Она приехала в Лондон в субботу, после полудня, когда все лавки были уже закрыты, и город казался вымершим.

Франсуа должен был приехать из Фолькстона на автомобиле, и Гак сгорала от нетерпения.

Сара не телеграфировала матери, не рассчитывая на горячую встречу, хотя была совершенно уверена, что леди Диана пожелает возобновить с ней отношения, — она даже догадывалась, почему именно.

Ничто не переменилось в Лондоне, та же разнообразная архитектура домов и те же пыльные улицы, которые никто и не думал подметать.

Дом леди Дианы был с монументальным входом, на котором нелепо торчал молоток, совсем другого стиля, и который был сплошь покрыт инструкциями, как стучать и как звонить.

Сара осведомилась о леди Диане и предоставила Гак объясняться с дворецким насчет помещения и багажа.

Леди Диана дремала, с томиком Мопассана в руках, в своей маленькой гостиной, уставленной широкими, мягкими креслами, затененной спущенными гардинами и напоенной возбуждающим ароматом дамасских роз.

Она открыла глаза, когда Сара вошла в комнату.

Наступила пауза, во время которой мозг леди Дианы лихорадочно работал. Сара была богата; богатству многое прощается; пресса относилась к ней сочувственно, она была молода, красива, и, конечно, выйдет замуж, если уже не сделала этого. Порвать с ней было бы непростительной глупостью с экономической точки зрения.

— Дорогая Сара, — воскликнула леди Диана, грациозно подымаясь навстречу дочери.

— Милая мама, — ответила Сара.

Они поцеловались.

— Не хотите ли чаю?

— Пожалуйста. И приюта на сегодняшнюю ночь. Я не люблю отелей.

Леди Диана приподняла свои великолепно «сделанные» брови в знак полного единодушия.

— Я приехала, собственно, для того, чтобы узнать, сдан ли Клаверинг. Если нет, то я воспользуюсь им на некоторое время.

— Он еще не сдан. Как удачно это вышло. Но агенты сдерут с вас шкуру. Вы знаете, на что способна эта публика, когда нарушаются договоры.

— Значит, так. Я намереваюсь выехать завтра.

Подали чай. Леди Диана наполнила чашки.

— Не будем говорить о прошлом. Люди гораздо снисходительнее, чем о них говорят... Разве вам нельзя было остаться в Париже?

— Право, не знаю, я была там только проездом.

— Может быть, оно и благоразумнее.

Разговор не клеился, и Сара охотно удалилась в отведенную для нее комнату.

— Ваша прежняя комната, моя дорогая!

При виде этой комнаты сердце Сары сжалось от жалости к самой себе, что часто бывает, когда мы попадаем на старые места.

Гак успела распаковаться и расставить по местам все необходимые вещи... на камине стояли те же китайские подсвечники, узкая кровать была покрыта тем же белым покрывалом... Сара упала на колени перед этой кроватью и только в эту минуту ясно поняла, что она ездила в Дезанж, приехала сюда, в Лондон, и отправится завтра в Клаверинг только для того, чтобы рассеять тоску одиночества и уверить самое себя, что она к чему-то еще стремится и имеет еще какие-то цели в жизни.

Места, где она жила прежде, связывали ее хотя бы с прошлым.

В тюрьме ей казалось, что ничто не может быть ужаснее абсолютного одиночества; теперь она узнала, что быть одинокой в толпе еще ужаснее, в толпе, где не видно одного определенного лица, где не слышно одного определенного голоса, где к тебе протягиваются не те руки.

В атмосфере этой комнаты, где она спала совсем маленькой девочкой, была какая-то святость, которая изгоняла из ее сердца гнетущую тоску и даровала ей временное облегчение.

За обедом («я думаю, что нам не стоит обедать в ресторане и обращать на себя внимание?») леди Диана осведомилась о Жюльене Гизе.

— Я видела его всего один раз и то мельком.

— Вы что-нибудь решили?

— Нет. Говорят, что он делает блестящую карьеру.

— Кажется, слишком блестящую в некоторой области. Впрочем, так всегда бывает с сорвавшимися с цепи пуританами: они ни в чем не знают меры.

После обеда леди Диана стала играть на рояле, а Сара слушала, следя глазами за листвой деревьев, которая то появлялась в окне, окрашиваясь в золотистый цвет, когда на нее падал свет лампы, то снова исчезала во мраке.

Жизнь пойдет своим чередом; будут сменяться дни и ночи, зимы, осени и весны-весны, время, когда так тоскливо замирает сердце, переполненное туманными мечтами.

Впрочем, это состояние присуще людям не только весной, — она знала это по опыту. Вот и сейчас ее охватило то тревожное стремление к счастью, которое никогда не умирает в душе человека.

Высшее счастье в жизни — это любовь, взаимная любовь, с уверенностью, что любимый постоянно стремится к тебе, ждет не дождется вечера, который соединит тебя с ним, и для которого только ты в мире имеешь значение.