В бане этой всегда удивляли меня толстые тетки. Они обычно сидели не в парилках, не в душах, а наверху, в буфете, и играли… в карты! Обернутые в халаты, выдаваемые баней, они гоняли чаи, тянули пиво и трескали рюмочки кальвадоса. Хорошо закусывая. Внизу же, уже голые, размещались женщины более приемлемых размеров.

Там была такая комнатка-зальчик, между двумя парилками, где можно было рассесться в кружок и… дремать, отдыхая, либо общаться. Голыми. Либо сидеть на скамеечке вдоль стены и… наблюдать. Что я и делала.

Там было столько жоп, ляжек, грудей, подмышек, лобков, волос, обритых частей, волосатейших, толстых, жирных, розовых и серых, складчатых и костлявых, животов, животов, животов… Плоских, округлых, вдавленных и выпирающих полушарий… Те, кто был «ничего», обычно друг друга осматривали оценивающе. А те, кто «совсем никуда», лежали, развалившись на шезлонгах, и почесывали себе всякие… И самыми горластыми и ногастыми были, конечно, американки.

Ну… ладно, там, кто как мылился-терся… интересней было потом видеть этих же самых женщин одетыми. Получалось как в кино — молниеносная смена кадров на экране мозга: одета-гола, одета-гола, одета-гола. И не просто одета, а со знанием о какой-то ее особенной тайне…

И вот меня пригласили на эти самые дни профессиональных женщин-банщиц… тьфу! писательниц! Но не в качестве последней — т.к. вышла у меня к тому времени всего одна книжечка, — а как переводчицу. В помощь профессиональным бан… ну, ясно.

В одном из залов Франко-Советского, а ныне Пушкинского, центра за круглым столом и расположились. Писательницы вплотную к столу, а переводчицы чуть позади. Но переводить особенно было нечего. Русские женщины все равно говорили о своем! Между собой. И только время от времени просили резюмировать: «Чего она сказала?.. А-а-а… Ну, ладно…», продолжая свою беседу о том, как чего-то надо… помыть! одеть и… можно класть трахать. Эта «кто-то» и ее мать, о ком беседовали, были ужасные грязнули… Американки тем временем, как всегда лидирующие, восхваляли героиню нового романа знаменитой Алисон Лури. Возраст самой писательницы был не ясен, но всю почти жизнь она посвятила борьбе за права женщин, за их освобождение из-под гнета… и пиком этой борьбы стал как раз последний ее роман, где она выводит на авансцену женщину за сорок пять. К всеобщему удовольствию присутствующих. «Надоели уже эти длинноногие гадкие утята!.. Реальности… Живых людей… Взрослая женщина… Хватит этих красоток-акселераток!» — наперебой вскрикивали довольные писательницы. Я немного спряталась за спину той, для которой переводила, — Победа Столярова была обладательницей как раз такой спины, как и женщины, что в бане сидели в буфете… Мне еще не исполнилось к тому времени тридцати. И героиня моего романа была девчонкой 14-15 лет, так что присоединиться к восторгам дам средних лет я не могла. Алисон Лури криво улыбалась. Но не от того, что стыдилась похвал, а просто у нее была такая улыбка, заработанная, видимо, длительной борьбой.

Когда очередь за круглым столом доходит до русских, то слово берет женщина, отмеченная в программе как знаток жизни рабочих. За старательным переводом моей соседки-переводчицы я никак не могу понять, о чем речь. «Совки и лопатки… лопатки и совки…» и что-то о Тургеневе… или о Чехове… О похоронах, что ли? Но я тоже старательно перевожу американской писательнице: «Шовл энд скупс… скупс энд шовл…» А, она рассказывает о сохранении домика Чехова! Или Тургенева? Как рабочие с совками и лопатами ночевали в нем, протестуя его сносу. Присутствующие парижские писательницы почему-то не говорят, что у нас тут не то что домиков знаменитых писателей не сохраняют, доски мемориальной нигде нет — ни Селину, ни Жене, что ателье Мэн Рэя продается, что… Ладно, я переводчица.

Победе Столяровой, видимо, надоела вся эта интеллектуально-гуманная болтовня. Тем более что ее дебют приветствовал Сергей Михалков, отметив, что ее сила в деталях, так что она переходит на эту самую деталь современной советской жизни: «Все наши русские женщины хотят выйти замуж за иностранца». Кстати, это из ее творчества я почерпнула, что подбородок надо подвязывать жесткой тряпочкой! Она меж тем оборачивается на меня, оглядывает и спрашивает: «А ты как здесь очутилась?!» — думая, может быть, использовать меня в новом произведении: «…на ней была мини-юбка и чудные чулочки чуть выше коленок… замуж она вышла за еврея и уехала с ним в Америку…» В одном этом предложении детали сообщат очень много: чулочки такие модны в восьмидесятые в Париже, то есть девушка, уехав, как и множество ее соплеменниц в Америку через Израиль, и Америку, и еврея бросила, вернувшись на старый континент!

В перерыве — полдник. И все мы устремляемся в буфет. И толстые и худые! Появляется Елена Прекрасная — директор советской коллекции в одном Южном издательстве. Она часто цитирует Т. Толстую. Толстая сказала… Толстая заметила… Толстая написала… Самой Толстой нет. Сказав о русской, советской женщине, что ее особое качество — авторитарность, своим отсутствием Толстая и себя включила в их разряд. Живые, энергичные и полные наблюдательности эссе Толстой передают так называемое народное чувство юмора. В прозе же Толстая почему-то надевает махровый модернистский халат, и, читая ее, самому охота надеть халат и тапочки. Кстати, писать она стала после операции на глаза, сделанной знаменитым Федоровым… Остается надеяться, что не все им прооперированные очнутся писателями.

Елена Прекрасная сообщает, что именно она открыла для Запада Толстую и Победу Столярову. По-следнюю совершенно необходимо выдвигать — в ней есть смелость! Это она написала о женщине, швыряющей свою искусственную грудь на стол директора! В то же время она не пугает — гениталий не описывает… хоть и рассказывает о том, что кого-то надо класть и тра…

В отличие от бани, в здешнем буфете женщины не набрасываются на закуски. И кувшины с красным вином обходят стороной. Жажда продолжить жен-ские споры пересиливает у них жажду к выпивке! Сознательные! Посетив ватерклозет и узнав — как и все там присутствующие, — что у Елены Прекрасной и ее соседки по кабине менструация: «Ой! У нас с тобой в один день!» — я спешу в зальчик за круглый стол.

Дискуссия сразу принимает агрессивный характер. (На кого эта агрессия направлена, если ни одного даже самого захудаленького мужичонки нет?!) Женщина как второсортный пол. Я объясняю писательнице рабочих, вооружившейся карандашом и блокнотом: «Ну, вот как в анкетах вы ставите крестик на „ж“, так во Франции вы должны поставить крестик на цифре „два“… Потому что женщина второй считается. В Католическом институте, где я училась, например, до сих пор такие анкеты… На эту тему у Симоны де Бовуар, жены Сартра, ну, этот в очках, была книга, так и называлась „Второй пол“, „второй род“… Писательницу рабочих эта тема как-то не очень воодушевляет. Может, потому, что в русском языке вообще три рода и женщину чаще именно к третьему и приписывают… „То ли кошка, то ли птица, то ли женщина была…“»