже никакой нет, потому что мы с тобой зарабатываем. Видал в цирке фокусников? Им тоже не за обман и хитрости платят, а за работу. А если люди не дают, сам не бери. Я долго живу на земле и никогда нечестно не брал даже иголки, поэтому, наверное, у меня есть враги… Но, может быть, совсем не поэтому? — вздыхал старик.

Потом он еще долго учил Рудика, как надо жить, хотя и без его слов ясно, что жульничать всегда плохо.

Иногда они собирали на свалках и помойках старые грязные тряпки и лоскутки, разные рваные вещи, что пошли на выброс, Василий все подбирал и складывал портфель. Вместе ходили на Каму, рванье отмывали, стирали, сушили. Из крепких ремков и тряпок дергали нитки для шитья, связывали узелками и наматывали на самодельные катушки. Блеклые лоскутки Василий долго кроил и потом шил манишки с воротником, пуговицами, двумя тонкими завязками на спине.

Манишки люди покупали неохотно. С удивлением и улыбочками рассматривали, смеясь, примеряли и возвращали назад. Иногда брали, но больше носили манишки сами портные. В другой раз Василий принимался шить да клеить чувяки и тапочки из старых кож и клеенок, что валялись на хоздворах. Клей из костей варили на костре в лесочке, дратву вили из суровых ниток. Готовую обувку смазывали солидолом, она получалась мягкой и приглядной, шла нарасхват и по приличной цене. Еще Василий подрядился работать на промкомбинате, чтоб получать продовольственные карточки. Брал работу на дом и раз в месяц сдавал ее в пеньковый цех. Вдвоем плели и крутили мочальные веревки, по пятьдесят метров на моток. Ходили в лес, отыскивали липы, драли и мочалили лыко. Работенка трудная, муторная, доход совсем вшивенький, плата смехотворная, на один стакан базарной муки, но зато имели справки, продуктовые карточки.

— За это тому промкомбинату, — говорил старик, — низкий поклон и душевное спасибо, никто к нам не придерется, как к паразитам… Веревки эти, Рудька, нужны обороне, ими на заводах перевязывают грузы, что идут прямиком на фронт…

Было тяжело — руки исцарапаны, в мозолях, ноют, болят, но Рудик помалкивал.

Кисет каждую неделю на глазах набухал. Вроде бы денег и много, да уж очень они дешевые, на одну покупку чуть полкисета не тратили. Изредка на несколько дней собирались в отхожий промысел по деревням и пристаням, то на пароме, то ходили пешком.

Когда Василий чинно шел по деревне с портфелем, некоторые принимали его за сельского фельдшера, другие — за нового учителя, но для большинства он был артистом из города. Перед выходом на публику Василий надевал светлую глаженую манишку и прицеплял булавкой к воротнику потертый галстук-бабочку. В таком виде он больше походил на швейцара из старого ленинградского музея, но в здешних местах никто никогда не видел швейцаров.

Василий не торопясь открывал портфель, доставал мандолину, нежно гладил и негромко говорил:

— Рудька, она со мной жизнь прожила. Без нее нам с тобой никак нельзя. Голову продам, душу заложу, а вот её — нет. Только она и есть у меня… да вот ты еще навязался…

В деревне Василий выбирал видное место на площади или у клуба. Садился на скамеечку, ногу на ногу закидывал и начинал наигрывать, подпевая и мурлыча цыганские песни. Рудика он не обучал ни цыганским словам, ни цыганским песням, но научил плясать чечетку и отбивать коленца.

— Умей все делать, Рудька, жизнь у тебя еще большая будет…

В кожаных тапочках да если еще на досочке или фанерке плясать, чечетка классно отбивается.

— Ай, цыганочка, ай-ай! — подпевает Василий. — Ой, цыганочка, ой-ой! Гоп-и-го, гоп-и-гоп! Йех!

Мандолина заливается, Василий сам готов в пляс пойти. Рудик из всей мочи чечеточку отщелкивает, руками машет, ногами притопывает, языком причмокивает.

Заслышав их и завидев, быстро собирается народ. Толпятся, с Интересом поглядывают, некоторые удивляются:

— Лихо отщебущивает!

— У них сызмальства в крови это!