Шрифт:
Область чудачеств, причуд, человеческих странностей — вот где в наши дни ведется работа осведомителей и резидентов.
Классическому шпиону доброго старого времени здесь делать нечего. Еще Эдгар По писал в «Украденном письме»:
«Префект называл странным все то, чего он не понимал. На протяжении всей жизни он был неизменно окружен легионом странностей».
Американцы недавно реорганизовали свои разведывательные бюро и управления по психологической войне.
Всем их работникам предписано читать научно-фантастическую литературу. Они старательно изучают заброшенные материалы американского Фортейского общества. Эта любопытная организация занималась исследованием лишь тех гипотез и предложений, которые были отвергнуты наукой.
Англичане заняты пополнением своих тайных картотек по психологической части, с акцентом на «хобби» [71] .
Дело острова Пеенемюнде дало службам информации ценный урок; оно показало, что ничего нельзя отвергать без проверки, ибо невозможного не существует.
71
Хобби — англосаксонское понятие, равнозначащее нашим «причуде», «фокусу». Английский премьер-консерватор лорд Болдуин, например, со страстью занимался свиноводством. (Примечание переводчика).
В силу этого дело Пеенемюнде не утратило интереса даже и в наши дни.
15. Послесловие. Возвращение Верна
Самое удивительное в чудесах это то, что они иногда случаются…
Джильберт Честертон.
Ни один из нас ни минуты не рассчитывал остаться в живых. Освобождение, пришедшее к нам 5 мая 1945 года, было для нас полнейшей неожиданностью.
Я никогда не забуду реакции одного своего лагерного товарища, русского. До войны у себя на родине он был крупным специалистом по антирелигиозной пропаганде. Увидев, как на холм Маутхаузен поднимается первый американский джип, товарищ проникновенно воскликнул: «Слава тебе, господи!..»
Нас развезли по домам очень быстро, хотя возвращение на родину из других лагерей обычно тянулось долго и томительно.
Английский генерал Суинтон Ли был адъютантом Эйзенхауэра, ведавшим вопросами, касающимися французского штатского населения. Он обратился к главнокомандующему и попросил за нас. Последовало распоряжение — и все узники Маутхаузена, которые еще держались на ногах, были репатриированы на «летающих крепостях» в один день, 19 мая 1945 года.
Все еще ощущая себя в фантастическом сне, я оказался на рассвете 19 мая 1945 года в Австрии, на аэродроме Хейнц.
«Летающая крепость», присланная за нами, прибыла непосредственно из Рангуна. Экипаж самолета ничуть не был этим взволнован.
— Война-то ведь мировая, не так ли? — сказал мне бортрадист.
Он тут же передал от моего имени срочное шифрованное послание штабу союзников в Реймсе, а затем принялся показывать мне радарное оборудование самолета. Я обнаружил там несколько новшеств, которых не думал увидеть по крайней мере до 2000-го года.
Пока мы ожидали прибытия американских самолетов в полевом лазарете, наскоро организованном в Маутхаузене, нам довелось ознакомиться с действием пенициллина. За те пять лет, что Франция была отрезана от мировой культуры, многие отрасли науки продвинулись вперед на сто лет.
Меня пронзила сумасшедшая мысль: а вдруг уже добыта атомная энергия?..
Радист посмотрел на меня с любопытством.
— Об этом поговаривают, — сказал он нехотя. — Дело оно секретное, но разговоры идут…
Я вспомнил эту фразу в день Хиросимы, спустя несколько месяцев. Тогда я ощущал одно: мое путешествие в Маутхаузен оказалось одновременно путешествием в недра Времени.
Летающая крепость оторвалась от земли и ушла в воздух. Это был мирный полет без всяких мер предосторожности.
Прошло всего одиннадцать дней со дня капитуляции Германии, но в Европе уже не существовало никакого сопротивления силам союзников. Через несколько часов я очутился в Париже, на бульваре Мадлен. Еще накануне вечером я был в Маутхаузене, где провел год. Если бы мне когда-нибудь сказали, что я буду шагать по парижскому асфальту в своей лагерной одежде, я счел бы это абсолютно бессмысленной фантазией.
Поэтому и окружавший меня Париж показался мне фантастическим, словно возникшим из сказки. К действительности меня вернула собравшаяся толпа; люди окружили изможденного человека в полосатой одежде и задавали ему вопросы…
Я кое-как удовлетворил естественное любопытство парижан и устремился в метро. Через несколько минут я был уже в том месте, которое нежно любил перед войной, да и после войны тоже, — в американском книжном магазине Брентанос на авеню де л'Опера, 37.
С меня ни за что не хотели брать денег, я с трудом убедил продавцов, что деньги у меня есть, и ушел, нагруженный толстыми пачками газет и журналов.
Усевшись на скамейку в саду Тюильри, я долго старался примирить действительность 1945 года с тем мрачным миром, который покинул год назад.