Куняев Сергей Станиславович
Шрифт:
Пройдёт немного времени, скажут своё «веское слово» Троцкий и Князев, и для Богданова «придёт время» сказать «правду о Клюеве». Правду «марксистскую» — ибо другой нет и быть не может.
Уже добром вспоминается статья Бессалько в «Грядущем». Уже, как пример марксистской критики, упоминается работа Троцкого. Уже расхваливается князевская книжка и пересказывается целыми фрагментами. И, наконец, собственная «справедливая оценка»:
«Клюев последнего периода с гомосексуальными радостями (однополая любовь), с прославлением скопчества — живой труп для новой России. Некогда большой художник бесславно погиб ещё на патриотических концертах Долиной, в салоне графини Игнатьевой, у ног Николая Кровавого в Царском Селе (и это всё было списано у Князева — С. К.).
Желательно, чтобы наша молодёжь (не мешает и взрослым) познакомилась с книгой Князева, дающей верное представление о творчестве „ржаного апостола“ — Николая Клюева».
Трудно сейчас сказать, дошло ли до Клюева, живущего в Петрограде, это «отречение» близкого товарища, которому он посвятил некогда стихи «Львиного хлеба»:
Женилось солнце, женилось На ладожском журавле. Не ведалось и не снилось, Что дьявол будет в петле…Ладожский журавль — сам поэт. Невесту, по старому обычаю, вели, накинув ей на шею ширинку, и со стороны казалось, что шею суженой обнимает петля… И дьявол — тут проступает совершенно непредсказуемый смысл образа — тот же поэт в «рисовке» адресата тех, не столь уж давних, строк.
Троцкого-то Клюев читал, и Ваську Князева и слушал, и читал потом… И уж наверняка в «Последних новостях» попалась ему на глаза статья Георгия Устинова «Литературный разброд». Того самого Устинова, который буквально облизал во все места Троцкого в брошюре «Трибун революции». И «джентельмен», и «пламенная карающая десница», и «горьковский Данко», и «экстракт организованной воли»… Вот как надо уметь — куда там самому Демьяну, что «с книжной выручки… подавился кумачным хи-хи», как написал Клюев в «Воздушном корабле» и напечатал в «Песнослове». В «Ленине» же это стихотворение было изменено до неузнаваемости по требованию Ионова, и всякое упоминание о Демьяне пришлось выбросить.
А здесь Устинов в выражениях тем более не стеснялся:
«Психо-бандитизм, основание которому положил интереснейший, но пропащий поэт Сергей Есенин, идёт развёрнутой цепью по всей линии… Сергей Клычков, Николай Клюев, Пётр Орешин, А. Ширяевец и другие „крестьянские“ поэты принесли из своих деревень психику деревенского „хозяина“, анархиста и „самоеда“, которому свой забор дороже всех наук, философий и революций. И это они знают, как знает прокажённый, что он болен и что его не может излечить ничто…
Те, которые идут сейчас в литературном разброде, будут идти мимо жизни до тех пор, пока не воспримут новой материалистической культуры. Они попадут между жерновов, будут стёрты, прах их развеется по ветру, и о них не будет помнить даже последующее подрастающее поколение…»
Клюев уже давно не питал никаких иллюзий, и здесь отдавал себе полный отчёт в том, что время необратимо изменилось и эпоха «Львиного хлеба» — эпоха горячей открытой полемики, очевидного для всех утверждения своих ценностей, антикиплинговской антиномии «Восток-Запад», борьбы живого слова с мёртвым, бумажным — проходит, если уже не прошла совсем. Что-то надорвалось в нём — и нужно было время, чтобы заново собрать себя и определить свой дальнейший путь.
Наступил период его поэтического молчания — единственный за всю творческую жизнь. Почти З года — с последних месяцев своей жизни в Вытегре он не мог написать ни единой стихотворной строки.
Одновременно с «Ржаными» князевскими «апостолами» вышла, наконец, книжка «Ленин», давно поэтом пережитая. Стихи «ленинского цикла» из «Пес-нослова» он соединил в ней с отдельными стихотворениями «Львиного хлеба» и некоторыми, ещё более ранними. Там же впервые было напечатано стихотворение двухлетней давности, где в предпоследний раз вождь появился в клюевских стихах — уже в траурном ореоле.
Ленин на эшафоте, Два траурных солнца — зрачки, Неспроста журавли на болоте Изнывают от сизой тоски. И недаром созвездье Оленя В Южный Крест устремило рога… Не спасут заклинанья и пени От лавинного злого врага! Муравьиные косные силы Гасят песни и пламя знамён…После неминуемой гибели вождь растворяется в природной стихии, уже не творя новый мир, а исчезая в старом.
Ленин — птичья октябрьская тяга, Щедрость гумен, янтарность плодов… Словно вереск, дымится бумага От шаманских, волхвующих слов. И за строчками тень эшафота — Золотой буреломный олень……Пройдёт 5 лет, и Клюев уже в «Песни о великой матери» вспомнит и «олонецкого журавля», и дьявола в петле, и свою книжку «Ленин» в покаянных стихах:
…Без журавля пусты страницы… Увы… волшебный журавель Издох в октябрьскую метель! Его лодыжкою в запал Я книжку / «Ленин»/ намарал, В ней мошкара и жуть болота. От птичьей желчи и помёта Слезами отмываюсь я И не сковать по мне гвоздя, Чтобы повесить стыд на двери!.. В художнике, как в лицемере, Гнездятся тысячи личин, Но в кедре много ль сердцевин С несметною пучиной игол? — Таков и я!..