— Все, больше ни шага! — заявил эксперт, падая на гальку, — сейчас подохну. Верно говорят: бог создал лес, а дьявол болото. Здесь дивизию можно спрятать, не то что труп. Собаку надо, Анатолий Васильевич.

И все согласились, что собака незаменима.

— А может, Тришка уже на таборе? — спросил Витязев Владимира Антоновича. Владимир Антонович устало хмыкнул и отвернулся: он и сам придумывал и отвергал версию за версией, но такой глупости понять не мог.

— Серафим Иннокентьевич, идите с людьми на табор, поработайте, — сказал Архангелу следователь. — Считайте, что постановление о производстве обыска вынесено. А мы тут уж с Леонидом Федоровичем. С богом! Владимир Антонович, вы останьтесь, возможно, пригодитесь. По крайней мере, к табору проведете. А пока посидите, отдохните.

Владимир Антонович отошел в сторонку и лег.

— И чем могу? — спросил Леонид Федорович, когда они остались со следователем вдвоем.

— Чем? Да ничем. Вот пофотографируем, зальем пастой следы, порисуем, составим протокол... Все так, для очистки совести. Здесь сплошные негативные обстоятельства, как пишут в учебниках. Единственное, что помогло бы нам, так это сплошное прочесывание местности. Попробуй-ка прочесать! А надо будет... Но это уже не ваша забота, Леонид Федорович. Простите, что заставил вас мучиться. Вообще-то вы могли бы уйти, шофер нас будет ждать до десяти, но вы заблудитесь. Так что лучше остаться. Как вы думаете, что здесь произошло?

— Это думайте вы. Вы — следователь. Я только полагаю, что ни Просекин, ни Витязев не убивали Чарусова.

— И почему вы так думаете?

— Потому, что не убивали. Не те они люди. Кому надо было, тот и убил. Только не они. А труп, думаю, кто-то по речке спустил. Речка быстрая, спустить легко. Подцепи сучком и только направляй по течению. Он теперь, может, уже вон где!.. Здесь надо будет копать и копать. И ни до чего не докопаешься.

Это вы, Леонид Федорович, зря. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. А зачем переоделся Витязев, как вы полагаете?

— Ничего я не полагаю. У него и спросите... Вон еще вроде бы след, у борщевика. Да у пучки, у пучки, это она — борщевик... Я думаю, он переоделся только потому, что захотелось переодеться. А может, из соображения собственной безопасности. Вы замечали, что на людей в военной форме покушений почти не бывает? Вот то-то! Здесь психология: военный, он под охраной народной любви, дорогой Анатолий Васильевич. Вы в солдатах были?

— Это надо понимать, служил ли я в армии? — переспросил Размыкин, снимая круговую панораму и досадуя на облако, закрывшее закатное солнце. — Вот чего не знаю, того не знаю. Вообще-то я уже на шпалах — ношу звание майора.

— Майора?

— А что тут такого? Вон Витязев — полковник, а не старше меня. Светила мне и вторая звездочка, но не выдержал, не получилось. Я ведь, Леонид Федорович, многостаночник: был и «кумом», и начальником режима. И оперативником. Все было.

— Примите мои сочувствия!

— Да не в сочувствии дело, Леонид Федорович. Я жил интересно, но хлопотно. Не сочувствия достоин, а восхищения. Вы знаете, почему люди в разведку идут? Знаете, конечно. Высокий патриотизм, желание наилучшим образом послужить идее, принести максимальную пользу и так далее. Все это, конечно, так. Но здесь есть и еще один момент. Это возможность наибольшей самореализации как актера. Сыграть на сцене или в кино Штирлица — это одно, но для настоящего артиста это пшик!.. Сыграть, когда зрители, они же и участники спектакля, готовы в любую секунду, как только ты выйдешь из образа, поднять тебя на ножи — это совсем другое. То, что приходится играть нам, а я считал себя тоже разведчиком, да и был им, не сыграть ни одному народному. Правда, популярность не та, да и самоперерасход значительно больше. А компенсации почти никакой. Устаешь. И я сейчас вроде как на отдыхе.

— А почему бы вам не пойти в оперетту, например? Глядишь, на пенсию вышли бы незакатной звездой и все такое.

— Эксперт недопонимает. Профессиональный актер, допустим актер МХАТа, просто не может участвовать в самодеятельных спектаклях. Не тот уровень художественности. Ему самодеятельность смешна до трогательных слез. А самолюбие куда денешь? А честолюбие? Не только профессиональное, но просто человеческое честолюбие? Актеры всех уровней честолюбивы, как павлины. Я тоже. Так что оперетта отменяется.

Работа продвигалась медленно, и для наблюдавшего Владимира Антоновича казалась не работой, а почти ненужным времяпрепровождением: примеры, замеры, слепки... Но надо было ждать.

Когда осмотр места был закончен, Размыкин вдруг изменился на глазах, снова стал большим и ленивым, из юродствующего сыщика превратился в обычного Слонопотама, как обозвал его еще по дороге Леонид Федорович. Эксперт рассказала Владимиру Антоновичу, что кто-то из женщин однажды окрестил Размыкина Слонопотамом и кличка прижилась: он был, вернее, казался слишком большим и толстым, а оттого и неуклюжим, как слон в посудной лавке, хотя никогда ничего не задевал, не натыкался, не разбивал, но все ожидали, что это вот-вот должно было произойти, и «слонопотам» гуляло из уст в уста. Как и Владимиру Антоновичу, эксперту когда-то Размыкин с первого взгляда показался наивным и недалеким, а главное — бесхарактерным. Возможно, что впечатлению этому способствовали большие и, наверное, сильные очки: когда он снимал их, лицо становилось глупым и беззащитным. «А на самом деле он умен! — с восхищением добавил эксперт. — Это у нас каждый на себе убедился. Прикидывается все, прикидывается...» Эти слова вспомнились теперь Владимиру Антоновичу, но уже совсем в другом свете: прикидывался следователь только потому, что, собственно, следователем никогда не был и ждать от него можно чего угодно.

— Да, интересно все это у вас сложилось, Анатолий Васильевич, — говорил между тем эксперт. — А позвольте узнать, почему вы решили, что вам удастся роль следователя?

— Я об этом всю жизнь мечтал. Из армии, я в пограничниках служил, поехал в высшую школу милиции, чтобы быстрее следователем заделаться. Но не вышло — начальству всегда виднее. Потом заочно юрфак. Рекорд поставил: десять лет учился. Опять-таки чтобы стать следователем. Но по особо важным... И вот — пожалуйста!.. Впрочем, я этим все время только и занимался. Ну, не совсем этим. Но прошу учесть, в исключительных условиях. И вот портфеля с игрушками не было. Больше так — индукция-дедукция. И еще — никаких протоколов. В роли следователя мне не нравится больше всего бумагомарательство. Я за всю жизнь столько бумаги не исписал, сколько за эти три месяца. Потому с трепетным уважением отношусь сегодня к безвременно исчезнувшему Григорию Чарусову, каторжнику чернильницы и пера, а может быть, пишмашинки и диктофона. Вы читали что-нибудь из его произведений?