Следует уточнить важный момент: комиссия впервые официально признала, что существует какая-то сила, носителем которой является магнетизер. Но комиссия не смогла определить, какова природа его воздействия, то есть что это за сила и как она действует. Комментируя неумолимый вердикт комиссии — «месмеровского флюида не существует», — следует признать, что проблема для академиков оказалась «вещью в себе». Комиссия, возможно, интуитивно угадывала, что за месмеризмом стоит нечто реальное, однако стандарты и объяснения, принципы доказательства той эпохи, истины и предрассудки которой она разделяла, не позволили ей открыть истину. Причина кроется в том, что воспроизвести гипнотические феномены с большей или меньшей степенью надежности они не смогли. Академики, как и люди иных профессий, ориентируясь на поиск простых закономерностей, по строгости и ясности формулировок приближающиеся к категориям физики, с недоверием встретили «слишком простую» теорию Месмера. Физический способ мышления завел их в тупик. С большой долей вероятности можно предположить, что, находясь под властью физико-химического детерминизма, академики рассуждали: «Если один человек влияет на другого, значит, должен быть материальный носитель, переносящий это влияние. Но раз он не обнаружен, значит, флюид — фикция». Это заблуждение труднопреодолимо из-за своей кажущейся самоочевидности.

Академики были бы правы, если бы процесс «флюидотерапии» был материален. Но месмеровское влияние (внушение) нематериально, оно имеет психическую природу. Вера в исцеление пробуждает эмоциональное воображение, эмоциональное воображение прокладывает путь внушению, внушение, мобилизуя силы организма, исцеляет. Это положение пробивалось в сознание с большим трудом. Может быть, потому что, как сказал Ларошфуко, «нам трудно поверить тому, что лежит за пределами нашего кругозора». Есть повод заметить, что внушение, которое с точки зрения физиологии и физики кажется несущественным, для исцеления больных приобретает первостепенное значение. Вообще говоря, чем больше медицина будет считаться с этим, тем скорее ей удастся добиться успеха, развивая психотерапию. Последнее необходимо, так как без психотерапии нельзя осуществить полное излечение. «Без психотерапии можно только починить сапоги или прививать растения, но ни в коем случае нельзя лечить такой чувствительный организм, каким нельзя себе иначе представить человека» (Э. Циген).

В этой связи представляется необходимым отметить один важный момент. Исследователи стремятся подвести под психотерапию фундамент научно проверяемых данных. Но такие попытки ни к чему не привели. Современный ведущий французский психотерапевт Шерток пишет, что «психотерапия вводит в действие многие переменные, часть которых трудноуловима и еще труднее поддается измерению. Изменения, вызываемые лечением, и способы, которыми они достигаются в психотерапии, до сих пор остаются спорными и неясными» (Шерток, 1982). Не потому ли многим врачам психотерапия еще и теперь, как сказал Фрейд, кажется ненаучной, недостойной интереса естествоиспытателя, а также продуктом современного мистицизма в сравнении с нашими физико-химическими лечебными средствами, применение которых основано на физиологических точках зрения. По поводу метода работы комиссии под председательством Байи современные психоаналитики говорят, что в ее основе был химический метод А. Л. Лавуазье, то есть «очищение и выделение одного качества, или свойства, из многих». Лавуазье «очистил» химию от всех вопросов, на которые нельзя было привести в качестве доказательства факт. Факты отныне уже нельзя было рассматривать как «все, доступное наблюдению»: они стали лишь тем, что может быть освобождено от всех неконтролируемых воздействий и обстоятельств. Однако в случае месмеризма было открыто нечто новое — необычная власть «воображения». Научный метод, избранный комиссией, мог лишь показать, что при очищении от воздействия этого «воображения» (внушения. — Автор, М. Ш.) и сам месмеровский феномен становится неустойчивым или вообще исчезает. Таким образом, комиссия увидела в «воображении» подлинную причину месмеровского феномена, но не смогла обнаружить такую экспериментальную ситуацию, при которой было бы возможно его позитивное исследование. Между строк доклада вырисовывается то, что с точки зрения психотерапии реально происходило при воздействии Месмера. Если отношения, неизбежно возникающие при гипнозе и внушении (между Месмером и пациентами), состоящие из множества эмоциональных, аффективных, бессознательных факторов, очистить от воздействия Месмера, то гипносуггестивного процесса не получится.

