— Двадцать семь! — кричит она в глубину кухни.

Обмен ничего не значащими словами. Госпожа пасторша сталкивается с его милостью. Тот возглавляет семейный выход. Его милость задумчиво протягивает руку госпоже пасторше. Та отвечает полукниксеном. Пенсне пляшет на крючковатом носу. Его милость останавливается возле кассы и молча достает двадцатимарковую бумажку.

— Прошу прощения, у меня нет сдачи, — заикаясь, лепечет Фрида и сучит под столом суконными башмаками.

Милостивый господин отмахивается великодушным жестом и следует дальше. Его холодный взгляд задерживается на вышитом солнце с большим «покойся» и маленьким «с миром». Он недовольно покачивает головой. Его глаза ищут пастора. Пастор сидит перед фисгармонией и моргает за стеклами очков. Ни дать ни взять боец в окопе.

Взгляды милостивого господина переходят на учителя. Учитель выстроил хор в дверном проеме бильярдной. Он всецело занят своей трубкой для настройки.

Фрида тонко почувствовала недовольство его милости. Опершись руками о стол, она в сознании вины чуть приподнимается со своего места. Крови у нее маловато, краснеть ей нечем. Она просит прощения неуклюжим книксеном. И снова рушится на сиденье. Но его милость даже не заметил усилий Фриды. Милостивая госпожа пришла в глухом черном платье. В воротничок вшиты планочки, которые делают его твердым и стоячим. Она шествует перед фрейлейн Кримхильдой, на которой платье из черного шелка и тонкие черные кружевные перчатки. «Она чистила печку, а потом забыла умыться», — так сказали бы, явись в этих перчатках не фрейлейн Кримхильда, а Карлина Вемпель. Господские сыновья, Дитер и Ариберт, следуют за Кримхильдой. Они спрятали под мышку свои гимназические фуражки, идут гуськом и пихают друг друга.

— А вонища здесь, как в овчарне, — через плечо шепчет брату Ариберт, старший. Наклонясь вперед, Дитер закрывает лицо фуражкой, чтобы заглушить смех.

— Я попросил бы, — шипит сзади домашний учитель Маттисен. Тот нынче одет в визитку. Черты его лица застыли. Седые волосы на голове и острая бородка с проседью завершают вид зимнего пейзажа. Под мышкой у него синяя папка — это текст речи его милости.

Господская семья сидит на резных стульях, принесенных для этой цели из замка. Стулья стоят перед самой трибуной, которая украшена круглым солнцем со скудными лучами из тускло поблескивающих кнопок. Лопе ищет глазами Фердинанда. Взгляд его задерживается на лиловой физиономии управляющего. Усы у того — словно завалившаяся набок цифра три. Рядом — кругло-расплывчатое лицо жены управляющего с веселыми глазками. Она сделала завивку.

Фердинанда Лопе не находит. Нет здесь также овчара Мальтена, нет и Блемски. Зато кучер Венскат сидит на своем месте важно, как двое кучеров сразу. Ему надлежит открывать торжество. Замковый учитель предложил его кандидатуру.

Чтобы выучить вступительное слово, Венскату позволили не являться на работу. Но он не принял поблажки.

— У меня все само собой выучится, пока я сижу на облучке.

Венскат побоялся, что в этот день его может заменить Блемска.

Кучер Венскат вообще считается деревенским лицедеем. Он поет также куплеты на собраниях ферейна велосипедистов, заседаниях клуба курильщиков, местного отделения социал-демократической партии и вообще, где ни попросят. В комнате все стихает. Взоры представительниц женского ферейна выжидательно, пытливо либо благосклонно покоятся на господском семействе.

Еще раз кто-то шумно распахивает дверь. Пыхтя, входит жандарм Гумприх. Он надувает щеки, чтобы не хватать воздух открытым ртом. У Гумприха безбородое лицо, лишенное признаков возраста. Лицо с рекламы в пожелтевшей от времени газете. Гумприха вызвал управляющий. Есть основания опасаться, что торжественность церемонии будет нарушена велосипедистами. Приход жандарма вызывает также одобрение его милости. Теперь он не чувствует себя таким одиноким в своей затее.

Гумприх приветствует милостивого господина через головы собравшихся. Он щелкает каблуками и по-военному прикладывает руку к околышу форменной фуражки. Его милость благосклонно кивает в ответ.

Гумприх остается в дверях. Он снимает свой негнущийся головной убор, вытирает носовым платком лоб, проводит платком с внутренней стороны фуражки и снова водружает ее на голову. Эта процедура производит гулкий звук — словно песок сыплется на крышку гроба. Единственный звук во всем зале. Милостивый господин знаком велит учителю начинать. Тот поспешно оборачивается лицом к хору и дует в свою трубку, издавая дрожащий звук. Гудение детских голосов подхватывает этот звук. Учитель воздевает руки и размашисто опускает их.

Голоса из радостных детских ртов взмывают, словно печальный осенний ветер: «О мать благородная наша, тернист был твой жизненный путь».

Члены ферейна в зале едят картофельный салат и жареную колбасу. Мужчины и женщины, кружившиеся до того в танце, уселись за длинные столы — ни дать ни взять пчелиный рой, который вслед за маткой опустился на бобовый стебель. Звяканье тарелок, чавканье, гул застольных разговоров не проникают в клубную комнату. Музыканты же во время еды играть отказываются. У них есть на этот счет печальный опыт. Салат и колбаса им тоже причитаются, но уже случалось, что для них не хватало потом ни того, ни другого, потому что члены ферейна переусердствовали.

В клубной комнате кучер Венскат поспешает к трибуне, чтобы обрушить на головы собравшихся свое вступительное слово. Его стул заваливается назад и попадает между тощими коленками Карлины Вемпель. Венскат становится по стойке смирно, как некогда стаивал на казарменном дворе. Взор его отыскивает господское семейство.

декламирует Венскат зычным кучерским голосом.