До сих пор мы только критиковали Байи и его коллег по комиссии. Пора отметить их заслуги. В период работы комиссии по исследованию месмеризма существовало два мнения об этом предмете: одни отрицали сами факты, ставшие поводом к созданию учения о животном магнетизме, приписывали все шарлатанству и фокусам; другие признавали факты, но объясняли их таинственными силами, действующими вопреки естественным законам. С одной стороны, заключение комиссии с полным основанием можно назвать событием переломным, эпохальным, ибо до этого причины и результаты воздействия одного человека на другого объяснялись иррационально: магией, чародейством и колдовством. С другой стороны, признав воображение (в смысле чего-то нереального, несуществующего) в качестве силы, вызывающей реакции, комиссия «с водой выплеснула и ребенка».

Несмотря на известные издержки, представители академической науки впервые фиксируют в протоколе лиц, которые «находились в состоянии какого-то усыпления, из которого их выводил или голос магнетизера, или его взгляд, или какой-то знак. Если одни были пассивны, то другие впадали в особое состояние, во время которого вели себя так же, как и во время бодрствования: могли одеваться, ходить и делать всевозможные движения, как настоящие лунатики. Иные вместо того, чтобы испытывать судороги, казались, наоборот, погруженными в глубочайший покой». В этом описании без труда угадываются искусственный сон (гипноз) и искусственный сомнамбулизм. Существенный упрек в адрес комиссии, что она не придала значения этим явлениям и не вникла в их природу и происхождение. К сожалению, ни Деслон, ни Месмер, имея дело с этими феноменами, также не придали им особого значения. Что же касается Байи, то он весьма основательно оттенил влияние психики на тело; выделил поразительные по глубине, характерные черты гипнотического процесса; дал очень удачные остроумные и критические замечания, которые Месмер оставил без внимания.

Прометеевское открытие Месмера, по представлению академических мудрецов, представляло собой банальность, которую они свели к действию воображения. Примеров, когда рассуждения, призванные ответить на конкретный вопрос, завершаются утверждениями, не имеющими к нему прямого отношения, известно достаточно и в обычной жизни, и в науке. Эти утверждения оказываются, по сути дела, ответом на совсем другой, так и не заданный прямо вопрос. Одним из примеров может служить история, как Гёте «ниспровергал» Ньютона.

Выдающемуся поэту и талантливому естествоиспытателю И. Гёте чрезвычайно не нравилась теория света Ньютона. Гёте считал ошибкой использование при изучении такого естественного явления, как свет, отверстий, выделяющих узкий пучок света, призм, разлагающих световой луч, и т. п. Свет следует наблюдать, полагал Гёте, непосредственно, таким, как он существует в природе, без всяких искажающих его свойства искусственных приспособлений. Поставив задачу опровергнуть Ньютона, Гёте построил собственную теорию световых явлений. Эта теория подверглась не только критике, но и осмеянию, особенно со стороны английских физиков. Сам Гёте был твердо убежден в правоте своей теории. Он даже считал ее своим высшим научным достижением, не оставившим камня на камне от авторитета Ньютона в оптике.

Когда полемика между сторонниками теорий Ньютона и Гёте отошла в прошлое, стало ясно, что последний решал — и в общем-то успешно — совсем не ту задачу, которую он ставил перед собой. Вопреки его убеждению, ему не удалось ни опровергнуть, ни даже поколебать ньютоновскую оптику. Его собственная теория касалась совсем другого класса физических явлений. Между тем, работая над своей теорией в продолжение более двух десятилетий, раздосадованный Гёте называл ньютоновскую оптику «покинутым, грозящим обвалом памятником древности», «старым гнездом крыс и сов» и т. п.